Второй виток. Дорожный роман — сторона 2
Herr FaramantНазад к оглавлению
К началу раздела: сторона 1
2:3. Николай
… «Кто реальный пацан, за словом не лезет в карман,
У кого всегда есть план дальнейших действий,
Кто идет напролом не боясь последствий» …
Так вот, именно сейчас это было не про Николая. До омерзения противное ощущение собственной правоты, что съехал мир, а не он — и хотя бы один адекватный пруф, что реальность всё-таки дала брешь.
Как бы, звуковые галлюцинации у него бывали и раньше. Ну, на уровне — стрельнет какая-то острая и бредовая мысль в башку, и так сильно въедается, что Коля её прямо отчётливо слышал, иногда — ещё и чужим голосом.
А как объяснить выход из переулка на проезжую часть? Замечтался? Был сонный? А две статуи на вокзале? А название станции? Разве этого не достаточно?
Ну, в любом случае он уже принял колёса и уткнулся в наушники, просто валялся на постели в своей спальне, тупил в размытую белизну потолка — и вроде бы попускало.
Мама убедила его в своей «мамовости», однозначно дала понять, что об отце и слышать ничего не желала, и, зная всё, ни за что бы в здравом уме своего сына к этому мудаку не отправила. Сказала это очень резко и доходчиво. И в это, ну, плюс-минус, верилось.
… «Причина смерти — это стрёмные взгляды на жизнь!» …
Этот возглас так сильно ударил в уши, что аж мобильный вдруг завибрировал.
От неожиданности Коля дёрнулся и включил экран — и там внезапно: хороший стабильный сигнал «Киевстар» и новая СМСка. А ещё пропущенный звонок. И то и другое, конечно же, от Аннет.
Сначала письмо:
«Тебя нет уже целые сутки…
Не то, чтобы я соскучилась, или что-то вроде — но ты ещё и оффлайн. Пожалуйста, дай мне знать, что с тобой всё в порядке. Надеюсь, ты читаешь новости.
Я читаю, и в текущей ситуации твоё молчание — это не просто не круто. Это пиздец, как тревожно».
И спустя пятнадцать минут от СМСки (была отправлена в 17:30, каких-то полчаса назад) — собственно, пропущенный звонок.
Даже не столько из-за тона её сообщения, сколько вообще на радостях от самой возможности опять быть на связи с внешним миром, Николай, особо не думая, послал вызов сокурснице.
Длинные гудки, ожидание. Всё ещё гудки. И ещё.
— Ник, привет? Ты куда делся?
— Йо, Энн. Что там с новостями? Я дома, тут просто со связью срань какая-то. Ни Интернета, ни Сети, нихера. Вот только что твою СМС получил. Так что там?
— Блин, херово! Но хорошо, хоть щас позвонил. Короче, на линии Киев-Одесса авария, так говорили. «Чайка» слетела с рельс, и ты ещё молчун, блин, бакайяро… Типа… Ну, ну, ты понял. Наши тоже все извелись. Ты ж вообще, не только меня, всех игноришь. И погибших вроде бы огласили, но, тип, не всех, некоторые тела, говорят, всё ещё опознать не могут. Рада я, вот. Без фигни рада, — и замолчала. Только частое дыхание и слышалось.
«Ладно, это точно Аннет. Её голос, её интонации».
— Спасибо, — ответил он с тихим смехом, поймав себя на том, что даже вполне искренне благодарен за беспокойство. — Я вряд ли буду на связи в ближайшее время, тут рил срань с Сетью какая-то. Даже щас тебя с перебоями слышу. Так что ты передай нашим, что со мной всё о’кей, хорошо?
— Да, без фигни, всё будет! Но ты, это, тоже там не сычуй. Не знаю, в Измаил, или Одессу хоть выберись. Тип, ну… Ну чё за фигня, рил, людей без Интернета лишать. Ты нам в конфе нужен, ну, — смешок натянутый, нервный. — И не только…
Парень хмыкнул, прикрыл глаза.
— Не боись, Энн. Всё путём.
На той стороне тоже смех нервический, сдавленный.
— Ник… Как доехал вообще? Чё делал весь день?
Николай исторг тяжёлый-тяжёлый вздох, закатил глаза. Ответили ему — тоже вздохом, только теперь с досадой.
— Ла-а-а-адно, услышала. Как скажешь. Не буду тебя отвлекать, — он не только услышал, он буквально увидел это потухшее и резко погрустневшее лицо. Вот эти пряди, которые взгляд скрывают, голова опущенная. Смотрит уже не на него, а куда-то в пол. Сколько раз он всё это уже созерцал ИРЛ! Девчонка, что с неё взять.
— Я тогда прощаюсь? — и всё-таки в её голосе оставалась надежда.
— Да, я пойду уже, тут перебои, почти нихера не слышу, — всё-таки прибегнул ко лжи. — Я жив и всё хорошо, так можешь и передать.
— Хорошо… Давай тогда, — и молчала. Дышала в трубку. Всегда так делала. Ни разу ещё не завершала разговор лично.
— Давай. Спасибо тебе, — не дожидаясь ответа, оборвал вызов, смотрел на себя же в матово-чёрной поверхности дисплея.
Не анализировал услышанное, не до того.
Если Сеть опять оборвётся по-настоящему, другого шанса на проверку реальности уже может и не представиться.
И именно от её результата зависит решительно всё.
Николай не искал контакт матери: незачем. Просто набрал её номер по памяти.
Снова череда длинных гудков и пауз.
Дверь в спальную плотно закрыта, так что если вызов и поступал, то по крайней мере звонка на её собственном мобильнике он бы не услышал просто физически: звукоизоляция конкретно в этой комнате всегда была превосходной. Пока в семье всё хорошо было, в этой комнате размещалась полноценная музыкальная студия. Это потом всё похерилось.
— Алло? — хриплый и низкий, конечно же узнаваемый голос. — Сын, я ж на кухне. Зачем звонишь? Настолько уже обленился? Мне подойти?
От сердца как отлегло. Да, эти интонации он тоже ни с чьими не спутает.
— Всё хорошо, мам. Я просто… Случайно набрал. Не бери в голову. Но подойти можешь, — здесь улыбнулся.
— Чудак ты у меня, — сказала только, и сама завершила звонок.
Николай отложил аппарат и облегчённо вздохнул.
Улыбнулся довольный-довольный, реально, как отпустило.
Мобильная связь — самый ультимативный пруф, что все странности — да, просто глюки встревоженного воображения. Он только что говорил с матерью. Она всего-навсего через три двери от него.
Мама, милая мама. Как вообще он посмел её в чём-то подозревать?
И да, он хотел её видеть. И хотел говорить.
Кстати, точно.
Стоило ему повернуть щеколду, как мама уже постучалась. Конечно же, он впустил её в спальню — и тут же с порога принял её в свои крепкие, искренние объятья. Ощущал слабый стук её сердца. Чувствовал этот новый для неё клубничный запах вьющихся чёрных волос.
— Я дома, мам, — отошёл от неё, не отпуская её ладони.
— Я скучала по тебе, сын, — прикрыла глаза она.
***
Мать сидела рядом, чуть отвернувшись, хоть и вовсе не куталась во всё тот же белый халат. Теребила приоткрытые «Прилуки», кусала губы.
— Я не против, — он протянул ей какую-то чашку.
— Спасибо, — та кивнула, дала огня. — Знаешь, — сказала спустя затяжку, стряхнув первый пепел, — когда папы не стало, и ты уехал… Я одна тут была. Места себе не находила… — прикусила губу, опять затянулась. — У меня ведь и подруг нет… Ну, как… Из-за нашего папы, ты помнишь, да, — сигарета в дрожащей ладони. Снова постучала о края чашки, — а потом вот эти вот «соболезную!», «ты можешь, ты сильная!», «я всегда в тебя верила!», «скоро кого-то искать?» — тьфу, — сплюнула. — Как дружить-то с такими…
Николай стиснул кулаки. Курила она, а хотелось уже ему.
— А они же сами все пьют, понимаешь?... — дрожащим голосом, шёпотом. — В любых компаниях, обязательно по сто грамм. А я же на дрянь эту смотреть не могу. Тошно, — пальцами себе горло сжала, — тошно мне на бухло смотреть!.. — зубы сцепила, вся сжалась. Совсем отвернулась от сына. — Ты… Ты прости, что я на тебе срываюсь… — снова тяга, опять густой дым. — Ну и я тут сама, одна. Работа, да, помогает. Видишь, — смех нервный, головой чуть качнула, — что с тобой, что с телевизором разговариваю: ты слушаешь, я ругаюсь. — Я и медаль его сохранила. Брала её, много смотрела. «Лучший охотник»! — опять всхлип. — Только это мне и осталось. Он любил её, так смотрел, помнишь, гордился. Всё ушло, её не отдал… Я тоже оставила, ты прости…
— Ничего, ничего, мам, — Коля съёжился, старался не смотреть на неё. Только сам весь — сплошное, сильное напряжение. Слова матери резали по живому, отзывались жуткой внутренней болью. И чувством вины. Вины за то, что оставил её тогда. Что не приезжал к ней, хотя и мог. Что слишком увлёкся учёбой и попытками в социализацию просто «чтобы попробовать пожить для себя». Что даже иногда сбрасывал вызовы, просто потому что в это время был занят какой-то отвлечённой и увлекательной беседой да хотя бы и с той же Аннет, или Димоном, Алексом.
А она всё это время была здесь она. Уже ничего не ждала, ни на что не надеялась.
Всхлип, и опять.
Полуголая женщина скрючилась и дрожала. Приставила кулак с дымящейся сигаретой ко лбу. Тёмные локоны полностью закрывали лицо. Халат частично сполз, открывая плечо, уже зажившие шрамы от лезвия чуть выше локтя.
«Она себя резала!..»
— Другие, — мать продолжила, сбиваясь, найдя в себе силы на новую тягу, — другие вот так спиваются. Или торчат. Но… — добавила вместе с дымом, — я, я держалась. У меня сын, работа есть… Дом есть… У кого-то и этого нет… И я сильная. Я знаю, что сильная, — сглотнула. — Живая я. Только мне почти полтинник… Полсотни почти.
Нет… Он так просто не мог.
Сейчас рядом с ним сидела просто очень бедная разбитая некогда сильная женщина. Тень от себя самой. И это… Это всё он, всё из-за него?..
— Мам, — Коля сглотнул. Повернулся к ней. — Иди… — снова сжался, всё ещё пряча взгляд, — иди ко мне.
Та пыталась затушить сигарету о края чашки, да всё мимо и мимо, просто выронила туда всё ещё тлеющий, исходящий на тонкий дым окурок. Робко приникла к сыну.
Он гладил её волосы, прижал её голову к собственному подставленному плечу.
Снова гладил её, трясущуюся. Щека касалась щеки: щетина по уже суховатой коже. Случайно соприкоснулись губами, одними краями только — и тут же друг от друга отпрянули. Оба сцепили зубы и старались не искать взглядов.
… А халат-то с неё совсем спал, валялся смятыми тканями под ней и вокруг, как отброшенный плед.
Вся открыта. Мешки-груди, впалый живот. Следы порезов на бёдрах. Жмурилась, с силой стиснула веки.
… Мысли Николая совсем смешались.
«Но разве она не женщина? Прежде всего, она женщина. Сильная, волевая. Не девчонка какая-то. Настоящая!»
«Разве, она не имеет права на счастье? Не я ли у неё него отнял?..»
«Она разбита. Она не вытянет. Три месяца он здесь, а потом… Что дальше?..»
Сначала он потянулся к ней. Потом они снова коснулись губами. Потом её рот отомкнулся.
«Со своей матерью! Что я делаю? — и лишь крепче прижался к ней. — Нет. С Еленой. С такой сильной, прекрасной Еленой».
… От неё пахло сигаретами и клубникой, чуть-чуть жасмина, солёный пот и полные губы. Полные, жадные, так тосковавшие по вниманию, нежности губы.
«…Потом был пир во время чумы, а у нас была любовь во время холеры
Будь, что будет, кучка судеб
Тех, кто ведомы не тем же, чем Скрудж, и ведь это не то, что везде…».
Елена смотрела на сына взглядом, полным страха, удивления, смятения — и влюблённости. Лежала под ним, шумно дышала, разинув рот, широко распахнув глаза. Не шевелилась, только грудная клетка часто-часто вздымалась.
Николай навис над ней на дрожащих руках, сам так же громко дышал, не решаясь приникнуть. Через шорты чувствовал собой её там, между раздвинутых ног.
Он правда способен так далеко зайти?.. Мать… Нет… Елена только и была способна, чтобы жадно хватать воздух, только смотреть на него. И в том взгляде то страх, то надежда — и боль. Столько боли, потерянности.
— Сделай это, — одними губами, глядя прямо в его глаза.
… Его одежда — такое, лишь временная заминка.
***
Остаток дня мать и сын сторонились друг друга. Елена — курила, смотрела дальше «95-й квартал». Николай — не находил себе места, ошеломлённый, оглушённый случившимся, как-то уже переставший заботиться о проверках реальности происходящего.
На улице лаяли бродячие псы. Рычали и скалились, словно окружили кого-то.
Та новость про «Чайку»… Прочем, опять пропал Интернет, а по телевизору — только помехи, ток-шоу и криминальные сериалы.
***
Ночью Елена снова пришла к нему.
В их спальной, да как и во всём доме — включённый свет.
Николай различал блики от свежей воды на её теле, бледность кожи. Бурю чувств в прямом, ясном взгляде тёмных и карих глаз.
Теперь от неё пахло вишней и тёплым молоком, и она была с ним, как… Как женщина, дождавшаяся любимого. Хозяйка сердца, королева постели, владелица самых запретных снов.
***
Николай зевнул, потянулся, с силой разлепил всё ещё тяжёлые веки.
За окном уже утро нового дня. Двери спальной открыты, и лучи солнца разбивались о полумрак коридора. Со стороны кухни слышалась какая-то эстрадная музыка. Может, запись с какого-то старого концерта, или что-то подобное.
И ещё что-то.
Коля принюхался. Нет. Этот запах он точно знал. Даже не запах, противная вонь от досыхающего на линолеуме бухла.
В его случае — самый отрезвляющий запах.
***
В ногах Елены валялся окровавленный кухонный нож. Ну, рядом с мешаниной из вывалившихся кишок, блестевших от всё ещё стынущей крови. Рядом с недопитой бутылкой «Хлібного дару» и бесцветной, въедающейся в пол зловонной противной лужицы.
Голова женщины откинута на спинку кресла, рот — стиснут, туго пережат завязанным у затылка халатным поясом. Ноги раздвинуты, руки — безвольно обмякли меж них, локтями слабо прикрывали зияющую багровой чернотой улыбку разверзшейся плоти на вспоротом животе. Глаза её широко распахнуты, а в потолок вперился агонизирующий, стеклянный застывший взгляд.
« … Моя милая мама, — кричал ящик, транслируя выступление Стаса Михайлова, —
Свет твоих глаз всюду рядом со мной,
Бреду по жизни, бродяга,
Ты от беды меня, любимая, укрой … ».
И только медаль отца всё так же стояла в рамочке. И прицел на ней знаком отличия, казалось, вперил в парня свой железный, холодный крест.
2:4. Лиза
Ты спишь, а я всё же пишу.
В моём городе есть маяк, а рядом с ним — небольшая пристройка.
В этой пристройке мой дом. Так было так много времени, так много часов подряд.
Но сегодня в моём доме ночует Солнце. Усталое и измученное, но яркое, прекрасное солнце.
Где ты сияла, как ты жила, пока мы с тобою не встретились? У меня очень много к тебе вопросов, и я постараюсь не торопить.
Знаешь, Кристина?
Единственное, о чём я жалею — я не художница.
Мне бы только найти нам краски, и я бы выписывала узоры. Моей кистью стала б моя ладонь — и я бы писала, писала на всей тебе.
Измазала бы лиловым нам лица, разводами зелёного, синего украшала нам животы! Чтоб липко, чтоб ярко, пьяняще и терпко!..
Мы, одурманенные, яркие, раз-но-цвет-ны-е!
Между лопаток — линии алого, как плащ, как крылья, и пояс лазурных фиалок, обрамляющий талию колючим серым плющом!
Кристина, Кристина, Кристина!
Печатаю и шепчу, опять и опять пробую на язык твоё имя.
Ах, ах, ах!
Ты спишь, а я всё… Я всё не верю. Касаюсь вот этих клавиш, а на подушечках всё ещё память о твоей чуть-чуть грубой коже. Печатать сложно. Опять, опять, я снова вижу тебя!..
Но я очень хочу. Ты ведь знаешь, я не художница. Но ты чудо! Ты заслуживаешь самый цветастый, самый яркий, живой портрет!
Ах, как же сложно! Как же теряются мысли…
Я должна (милая, милая, моя милая!), я должна запечатлеть это! Пускай и останется только сумбурный, путанный слепок чувств. Пускай это всего лишь чёрные буквы на пожелтевшем от времени, пыли листе — но сколько в них силы! Сколько кра-соч-нос-ти!
Ты знаешь, что пахнешь лавандой? Я вот теперь это знаю! И хочу вылить на эту страницу целую баночку этого запаха, чтоб он растёкся по ней невидимыми чернилами, чтоб, даже не вчитываясь, можно было понять: это всё о тебе!
Моя лаванда, моя чёрная лилия, мой мягкий, сорванный ветром и пойманный в лодочку на ладонях опадающий лепесток.
Изгибы твоих мягких линий, твоя упругость, твоё тело — это целое минное поле, где, куда ни коснись — будет взрыв ОГЛУШАЮЩИХ ЧУВСТВ!
…
…
…
… ах, как же нелепы, как же смешны и стыдны все-все-все вот эти немощные слова! Ничто, они просто ничто в сравнении с тобой настоящей!
Я пытаюсь в красивости, а получается какой-то ванильный стыд, за который и самой теперь стыдно.
Я просто вырву, скомкаю весь этот испечатанный лист, сожгу его, распылю по ветру, стану голая и босая — и воздену руки к луне, и пусть ветер, пусть море примут бьющийся из меня фонтан всех-всех-всех моих эмоций к тебе!
— Ты знаешь? Я очень счастлива!
Вот так я скажу тебе, когда ты проснёшься.
Прости, я всё же прервусь. Я пьяна, я, боже, боже… Я, я сейчас. Я всего на чуть-чуть…
…
…
…
Даже не смогла докурить сигарету.
Я пьяна, я ходила по комнате.
Нет, я плясала! Я махала руками, закидывала ноги чуть ни за голову, я прыгала, я кружилась! Кружилась, кружилась, кружилась!
Я должна! Я не имею ни малейшего права уничтожать эту запись! Ведь здесь, как ни нелепо, как ни постыдно — но я, настоящая я! И ты! Ты! Ты!
Здесь мы, здесь мы вместе, вместе с тобой!
Мир должен, нет мир обязан нас с тобой помнить! Помнить тебя — и мою тихонькую любовь…
Я не знаю, смогу ли показать тебе эту запись. Ты ведь сказала, что хочешь всё моё прочитать.
А я боюсь. Я невероятно боюсь. Ведь я уже для тебя обнажилась. Я уже впустила тебя в своё сердце. Ты уже заняла место в моей душе, ты меня изнутри, да как на ладони читаешь, видишь. В моём взгляде к тебе, в моих словах, в моих касаниях — я же в них и так всё-всё-всё вот это вот вкладывала.
Тебе незачем читать это, ты уже прочитала.
И я снова прервусь. Я уже немного спокойней. Но вспомнила об одном. Об одном очень важном и неотложном.
Я сейчас, я быстро, я вот-вот-вот уже тут.
…
…
…
(текст оборван и смазан, перекрыт отпечатком руки)
…
…
…
Прости меня, милая, прости, пожалуйста. Я плачу, горько плачу, что вынуждена так лгать тебе. Комок подступает к горлу, что свою возлюбленную я вынуждена обмануть. Что буду смотреть на тебя — и знать, что не всё сказала. Что ты веришь мне искренне — а внутри меня запечатана сокрытая от тебя тьма.
Поэтому здесь я хотя бы выскажусь. Выскажусь как есть и начистоту.
Помнишь (нет, конечно же нет, что за глупости, ведь ты и не знаешь!) ту запись про мой страшный сон?
Так вот.
Я нашла этот лист. Зачеркнула его. Разорвала. Растерзала в мельчайшие клочья — чтоб никто, чтобы ты, да даже, чтоб я сама не смели предполагать, что та плачущая, та несчастная, та рыдающая на склоне морском — это можешь быть ты!..
НИ-ЗА-ЧТО!
Околица — гиблое место. Околица проклята! Околица — чёрное место!
Она проникает в тебя! Она жрёт тебя изнутри! Разбирает до самых косточек, смакует их и обгладывает.
Меня зовут Лиза, и я не живу здесь.
Но я давно в этом месте. Я знаю её. Очень хорошо знаю.
Чем больше я о ней думаю, тем больше всё проясняется, как же здорово, что радио мне подсказало писать о себе!
О да, я теперь многое вижу.
Не дай ей проникнуть в твои желания. Околица жаждет их. Околица ищет их! Она до них доберётся, она тебе их покажет — и так извратит, исказит, изувечит, что ты сама будешь жаждать, молить о смерти!
И она пойдёт на любые, самые коварные, самые подлые ухищрения, чтобы докопаться до твоей найслабейшей, найчувствительнейшей сути — и просто выжрет, выжжет, уничтожит тебя.
А та девушка из страшного сна — она ведь была на тебя похожа. Я на неё смотрела — и понимала: вот та, с которой я скоро встречусь.
А потом ты нашла меня.
И знаешь, Кристина? Я тебя не отдам!
Вот моя клятва. Я взяла перочинный нож и полоснула себя по ладони. Притиснула руку к предыдущему листу. С силой, с болью, яростью вжала.
Я не художница, у меня нет красок. Зато есть моя кровь. Моя кровь — вот моя краска. Моя печать. Мой личный след. Мой завет во что бы то ни стало уберечь тебя. Даже если и от самой себя.
Тебе придётся быть честной со мной, а мне — будет нужно лукавить…
Но это необходимо.
Ты даже не представляешь. Даже не в силах вообразить силу того бесконечного, беспочвенного, чистого, безыдейного и тупого зла, которой пропитан весь этот постылый город.
Да и пусть, и плевать, если я всего-навсего слепок, гнилушный выкидыш разлагающейся мечты, но, знаете, что? Да-да, я к вам обращаюсь! Ко всем! Ко всем, кто это читает! Ко всем, кто ждёт, когда же я здесь издохну!
Я не святая Мария. Я не стану ждать, когда явится скорбный палач, чтобы принести меня в жертву ради чужой вины.
Я Лиза.
Елизавета. Святая воительница, вот кто я, перед вами! И я бросаю вам вызов, вызов абсурдному злу!
Кристина…
Моя Кристина… Пожалуйста, откройся, доверься мне. Распахни, обнажи свою душу так же, как я это сделала для тебя.
Когда мы сидели в кафе, ты смотрела не на меня. Ты сидела ровно передо мной, но меня там не видела. Твоё лицо исказилось, ты напряглась так, будто увидела что-то… Нет, даже не так. Будто то, что внутри тебя, от чего ты бежишь и так стараешься скрыться, не только настигло, но и вырвалось, явилось перед тобой. Вот, как ты на меня посмотрела, Кристина Смерть. Вот, как ты искривилась, лишённая страха, сочащаяся чистейшей ненавистью. Именно в тот момент я осознала: ты точно живёшь здесь.
А ещё я тебе солгала. Помнишь, ты спросила меня, что я тебе сказала. Ты не расслышала, находилась в себе.
А я тогда честно ответила:
«Ты скоро умрёшь».
Но мы ведь не имеем права на подобный исход? Не имеем, ведь так?
Рыдающая девушка на взморье — нет, это совсем, совсем-совсем-совсем никакая ни ты. Никогда не была ею, никогда, ни за что не станешь. Рыдающую девушку я разорвала, а её останки предала огню, развеяла над пучиной морской, отдала в объятья ветра. Её больше с нами не будет. Она не потревожит тебя.
Но на кого ты смотрела, милая? Кого угадала во мне?
Радио мне о тебе так сказало: «Заглянувший в неё не отмолится».
А я не боюсь заглянуть. И даже креститься не стану!
Кристина…
Ты уже всю меня и так…
Знала б ты, какой у тебя классный язык… Какие пальчики, губы…
Аввв…
…
…
…
Меня всё ещё дрожь пробирает, ты понимаешь? Сижу не могу. Это ведь наша первая ночь — а я совсем не с тобой. Тревожусь о всяком, думаю, нотирую-рефлексирую.
А надо ли это?
А не ко всем чертям?
Пальчики-пальчики-пальчики… Как хочу опять облизывать, целовать твои пальчики… Тереться щекой о щёку…
Любимая, любимая…
Я едва удерживаюсь в этом шторме в открытом море любви…
Ты… Я сделаю всё, чтобы тебя спасти, милая, прекрасная и волшебная.
Только бы знать, от чего. Только бы слышать твои желания.
Околица хитрая, Околица подлая — но я-то хитрее! Я сильнее неё!
Я уже спасла тебя из безумной палаты. Дальше — что-то сделать бы с Тётушкой. Её можно отворотить, есть возможности, как-то выкрутимся.
Из этого города выхода нет — но мы справимся, мы решим. Может, я просто для себя не старалась искать. Может, я просто плохо искала. Может, вместе у нас получится: ведь ходят здесь корабли! Да, они не швартуются в пристани, только замечают маяк — ну и пусть! Если корабли есть — то и внешний мир тоже обязан там быть.
Я ведь даже, пока писала всё это, почти смогла успокоиться. Даже мысли вроде бы как на месте, а это уже хорошо.
Нам нужны мысли, особенно — ясные, свежие. Чёткие. Яркие. Такие, чтоб можно видеть и разглядеть.
Я не знаю, заметила ли ты, но — в Околице кроме нас ещё люди. Я имею ввиду, настоящие. Об одном мне сказала София — ты не знаешь её, не видела, она заступила на смену после меня. А второго ты и сама узнала и не узнала. Но рассказала мне про него.
Почему я так уверена?
Знаешь, при всей странности нашего города, люди сами по себе на проезжей части не возникают. Да и сами местные — ну, они тихие. Они не злые совсем, они не будут толкаться, хамить. Здесь нет такого, так не бывает. Только недовольные туристы так грубить и толкаться могут.
Я думаю, нам нужно бы отыскать тех двоих. Возможно, мы сможем ими воспользоваться.
Скажешь, я злая, расчётливая, и уже строю коварные планы по жертвоприношению невинных душ?
…
…
…
Я вышла на балкон, стояла, курила. Задумалась о своих словах.
Я ведь и правда готова вдруг чего принести тех несчастных в жертву, заслужили они того, или нет. Просто они — не ты. Они не важны для меня. Но всё ещё смогут помочь.
Я ещё вот про что думала.
Нам с тобой необходимо быть максимально-честными подруга перед подругой.
Нас будут бить по желаниям.
Мы должны обнажить их. Явить, как есть, без прикрас. Ведь, в таком случае, мы сами будем предельно-ясно осознавать, что у нас отнимут, что исказят, извратят — и явят к нам палачами.
Поэтому я начинаю с себя.
Я Елизавета.
И я хочу, чтобы моё всегда оставалось моим.
А теперь ты моя, Кристина. Ты моя, только-только моя.
Моя любовь назначила тебя жертвой. Околица сделает всё, чтобы искривить, изломить тебя. Сделать так, чтобы я ненавидела решительно всё, что связывает нас с тобой. Чтобы ненавидела прежде всего себя за то, что обрекаю тебя на ужас. Но это не потому, что сейчас всё это вот написала. Нет, эти слова сказаны мне от меня. Чтобы я видела, понимала, откуда будет удар.
Я уже не танцую. Я — это Ярость.
Ярость к этому треклятому городу за то, что он во второй раз намерен отнять у меня всё самое дорогое. Поставить меня на место.
Но нет.
Я провела здесь достаточно времени. И с меня хватит.
***
Вот теперь я полностью успокоилась, могу ровно дышать и спокойно печатать.
Эта запись получилась чертовски сумбурной, навязчивой, полной самых смешанных чувств. Спасибо вам, ветер и море. Спасибо тебе, неизвестный старик-капитан. Конечно же, это не последняя запись. Я понимаю, что какое-то время мне ещё придётся быть здесь, но отныне — не только ради себя.
Впереди много дел — и ни малейшего представления, что правильно, а что — нет.
Но я чувствую прилив сил. Я чувствую радость.
Нежность, нежность я чувствую.
Моя любимая сейчас сладко спит, а я всё же пишу.
Я увезла её сюда, в свой дом, где спокойно и безопасно.
Но отсиживаться не получится. Я отсиживалась — и толку?
Что будет хотя бы и завтра, да нет, уже ведь сегодня — даже боюсь представить.
Кристина, моя Кристина.
Я не позволю погибнуть тебе.
Следующий раздел