Тихон и Цыплёнок
РЕХАВИТ
Глава 1. Непрошеный
Гроза истошно билась в невозможно длинные окна серого здания на углу улицы Пушкинской. На блёклой табличке справа от больших деревянных дверей было написано: «Детский дом №16 имени А.С. Макаренко», и серп и молот внизу. Просто всё и ясно. Унылые колонны с какими-то странными подобиями скульптур наверху, как говорили, стоят здесь уже давно… Ещё со времён Первой мировой. После Великой Отечественной войны четвёртый этаж и крышу пришлось реконструировать: попал немецкий снаряд. Если присмотреться, даже штукатурка немного отличалась наверху от той, что на нижних этажах. Чахлые берёзки громоздились какой-то неправильной кучей в том месте, где, по идее, должен был находиться дворик для прогулки детей. Как ни странно, несмотря на какую-то тотальную затхлость и заброшенность, во дворе государственного воспитательного заведения не было ни единого лишнего листика и ни единой травинки. Всё было сурово, по-советски, выметено, деревья побелены, дорожки почищены. Это, надо сказать, был труд детских рук, как раз воспитанников приюта. Собственно, в такой ливень всё это было не разглядеть. Так было до непогоды. А сейчас детдом превратился в плавучий остров, затерянный среди болот. В громадных лужах отражались редкие фонари. Они же высвечивали закручивающиеся дождевые струйки.
Внезапно всё осветилось мелькнувшей в тёмном небе молнией. Через пару секунд раздался оглушительный грохот. Стёкла задрожали. Внутри самого здания, в едва освещенных коридорах, шум грозы казался глухим рёвом подземного чудовища. Пол даже вроде ходуном ходил. Сложенный из старомодных паркетных досок и покрашенный в тот ненавистный современному человеку кроваво-кирпичный цвет, он нередко скрипел при ходьбе, а уж тем более стонал при таком ненастье. Стены, выкрашенные под метр сорок грязно-зелёной краской, наводили строгую тоску.
Паркет заскрипел. В самом начале коридора, там, где стоял столик дежурной с портретом Ленина, появилась длинная фигура. По мере приближения к тусклой электрической лампочке она становилась всё длиннее и длиннее. А уже потом, наконец, стало возможным различить такое же длинное и постное лицо Марьи Потаповны, младшего воспитателя из учительского состава. На худой с горбинкой нос были натянуты модные очки с круглыми стеклами. Кудрявые жидкие волосы с двух сторон прикрывали уши. Это была так называемая стрижка «каре», которая так нравится многим кудрявым людям, но в случае с Марьей Потаповной – это был плохой вариант. Собственно говоря, она иногда собирала волосы в тугой узелок на затылке, но и такая прическа ей не шла. «Всё равно страшная,– говорили воспитанники. – Хоть с дулькой, хоть с сосульками!» Воспитательница знала все о себе слухи, но, тем не менее, для разнообразия, чередовала свои бесхитростные прически.
Как только Потаповна двинулась в обратный путь, раздался громкий, отрывистый стук в дверь. Стук повторился ещё несколько раз, так как воспитательница не спешила высунуть нос на улицу в такую непогоду. Щёлкнул замок. На пороге появился огромный мужчина в офицерской шинели и фуражке. Насквозь промокший. За руку он вёл кого-то, не пойми кого. То ли мальчика, то ли девочку. Странное «чудо» было закутано в дырявую шаль мышиного цвета и старательно глазело в пол.
Марья Потаповна тридцать секунд стояла молча, наблюдая, как ручейки грязной дождевой воды стекали по худеньким ножкам ребёнка прямо на пол. Потом она резко перевела взгляд на запястье «чуда», которое крепко сжимал в своей ручище мужчина.
— Товарищ милиционер, отпустите же! Ручку ему… или ей… отда́вите… – вдруг сказала воспитательница своим в меру писклявым голосом. Она всё-таки была женщиной, и её жизнь проходила в общении с детьми, которых она по-своему любила. Работник милиции отпустил. «Чудо» не шевельнулось.
— Принимайте. Оформляйте. Ни отца, ни матери, ни Родины, ни флага, – усмехнулся сотрудник милиции. – Если что выясним, – сообщу.
Мужчина повернулся было к двери, но Марья Потаповна задержала его.
— Где ж вы нашли это… Это… это... Ну иначе, как чудом, не назовёшь, – последнее воспитательница проговорила скомканно, торопливо, будто стеснялась.
— На рынке. Под прилавками. Вы уж покормите бедолагу… А то яблоко гнилое сгрызть пытался. Я уж у... него... отобрал...
— Ладно… – тихо вздохнула Потаповна: так уж и быть, не спать ей ни в этот час, ни в грядущий.
Держа найдёныша за руку, она решительно пошла будить кухарку и техничку, которые мирно посапывали в общей подсобке: так как мужей у обеих не было, семеро по лавкам не сидели, вот они и повадились спать прямо в детдоме. Чтобы далеко на работу не ходить.
— Принимайте пополнение! – от громкого голоса Потаповны обе тётушки почти подпрыгнули. Воспитатель слегка подтолкнула ребенка вперёд.
В общей детдомовской бане «чудо» привели в надлежащий вид. Оказалось оно мальчишкой, на вид лет семи-восьми. Худеньким и вшивым. Отпирался найдёныш с завидным рвением, кричал, особенно, когда ему спинку жёсткой казенной мочалкой тёрли. Наконец завернули его в серое вафельное полотенце и усадили на табуретку.
— Как тебя зовут? – пытаясь казаться строже, чем есть на самом деле, произнесла Потаповна.
Мальчонка слегка дрожал после пережитого... Сопротивление двум тётям геркулесового телосложения не имело никакого успеха. И вот теперь он сидел с низко опущенной головушкой, выгнув спину так, что можно было спокойно пересчитать все двадцать четыре рёбрышка. И молчал.
— Ух и худющий! – грозно сдвинув брови, сообщила Герасимовна, кухарка. – Сейчас тебе манной каши принесу. Утрешней ещё.
— Утренней, – поправила коллегу Марья Потаповна.
Ребенок поел самую малость – вяло поковырялся ложкой в тарелке, за что его тут же прозвали «цыплёнком». Так это имя к нему и приклеилось.
— Куда ж деть его? – сокрушалась техничка. – Можно было б в изолятор. Ну там же этот... наказанный... а мальчонка этот... ну, хворый, точно...
Не нужно было быть врачом, чтобы понять, что Цыплёнок болен. Мало худобы. Синяки под глазами были размером с хоккейную шайбу...
— А наказанного нельзя выпустить? – в голову кухарке пришла идея.
— Нет! – запротестовала Потаповна. – Директор приказала без её ведома не выпускать!
Она подняла указательный палец вверх и по-детски поджала губы.
— Мы что здесь, в армии? Эт только в армии приказывают, – усмехнулась Павловна, техничка. – Да ладно. Пусть ужо. Можно его пока на стульях уложить.
Так и сделали. Цыплёнка переодели в чистый детдомовский костюм, состоящий из затёртой рубашечки с коротким рукавом и широких, до колен, шорт, и уложили на импровизированную кровать из трёх стульев со спинкой и двух тонких шерстяных одеял с полосками. Мальчик быстро устроился: поджал коленки к животу, положил под голову ладошку... И заснул...
К утру гроза, как пережиток знойного лета, перестала. Тучи рассеялись, и чистое сентябрьское небо распростёрлось от горизонта до горизонта. В детдоме номер шестнадцать просыпались дети. До их слуха время от времени доносились истошные крики с первого этажа. Как оказалось, пришедшая в шесть часов медсестра заявила, что найдёныша требуется немедленно побрить налысо. Мальчика разбудили. Когда сонный ребенок увидел в руках вчерашних «мучителей» странный острый прибор (бритву), – мигом завизжал и бросился в угол. Его поймали. Чинно привязали скрученной простынёй к стулу и, не обращая внимания на протестующие крики, принялись за дело.
В восемь часов утра свежеиспечённый воспитанник предстал перед самим директором. Невысокая коренастая женщина, лет шестидесяти, в тёмно-сером строгом платье, встретила Цыплёнка хладнокровно и по-деловому. Конечно, Лариса Вадимовна отметила про себя заплаканные глазёнки мальчика, лысую головку, костлявые ручки. Одежда ему была явно великовата, поэтому он выглядел как самодельная тряпичная кукляшка.
— Как зовут? – голос у тёти-директора был мягкий, бархатный.
Цыплёнок молчал.
— Сколько лет? – продолжала спрашивать женщина.
Цыплёнок опять молчал.
— Он у вас неразговорчивый, да? – Лариса Вадимовна подняла вопросительный взгляд на Марью Потаповну. – Ну ничего, исправим... У нас ребята разговорчивые. Иногда даже слишком.
При этих словах она опустилась на корточки и встретилась глазами с мальчонкой.
— Ну скажи мне на ушко, никто не услышит... – произнесла директор почти шёпотом.
Ребёнок поднёс руку ко рту и покачал головой.
— Ясно, – вздохнула Лариса Вадимовна. – Значит, ты у нас совсем неразговорчивый. И несговорчивый тоже. А писать... умеешь?
Женщина даже рукой показала в воздухе, будто пишет что-то.
Цыплёнок снова покачал головой.
—Значит, не можешь... – обдумывая ситуацию, директор встала. – Марья Потаповна, возьмите его к себе... В младшую группу. Сложная работа нам предстоит... Придётся почти переписывать его жизнь сначала. Ну да ладно... Отведите его, пусть освоится...
— Лариса Вадимовна... – вдруг возразила воспитательница. – Его бы... в изолятор. Может, больной какой... Смотрите, какие синяки под глазами. Да и вшей было видимо-невидимо...
Марья Потаповна поморщила нос. Директор положила руку на лысую голову мальчика.
— А теперь-то нет... – и улыбнулась. – Ладно. Наверное, нужно всё-таки. Кстати, как там Ковалевский? Он хоть чуточку сожалеет о своём поведении?
Голос Ларисы Вадимовны вдруг превратился в жёсткий, почти стальной.
— Я приложила максимум усилий и использовала всю силу педагогического опыта, – лицо Марьи Потаповны приняло самодовольное выражение…
— И?
— Никого толку, Лариса Вадимовна, никакого толку! Этот наглец молчит, как рыба, на все мои доводы! – младший воспитатель обиженно прикусила губы.
— Значит, так! – тон директора не допускал возражений. – Приведи его сюда! А этого – в изолятор. Я потом его запишу.
— Да-да, конечно... – торопливо согласилась Потаповна. Она схватила Цыплёнка за руку и исчезла в проёме двери.
Через пять минут почти там же, где стоял найдёныш, стоял воспитанник старшей группы Тихон Ковалевский. Его явно подняли с постели. Он даже не успел пригладить волосы и умыться. Заспанными глазами он смотрел на Ларису Вадимовну, которая ждала от него ответа.
— Так ты будешь поддаваться воспитанию или нет? – она повторила вопрос.
Вместо ответа мальчик вздохнул, зачем-то отряхнул свою рубашку в красную клеточку и стал неторопливо рассматривать письменный прибор на столе директора.
— Мне долго ждать?! – почти прокричала Лариса Вадимовна. Она встала и хлопнула ладонью по столу. – Ковалевский, откуда у тебя такое нахальство?! Кто тебя так научил? Родители твои? А?!
Тишка по-прежнему молчал. Слышать крики директора и учителей ему было не впервой. Он давно уже устал отвечать на их одинаковые вопросы. Объяснять, что его родители порядочные граждане и что они имеют право воспитывать своих детей в религиозном духе. Устал перечислять статьи, которые это разрешают и даже требуют предоставлять свободу. Он решил, что самым лучшим средством будет молчать. Вместо того чтобы слушать лекцию Ларисы Вадимовны, мальчик уставился в окно. В небе то и дело мелькали маленькие шустрые воробушки.
«Как хорошо им, – грустно думал Тихон. – Мамы-воробьихи учат их чирикать по-воробьиному, и никто им не запрещает, никто не отбирает у них птенцов, никто не охотится за ними. Разве что случайная кошка сцапать норовит. Но для того и есть родители, чтобы защищать потомство от превратностей жизни. А я...»
Больно было вспоминать то, что произошло почти четыре месяца назад, в мае. Ковалевский возвращался из школы. До дома было недалеко, всего минут пятнадцать ходьбы.
Весна перевалила за половину своего срока, уже пахло летом, теплом, солнцем... Услышав позади себя шум мотора, Тишка оглянулся. Ехала «скорая». Плохо, наверное, кому-то... А может, и авария. Что тут необычного? С каждым случиться может. Мысли были заняты совсем другим.
Классный руководитель сегодня как-то прозрачно намекнула, что, мол, если родители не позволят некоторым ходить в школу по субботам, то об этом позаботятся другие. Что бы это значило? Из «некоторых» в 8 «А» был только один – он, Тихон Ковалевский. Шум мотора затих. В проулок, наверное, повернули. Мальчик невольно оглянулся. Нет. «Скорая» стояла аккуратно, у бордюра... Только вот: что за мужчины в чёрных куртках? Прохожие? Кто?
Внутри у Тишки всё похолодело. Он ускорил шаг, не смея больше оглядываться. Противные шаги тоже стали чаще. Тихон сорвался бежать. Тогда ему крикнули: «Стой!». В голове бешено стучал пульс. Ноги одеревенели. Бежать далеко. Мужчины быстрее. «Господи! Иисус, помоги! Пожалуйста! Умоляю!» – мальчик шептал молитву вслух. Дыхание прерывалось, в горле пересыхало. Ещё и под ноги надо было успевать смотреть. Вдруг мелькнула чья-то рука. Рукав белой рубашки с золотой пуговицей на манжете выглядывал из-под куртки. Рывок. Подставили подножку. Всё потемнело. Очнулся на асфальте.
— Не трогайте! Не имеете права! – выкрикнул Ковалевский, едва придя в сознание.
— Вставай, мальчик, вставай! – Тишка услышал приятный мужской голос. – Ушибся? Сильно?
Тихону помогли встать. Он посмотрел на свои ободранные в кровь колени и локоть, потом поднял глаза. Перед ним стояли двое мужчин. В штатском.
— Пойдём, мальчик... – улыбнулся тот, кто его поднял. Ковалевский мельком глянул на рукав. Да, та пуговица. Золотая.
— Я несовершеннолетний. По с-статье... – запинаясь, начал Тишка.
— Спокойно, – жёстко оборвал второй мужчина. Он легко опустил руку в нагрудный карман и вытащил красную корочку.
У Тихона пересохло в горле. До того, что стало больно глотать.
— Ты пойдёшь с нами в машину, – произнёс Борниченко А. Д. и крепко взял его за руку чуть выше локтя.
Мальчик попробовал резко вырваться, но стальные пальцы работника КГБ крепко держали. Его довели до «скорой» и посадили. К удивлению, там врача не было и вообще ничего, относившегося к медицине. Тишка глянул на свои колени: сквозь дыры в брюках были видны большие ссадины. Ещё немного звенело в ушах...
— Поехали, – рявкнул тот, первый, кто не показал корочку.
— Значит... так работаете... – горько проговорил Ковалевский. – Сначала толкнули, потом поднимаете?! Как я потом буду верить, что Советская власть лучшая на всём земном шаре? Никогда, никогда не буду так думать!
Мужчины молчали, так что складывалось впечатление, что мальчишка рассуждает сам с собой. Тихон умолк.
— Ты меня слышишь? – Лариса Вадимовна так грохнула рукой по столу, что письменный прибор подскочил на месте.
— Слышу... – вздохнул Тишка. – Мне можно идти?
— Иди! – сквозь зубы проговорила директор. – В свою группу. Даю тебе последний срок. Потом приму более жёсткие меры! Понял?!
— Понял, Лариса Вадимовна.
Да что тут непонятного? Тишка шёл по коридору и рассматривал портреты вождей коммунизма. Маркс с белой бородой, лысый Ленин. В девять часов уже уроки, а Ковалевский так и не поел.
— Эй, профессор математики, тебя на свободу выпустили? – крикнул кто-то с другого конца коридора. У Тихона внутри всё вспыхнуло. «Профессором математики» его стали обзывать потому, что он был однофамильцем Софьи Ковалевской, ставшей первой женщиной-профессором этой точной науки в России и в мире. По иронии судьбы, именно математика давалась мальчику тяжелее всего. Он старался изо всех сил и мог спокойно получать четвёрки, если бы преподаватели не занижали оценки... «И мне здесь жить ещё неизвестно сколько! Слушать насмешки! Терпеть несправедливость!» – слёзы подступили к горлу. Тишка бросился в душ и включил холодную воду. Подставил под струю голову. Плакать расхотелось.
— О, Ковалевский! – учитель алгебры, толстый усатый мужчина, был явно «рад» увидеть Тишку снова.
— Здраствуйте...
— К уроку готов? – подмигнув классу, спросил Леонид Петрович.
— Готов... – вздохнул Тихон.
— Ну, тогда иди решать к доске! – учитель потёр руки от удовольствия. – Итак, пиши условие задачи...
Тишка пытался не волноваться. Он старательно выводил на доске мелом цифры, но задача была по новой теме, а её Ковалевский и не знал, так как почти неделю был в изоляторе.
Ну вот и очередная двойка. Не замечая насмешливых взглядов с разных парт, Тихон сел на своё место. Он открыл тетрадь и, подперев рукой голову, стал смотреть в окно. Шум класса исчезал.
Перед глазами подростка медленно проплывали картины счастливого детства в семье.
Рехавит