Технологический вопрос

Это — знаменитое вступление к манифесту Теодора Качинского, где он безжалостно и со всей интеллектуальной чистоплотностью выступает рьяным обвинителем технологического прогресса. Переоценить значимость этого текста, как мне кажется, крайне непросто. Тем не менее, хоть я и не отрицаю основные положения манифеста (в первую очередь всё, что касается критики современности), как и не отрицаю их важность и правильность, я в конечном итоге не соглашаюсь с главным, финальным выводом. И нет, здесь не будет полного или даже частичного анализа этого текста, потому как обе эти задачи представляются необычайно трудоёмкими (хотя бы даже в силу их объёма), я лишь наиболее общим образом озвучу главные свои доводы в защиту технологий и их роли в контексте понимаемой нами по-республикански идеи свободы.

Общественный парадокс

Начнём мы с ответа на один, казалось бы, технический, но по факту фундаментальный вопрос: 

Может ли свободный человек заниматься производительным трудом?

Соблюдая все правила приличия, давайте очертим круг основных понятий. Свободу, как я уже упомянул выше, мы рассматриваем в исключительно республиканском, нелиберальном смысле, а потому свободный человек — это прежде всего участник свободного общества. Причём участник не номинальный, но со всеми вытекающими из такого участия следствиями, главное из которых — занятие политикой (которое, в свою очередь, не сводится к банальному голосованию на выборах или любому другому формализуемому набору процедур).

Под производительным трудом я понимаю не только и не столько тяжесть или характер такого труда, сколько время, затрачиваемое на него, а также необходимость (сопряжённую с фактом физического существования) им заниматься.

Из самой постановки вопроса (или хотя бы из пояснений) отрицательный ответ представляется единственно возможным, поскольку человек, тратящий большую часть своего дня и сил на какой-либо труд (пусть бы он был умственным или физическим), не оставляет себе возможности для полноценного участия в политике (начиная от вопросов банальной погружённости в актуальные события и заканчивая способностью принимать в них активное участие, например, военным способом).

В нашей пропитанной любовью к труду пост-протестантской культуре такой вывод кажется по меньшей мере странным, а по большей — анти-социальным. Но давайте хотя бы на время отринем эти предубеждённости и попытаемся взглянуть на вопрос трезво: может ли человек, чьё благополучие напрямую зависит от того, проработает ли он сегодня n часов, называться действительно свободным?

Помимо очевидного сомнения в возможности его политического участия, маловероятным кажется и его действительная, активная заинтересованность общим благом всего сообщества. Хотя одно и не всегда исключает другое, на практике мы наблюдаем, что мелкие мещанские соображения личного комфорта и сиюминутной выгоды заслоняют для большинства людей какую-то дальнюю, запредельную перспективу.

Чего уж там говорить, если эту закономерность подмечали наши (значительно более мудрые) предки из Древней Греции. Так, Аристотель, выступая против демократии, выступал против власти толпы, подразумевая под последней сборище по своему ментальному наполнению напоминающее больше мелких торгашей, нежели граждан. Демократию он видел как отход от политии (если угодно, правильной формы демократии, где гражданскими правами обладали лишь осознающие свою общность и готовые защищать её с оружием в руках на войне).

И это было присуще не только Аристотелю, но и почти всей тогдашней греческой мысли, пропитанной нескрываемым презрением к производительному труду, ремесленникам и рабам — все они были не в состоянии заниматься политикой либо в силу своего рода деятельности, либо же в силу своей природы.

Идея давать им (рабам) свободу казалась для греков самоубийственной, именно в силу того соображения, что политика и философия — это дело благородных людей, и если к ней подпустить человека, для которого не существует ничего за пределами его обыденности, то он попытается привнести в политическую жизнь свои мещанские представления о мире, низвергнуть иерархию достоинства иерархией будничных и измеримых ценностей (главная из которых — накопленное богатство, которое из ксенофонтовского хора вещей превращается в главный ориентир). В частности, об этом я говорил, критикуя капитализм в контексте либертарианства (что мелко-буржуазное мироощущение, культивируемое капитализмом, несовместимо с идеей реальной политической свободы). Носители же подобного эпистемического класса (у которых необходимость ходить на работу не вызывает вопросов) политическими правами обладать не могут и не должны.

Если мы посмотрим на историю, то заметим очевидное разделение любых обществ на две основные касты: тех немногих, кто лишён нужды заниматься трудом ради физического выживания и комфорта, а также всех остальных, кто обеспечивает первым эту возможность. Но помимо этого мы проследим весьма занятную динамику: от явного разделения общества на аристократов и рабов (присущее более мудрым, античным и в меньшей степени средневековым временам), до размывания этой границы и перехода рабов (в собственном смысле слова) в статус "свободных" наёмных работников (что присуще уже современности).

Мы ещё успеем поговорить о причинах такой динамики, а сейчас давайте подведём некоторое промежуточное резюме: свободный человек — это аристократ, принадлежащий к обществу таких же аристократов и занимающийся вместе с ними политикой. Раб — это любой, кто неспособен (чаще в силу природы и обстоятельств, реже — только лишь в силу обстоятельств) к участию политикой и занимается производительным трудом.

Да, именно раб, но не в собственном смысле этого слова (вернее, не только в нём), а в более широком, фундаментальном. Я утверждаю, что изменения, характерные для нового времени, то есть развитие наёмного труда и появление прослойки пролетариев — есть изменения не качественные, но косметические, не затрагивающие саму сущность вопроса. Наёмный рабочий — это обобществлённый раб, забота и уход о котором его владелец делегирует ему самому, выдавая в качестве оплаты некую разменную ценность. Номинальное же право уйти ровным счётом ничего не меняет, равно как, например, возможность менять гражданства разных государств не избавляет от тирании каждого из них по отдельности.

Но есть и другое, на первый взгляд странное, соображение (которое обязательно пригодится нам далее): ремесленник, тем не менее, стоит на одну качественную ступень выше, нежели обычный рабочий, поскольку продаёт свой труд, а не время. Безусловно, глупо отрицать жёсткую взаимосвязь этих двух сущностей (потому мы и не называем ремесленников свободными), но и не видеть здесь принципиальной разницы — не в меньшей мере поверхностно. В той же Греции ремесленники не были рабами, так как продавали они свои изделия, а не свою жизнь (как это делал афинский раб вне своей воли и как это делает современный работник якобы по своей воли).

Нельзя не отметить и предпринимательство, которое хоть и стоит принципиально выше того же ремесленничества, само по себе не является освобождением, а в некоторых случаях даже наоборот — вгоняет человека в ещё большую кабалу. Важно не то, как и кому человек подчиняется, но сам факт наличия подобного подчинения. Я уже не говорю о том, что ведение бизнеса (особенно небольшого) часто превращается в работу похлеще любой наёмной с соизмеримой или даже меньшей отдачей. Безусловно, так не везде, но степень подчинения, опять же, как и его опосредованность, не изменяет самого факта наличия оного.

Важна возможность, как об этом писал Шопенгауэр, сказать: "Каждый день — мой!". То есть быть свободным от всех прочих бытовых соображений, сопряжённых с вопросами выживания и достатка.

Пришло время рассмотреть и обозначенную нами динамику — переход от явного разделения общества к неявному. Проще и вернее всего это называть восстанием черни, самым хрестоматийным примером которого является закат Римской республики с последующей деградацией до империи. Впрочем, тут будут примеры и поновее.

Восстание черни — это не какое-то единовременно совершаемое событие, а процесс, растягивающийся порой на сотни лет (и протекающий в рамках каждого общества с разной скоростью). Чтобы лучше понять суть явления, надо обозначить два главных свойства или же две основные тенденции рабского сословия.

Первое — тенденция к эмансипации или же встраиванию в общество на полных или даже исключительно-высоких правах (последнего, кстати говоря, чернь никогда не достигает). Под действием внешних, но больше внутренних сил разложения чернь стремится к обретению формальных политических прав в рамках своего общества, причём стремится к этому не чернь сама по себе (в её природе не заложен источник для такого движения), а зачастую сами же аристократы, которые руководствуясь личной выгодой, направляют народные массы в ту или иную сторону. Реже — среди рабского сословия оказываются те, кто родился в таком статусе не в силу природы, но обстоятельств. Они также могут поднимать и вести за собой большие толпы людей. 

Примером этой безусловно страшной тенденции является создание трибун в Древнем Риме. Жители Рима делились на патрициев (то есть аристократов ещё со времён установления республики) и плебеев (крестьяне, ремесленники и проч). Патриции находились в прямой и очевидной зависимости от плебеев и в один прекрасный момент (виной которому были отчасти и сами патриции) солдаты из числа плебеев в знак своего протеста ушли на Священную гору, оставив город без всякой защиты. В результате этой акции права плебеев были значительно расширены, были образованы трибуны с правом вето и проч. проч. Вся дальнейшая история Рима (вплоть до самой смерти республики) — есть история планомерного увеличения прав плебеев и, как следствие, их влияния на политику. Думаю, объяснять почему тот же самый Цезарь пользовался поддержкой именно "народных масс", избыточно.

Второе — это, подчас более страшная, тенденция к размножению. Тут достаточно много аспектов, но все они в той или иной степени — рыночные. Рассмотрим два основных. Начнём с очевидного экономического аспекта: если у вас есть несколько рабов (в собственном смысле), то вашим закономерным желанием будет увеличить количество активов, то есть размножить их. Второй же аспект более умозрительный, но также основан на чисто прагматических соображениях. Даже если рабы не являются вашим активом, то обществу самому по себе выгодно увеличивать свои производительные силы, вследствие чего расширяться и проч. и проч. В качестве примера можно привести военную реформу Гая Мария, которая увеличив количество социальных лифтов, дала плебеям прямой экономический стимул размножаться.

Итого, восстание черни — это соединение двух порочных тенденций: увеличения политического влияния рабов (производящего сословия) через расширение их прав и, вместе с тем, увеличения их численности.

Динамика, о которой мы говорили, наблюдается не только на уровне отдельных обществ, но и на уровне всей европейской цивилизации последних тысячелетий. Европейская культура, заражённая ресентиментом ещё со времён Римской империи и, как ни странно, технологическим развитием, была обречена на то, чтобы прийти к тому, что мы называем модерном.

Самые характерные декадентские симптомы этой эпохи (а именно: национальные/суверенные государства, идеологии и феномен наций) проявляют себя именно вследствие двух озвученных выше тенденций. Самое большое восстание черни — это буржуазная революция в Европе.

Рассмотрим нации чуть подробнее. Помимо того, что это крайне несостоятельная идея, которая может понравиться, пожалуй, что только профессиональным обнимателям белых берёзок, хранящим в себе логос русской балалайки, она имела ряд практических назначений. В 17-ом веке к европейцам приходит осознание того, что характер войны кардинально изменился (формальной точкой этого осознания стало подписание вестфальского мира после тридцатилетней войны). Связано это было в первую очередь с развитием военных технологий, которые показывали явную несостоятельность дорогих профессиональных армий из наёмников на фоне толпы обученных (в течение нескольких дней) стрелять из мушкетов крестьян. Войны перестали быть частными, а стали массовыми, появилась необходимость в изменении общественной структуры с феодальной на буржуазную.

Надо было объяснить толпам людей, почему то, что раньше было частным делом их феодала и почти никак не касалось их самих, теперь собственная забота. Появление национального мифа столь же закономерно, сколь закономерно и появление национального государства, умело паразитирующего на этом мифе с целью ввергать в свои авантюры как можно большее количество людей. И ведь остались до сих пор те бесконечно наивные личности, которые верят в "торжество европейской мысли", а также в "превосходство национальной идентичности над всеми остальными".

Технологии менялись не только на войне, но и в производстве. Та самая обруганная индустриализация с её переходом от аграрных частных домохозяйств к огромным и обезличенным манафактурам, опять же, явилась лишь следствием технологического прогресса, но это и без того очевидно. Важно здесь то (и многие это опускают), что окончательное формирование капитализма, а также всего, что приписывается просвещению (вроде урбанизации, победа буржуазии и проч.) — не что иное, как следствие индустриализации и её предтечей в позднем средневековье.

Буржуазия, хоть и сохранила внешнее положение в иерархии (впрочем, и тут не всё так просто), оказалась лишена того политического наполнения, которое было присуще аристократии во времена премодерна. Победа торгашеско-мещанского эпистемического класса мышления означала победу и над политикой, а вместе с ней — и над свободой.

Хорошим примером такого противостояния (а вместе с тем оно самое крайнее по отношению к нам) является гражданская война в США, где с одной стороны индустриальный и уже во многом буржуазный Север, которому из чисто экономических соображений требовалась окончательная модернизация всего государства как некой унитарной единицы, а с другой — аграрный и аристократический Юг, боровшийся за республиканские идеи свободы и независимости.

Я, конечно, не впадаю в то заблуждение, будто бы война велась из-за рабства (Юг захотел воспользоваться священным правом на сецессию в силу нецелесообразности дальнейшего союза с Сервером, из-за чего последний тиранически захватил его военным путём), но это лишь добавляет иллюстративности общей картине, потому что дело не в рабстве самом по себе, а в принципе разделения общества, где Юг — это рабы/аристократия, а Север — наёмные рабочие/буржуазия. Первое — премодерн, второе — модерн

Подводя же одно большое резюме всему сказанному выше, мы можем сформулировать главный общественный парадокс (и прежде всего свободных обществ):

Ни одно общество не в состоянии обходиться без масштабной производительной силы и, вместе с тем, эта производительная сила, если её роль исполняют другие люди, содержит в себе главный катализатор и в конечном итоге причину разложения всего общества целиком. 

Нет общества, где нет рабства. Нет свободного общества, где нет общества.

И действительно. Трагизм всей ситуации, как мы уже выяснили, в том, что для цивилизованного существования нам необходим кто-то или что-то на роль рабской силы и до недавнего времени такую роль мог исполнять исключительно человек. А это тянет за собой ряд неизбежных проблем, каждая из которых упирается в то, что наш вид тысячелетиями жил в рамках родовых общин (некоего подобия первобытного коммунизма), и потому объяснить своему мозгу разницу между "эпистемическими классами" (при чисто внешней схожести их представителей) — невозможно, отчего со временем мы начинаем воспринимать их (пусть даже они бы и были рабами), как равных участников своего племени. Конечно, это объяснение очень поверхностно и упрощённо, но главную мысль оно, тем не менее, передаёт: эпистемические различия между разными людьми недостаточно сильно детерменируются их внешним обликом, чтобы наш первобытный мозг мог их корректно воспринимать.

Технологический ответ

Я совершенно не утверждаю и не настаиваю на том, что технологии на каком-угодно уровне их развития могут стать панацеей от озвученной выше проблемы или решением нашего противоречия. Вряд-ли оно в принципе является разрешимым. Говорить такое — значит уподобляться всяким утопическим социалистам, мечтающим о рае на земле, где всю работу будут выполнять роботы, а люди (человечество) писать прекрасные стихи о любви и мире во всём мире.

Тем не менее, это может стать хорошим лекарством, значительно замедляющим разложение свободного общества. Мы должны провозгласить своей идей отказ от рабства везде, где только это возможно. Конечно, не из этических соображений, но именно что в силу озвученных выше прагматических причин, потому что рабство в любом виде (особенно в неявном) — это зло, разлагающее республику. Технологии позволяют значительно снизить человеческое участие в очень многих критически важных отраслях (от выращивания пищи и строительства, до военной защиты и производства оружия).

По отношению же к тем, кто занимается производительным/экономическим трудом уместна следующая градация (от лучшего к худшему):

Ремесленники > Торговцы

Рабы > Наёмные рабочие

Если приходится прибегать к единовременному взаимодействию с производителями или же участниками активной экономической деятельности (то есть разово купить какую-то услугу или товары), то допускать на территорию своего общества лучше всего скорее ремесленников, чем торговцев (то есть производителей, а не перекупщиков). Это будет соответствовать меньшей степени разложения.

Если же придётся прибегать к систематизированному институту человеческого труда (нынешние технологии, пока что, не позволяют этого избежать), то предпочитать нужно скорее институт рабства, чем наёмничество. Рабы Древней Греции лучше, чем плебеи Древнего Рима. Это также соответствует меньшей степени разложения.

Всегда следует отдавать предпочтение как можно более низкому встраиванию в своё общество чужеродных ему элементов (будь то хоть торговцы, хоть ремесленники). Поэтому единовременное и адресное пользование чужими услугами лучше, чем систематическое наличие институтов эксплуатации чужого труда, встроенного в общество.

Примечательно здесь также и то, что на роль производящего сословия (если мы вынуждены прибегать к его эксплуатации) больше всего подходят наиболее далёкие по отношению к нам с этнической точки зрения люди. Поскольку в таком случае мы можем гарантировать если и не полную остановку, то, во всяком случае, наличие некоего дополнительного барьера, мешающего черни встраиваться в общество.

Иными словами, если мы говорим о рабстве, то на роль рабов лучше всего подходили бы представители других, как можно более далёких рас. И дело тут даже не в том, что они чем-то принципиально хуже белых (это тема для отдельного разговора, за который я даже и не думаю браться ввиду отсуствия компетенций), а в том, что они обладают с нами наибольшим набором ощутимых внешних различий.

Важное следствие такого подхода — мы вместе с тем оказываемся вынуждены блюсти максимально возможную генетическую гомогенность свободной части общества (то есть нас самих), не допуская межрасовые браки и встраивание в наше окружение представителей других этносов (иначе то соображение, из-за которого мы принимаем на вооружение такой подход, потеряет всякий смысл).

У этого есть вполне различимый (и я не берусь говорить о его существенности) минус: в таком случае перестают быть возможными любые социальные лифты, которые в пределе своём, безусловно, зло, но в разумных количествах вполне могут обеспечивать некоторую степень ротации аристократии (с переходом действительно достойных людей из статуса рабов в статус свободных).

Если же идти ещё дальше и вспомнить, что говорим мы всё-таки про технологии, то можно дать (пусть даже и скромную) волю своей фантазии, задавшись вопросом: а почему мы, собственно, должны ограничиваться только лишь данными нам по факту расами и в конце концов данным нам единственным видом человека? Ведь следуя выбранной логике ничто не мешает попытаться вывести новый биологический вид, который более всех существующих людей будет подходить под озвученные критерии.

А именно: иметь с нами существенные внешние различия (желательно такие, которые провоцируют наибольшое отвращение и неприятие) и также обладать подходящими свойствами (покорность, кроткость, преданность и так далее). Иными словами, теми свойствами, какие, например, селекционер желает видеть в выводимых им поколениях животных. Важным дополнением будет невозможность скрещивания Homo Sapiens с этим новым видом человека (либо же невозможность получения фертильного потомства). Но это всё, разумеется, к настоящему времени одни только фантазии.

Мы должны чётко осознавать, чем чревато экспансивное расширение и ассимиляция огромного числа чуждых нам людей, оказавшихся на тех или иных землях "постольку поскольку". Развитие военных технологий в своём апогее — это развитие прежде всего оборонных средств, повышение издержек войны до той степени, что она становится попросту невыгодной нападающей стороне. Военная агрессия в нынешних реалиях невыгодна. И не только из-за формата современной глобальной экономики, но и из чисто полевых соображений. Технологии позволяют нам не зависеть от рекрутирования большого количества людей для успешной самозащиты.

Именно технологии позволят нам отвоевать свой, пусть даже небольшой клочок земли и истории, в рамках которого мы сможем реализоваться как свободные люди.

Помимо всего озвученного, нельзя не упомянуть про банальный, но всё-таки важный довод против отказа от технологий: от них не будут отказываться остальные. Для реального регресса необходимо принудить всё человечество (а мне сложно представить подобные рукотворные сценарии), а иначе будет достаточно всего одной группы людей, которая этого не сделает и потому будет существенное преимущество над остальными. Подобному тому, как некоторые средневековые феодалы, не желавшие иметь дело с огнестрельным оружием, были обречены терпеть поражение за поражением.

Послесловие

Обилие моих оговорок должно было убедить вас в том, что я не питаю никаких симпатий к индустриализации, как и не страдаю неоманией с её фанатичной верой в витальную силу любой технологии (в чём оказываются замечены многие трансгуманисты). Я лишь указываю на то, что не все, но вполне конкретные технологии в определённых отраслях могут позволить нам перерасти многие проблемы, с которыми свободные общества сталкивались на протяжении тысячелетий. Возможно, всё, что я описал, есть неизбежность для нашего вида и мы отныне обречены только и делать, что воспроизводить этот мелко-буржуазный тип массового обывателя. Как бы там ни было, нас это не волнует. Ни фатализм, ни оптимизм не должны менять нашего настроя на будущее.

Мысли, высказанные здесь, могут показаться очень резкими. Но я лишь призываю вас к честности, и потому — смелости. Мечтать о свободном обществе, представляя себе картины современной социальной действительности, — проявлять интеллектуальную трусость и на том основании заблуждаться. Отриньте всё лишнее, чтобы увидеть суть.

Также отвечу на некоторые очевидные претензии к моей персоне после прочтения этого текста. Нет, я не испытываю никакого ресентимента к людям, имеющим работу, потому как и сам напрямую отношусь к ним (и поверьте, на вполне хороших условиях). Написал я это в первую очередь не в оправдание, а чтобы проверить вас: если это моё примечание про наличие работы стало для вас чем-то существенным, то срочно избавляйтесь от этого плебейства в вашей голове. Подумать только, ходить на работу — ещё и престижно! Этот факт скорее позорен (хотя и не является таковым), чем сколько-нибудь благороден.

Нет, я не считаю себя здесь и сейчас аристократом (уже хотя бы по факту того, какое место в общественной иерархии занимаю). Тем не менее, только в таком статусе возможно истинно-свободное существование.

Тут пропущено множество промежуточных объяснений, которые бы лишь растянули и без того довольно простую (по смыслу, но не восприятию) мысль: "Технологии позволяют нам освободить своё время для занятий тем, что присуще Человеку с большой буквы, вместо того, чтобы убивать себя тяжёлым трудом.".

Я исхожу из той убеждённости, что склонные со мной согласиться — сделают это в любом случае, иных же не убедить никакими доводами, а потому я не перегружаю избыточными пояснениями ни тех, ни других.

Не жду от вас ни страха, ни оваций — Мне править лень и лень повиноваться. Себе не страшен, никому не страшен, Лишь страшному возможно покоряться. Тоска традиций и тоска новаций: Не лучше ли в пустыне потеряться? Сродниться со зверями и сравняться, Вернуться как на родину из смуты, Где счёт ведут на частые минуты, Найти себя, с самим собой спознаться.

Благодарю тебя, читатель, за то, что уделил внимание моему тексту.

Больше подобного можно обнаружить здесь @kind_liberty и здесь @jmp_ebx