◾В минуту жизни трудную

July 30, 2020

Очерк

Глава 4 Франкфурт

Незасеянные поля, речка и родная дубрава — провожали неокрепших девчат. Стыло сердце, ветер сушил слёзы, детство осталось там, в разбитом хуторке, в маминой тихой песне...

В Полтаве всех набранных девушек внимательно осмотрели и проверили, чтобы не было чахоточных и больных.

Никогда ещё не была Настушка в большом городе, да ещё среди множества людей, как былинка дрожала. Благо врач, осматривающая её, словоохотливая украинка, оказалась доброй:

— Здоровая, дивчинка, нет у тебя чахотки никакой. Куда ж повезут тебя, дитя ведь ещё? Да что говорить, у меня самой дочку старшую отобрали! – вздохнула она.

После всех осмотров и проверок посадили девчат в товарники, и застучали железные колеса...

По железному стучало и сердце в груди.

Сутки ехали молча, а на вторые высокая дивчина затянула ридну писню украиньску:

Рiдна мати моя, ти ночей не доспала

І водила мене у поля край села,

І в дорогу далеку мене на зорі проводжала,

І рушник вишиваний на щастя дала.

Её подхватила другая дивчина, она пела низким сильным голосом:

Хай на ньому цвіте росяниста доріжка,

І зелені луги, й соловьїні гаї,

І твоя незрадлива материнська ласкава усмішка,

І засмучені очі хороші твої.

И вот, песню запели все: кто навзрыд, а кто тихонько, уткнувшись в мамин платок.

Я візьму той рушник, простелю, наче долю,

В тихім шелесті трав, в щебетанні дібров.

І на тім рушничкові оживе все знайоме до болю –

І дитинство, й розлука, і вірна любов.

Холодно и монотонно стучали колёса. На землю, разорванную в клочья, опускалась звездная ночь. А впереди юных пленниц встречала разлучница-Германия.

На станции девчат загнали на открытые бортовые машины и повезли на военный завод. Настушка прижалась к чернявой, смелой Ганке...

Такого она ещё не видела:

вдоль ровной шоссейной дороги в рядок стояли одинаковые двухэтажные дома с черепичными красными крышами. Аккуратно подстриженные кусты обрамляли каждый дом. Казалось, что горе не коснулось этой стороны.

Девчат увозили все дальше и дальше. Вот уже за крутым поворотом скрылись милые домики. Серый сумрак властно вступал во владение, сливаясь с серым бетонным забором, обвитым колючей проволокой.

Грузовик резко затормозил. Молодые пленницы замерли в ожидании.

— Шпринген, шпринген!¹ – скомандовал немецкий солдат.

Хоть речь непонятная, но догадались девушки, что спускаться нужно с машины.

— Хир верден зие шлафен², – показывая на длинный барак, выкрикнул немец.

— Шнель, шнель³, – поторапливал уставших и напуганных девчат военный.

В бараке тускло горел свет, в два ряда стояли койки. Внезапно появился невысокий мужчина в темно-зеленой робе и по-польски начал объяснять, что это женский барак, в нём только спать положено, во втором бараке столовая, а двухэтажное большое здание – военный завод.

Девушкам речь поляка была более понятна. Через четверть часа он принес каждой по маленькому бутерброду. После двух-трёх суток голода, этот маленький кусочек хлеба с комбижиром показался необыкновенно вкусным. Настушка ела медленно, наслаждаясь каждой крошечкой.

Ганка, Настушкина покровительница, разместилась на соседней койке. Мизерный бутербродик не утолил её голода, она расплакалась, как маленькая девочка. Настёнка её такой ещё не видела. Она была выше и старше всех, с красивым низким голосом, слушались

её все девчата.

Последним кусочком хотела Настушка поделиться со своей подругой, но та не взяла.

— Кушай сама, ты худенькая, маленькая, а меня только раздразнила эта хлебная скыбочка*.

Вскоре, изможденные дальней дорогой, голодом и разлукой, девчата уснули. Не спала только Настушка. Она пыталась вспомнить "живые помощи", давно ещё выученные, но мысли путались, слова вспоминались с трудом.

Только к утру забылась в беспокойном сне. Виделось ей: то поле ржаное с упавшими колосьями, то мама с рушнычком вышитым, то сестрёнка младшенькая с козой чернобокой...

Чуть забрезжил рассвет, панынка** подъем объявила. Переодели их в комбинезоны брезентовые, ботинки выдали каждой. Никогда таких диковинных одежд Настёнка не видала, а тут вместо юбки – штаны. Вся внутренность противилась и возмущалась, а куда денешься, пришлось облачиться в форму заводскую.

— Так тшеба, так тшеба,*** – твердил поляк, показывая невольницам их рабочий цех.

Объяснил каждой, что она должна делать. Кто повыше ростом и покрепче, тяжелей работу дал. А Настушке достались самые труднодоступные места в военных истребителях. Она должна была клёпки накладывать на повреждения в носовой части и в хвосте самолёта. Маленькая и юркая в любое отверстие проникала, ловко и быстро всё у неё получалось: где заклепать, где кривой иглой брезент пришить. Понадобилось былое умение иглой искусно владеть, правда, самолеты латать – не рушныки вышивать...

И здесь приметило её старание и ловкость начальство, паёк добавило. А она с Ганкой делилась:

— Тебе, Ганна, вот паёчек, кушай, ты побольше меня, тебе и больше требуется, а я поменьше, мне и этого хватит. А где тяжко было Настушке, там её выручала Ганка. Так и работали.

Ко всему человек привыкает, к плохому тоже. Привыкли к строгому распорядку, к форме заводской, к работе тяжёлой и даже с разлукой свыкаться начали. Но тот свинцовый, серый и давящий день Настёнка запомнила навсегда...

Уже рабочие часы подходили к концу, как дико завыли сирены. Началась ожесточённая бомбардировка авиационного завода Франкфурта.

Разрывались бомбы, на заводской территории фосфором полыхала вся эемля. Охрана и начальство скрылись в бомбоубежище.

Пленницы ринулись на выход, но массивная решётка преградила путь. Оставшись незащищёнными, они стали кричать, плакать, звать на помощь, кто-то железом бил по решётке. А Настёнка в голос молилась. Ей казалось, что настал страшный Суд, что был изображён на той картинке, за которую мама батрачила, а позже Настушка сберегла, выхватив из рук злой кумачевой тётки. Как в панораме, пронеслась вся её короткая жизнь, с которой она прощалась в неполные семнадцать...

Но тут раздался какой-то скрежет, железный лязг, и... решётка упала. Это военнопленные из соседнего цеха распилили в этой суматохе железные прутья.

Освобожденные девушки ринулись в бомбоубежище. И как же вовремя! Завод был разрушен в считанные минуты дотла, а мощное глубокое убежище уцелело.

Вокруг был мрак – осязаемая темнота, как в преисподней, только раздавались глухие звуки разрывающихся снарядов и фугасных бомб.

Не помнит Настушка, сколько прошло времени в этом подземном чёрном царстве, как где-то недалеко раздалось тихое, мелодичное пение...

Настенка не поверила. Наверное, от страха и ужаса ей просто показалось. Прислушалась, пение стало громче и отчётливее, где-то в глубине забрезжил слабый огонь. Настушка медленно направилась на свет. Голоса звучали всё ближе.

— А может, это ангелы спустились сюда, чтобы взять своих? – подумала она.

Но это были не ангелы, а несколько таких же военнопленных девушек-баптисток, так благоговейно поющих среди этого мрака:

В минуту жизни трудную,

Теснится ль в сердце грусть,-

Одну молитву чудную,

Твержу я наизусь.

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых

И дышит непонятная

Святая прелесть в них

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко, –

И верится, и плачется,

И так легко, легко.

Настушка не могла пошевелиться, как-будто каждую клеточку её тела заполняли эти слова, эта мелодия.

Вновь завыла сирена, кто-то пробирался в темноте, кто-то сидел, плотно прижавшись к стене, кто-то молился, кто-то кричал. Все и всё смешалось. Настушка была как во сне, она ничего не слышала, а только всё повторяла:

— Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых...

Вся суета и суматоха так же внезапно утихла, как и ворвалась. Как ни прислушивалась Настёнка, пение уже больше не раздалось в этих мрачных подземных сводах. Во что бы то ни стало, она решила найти этих девушек. Такого пения в православной церквушке никогда не было, наверное, они другой веры. Слышала она, что целый хутор таких людей был, не православных, но очень добрых и разумных.

Суток двое пробыли пленники в этом заточении, уже и во времени потерялись. Всю эту гнетущую неизвестность нарушил лай собак и яркий свет фонарей. Четверо немецких солдат вывели военнопленных из бомбоубежища.

Страшная картина предстала перед ними –

груды бетонных развалин, обломки сожжённых истребителей и глубокие ямы вокруг.

Настёнка не могла унять дрожь в ногах. Высокий солдат спросил ее на коверканном русском:

— Ты Украина? – на что Настушка утвердительно ответила:

— Да, да, украинка.

— Нах рехьц, рехьц аббиген!****

Так и рассортировали девчат: украинок и белорусок переправили в дорф***** для помощи в хозяйстве жёнам немецких офицеров. Эта часть Германии не тронута была страшной силой войны. И поэтому сельская жизнь здесь текла спокойно и размеренно.

И вновь убедилась Настёнка, как же любит её Небо!

Как родную дочь встретила её молодая вдова Гельма. Показала, где можно помыться, дала своё чистое штапельное платье, сварила кофе, два бутерброда приготовила. И выделила маленькую светлую комнатушку на мансарде с деревянной койкой и периной. Такого от роду ещё не видывала Настёнка, как легла, так и погрузилась в объятие мирного сна.

В обязанность Насти входило доить коров, убирать дом, стирать и штопать бельё.

Однажды такой случай был: вытирала она на шкафу пыль, в самом углу обнаружила красивую коробку с яркой картинкой аппетитных пряников. Приоткрыла крышку, только рука к прянику потянулась, как увидела нарисованную крысу. С ужасом отдернула Настушка руку – это же отрава! Помолилась тихонько, поблагодарила Бога, что и здесь Его рука от беды отвела.

За полгода поправилась Настёна, каждое утро парное молоко пила. Картошки и сухарей было вдоволь. Очень полюбила её хозяйка, стала всё больше доверять ей.

"Май либлингскинд******" – ласково называла Настю. А та в долгу не оставалась: и положенную работу сделает, и бельё починит, всё вымоет и начистит. И по-немецки уже неплохо разговаривала.

Как-то хозяйка жаловалась ей:

— Вот закончится война, мир будет опять в Украине и в Германии, а у меня мужа любимого уже не будет, у детей отца. Кому нужна эта война?

Только чуть окрепла и сил набралась, прибыло начальство с завода и опять Настёну увезли на Fluqzeuqfabrik*******. Вновь режим: подъём, цех, отбой... Дисциплина была очень жёсткая, обгоревшие самолеты все прибывали и прибывали. Работали в три смены, часто сутками не отдыхали.

Голодные девушки тут же съедали полученный паёк. В столовой кормили брюквой и гнилым шпинатом. Пленницы, бывало, протестовали – все, как по команде, опрокидовали тарелки с баландой и зелёная жижа со столов стекала на пол. После такого протеста день-другой давали более съедобную пищу, а затем всё возвращалось на круги свои.

К полугодию непосильного труда на фабрике Ганна предложила Настушке и Фросе побег. Даже страшно было подумать об этом измученным девчатам. Но непосильный труд и голод давали о себе знать всё больше. И трое пленниц при коротких встречах разработали план дерзкого побега. Ещё во время прогулки они заприметили небольшую воронку под ограждением, заросшую дерном. Здесь они и решили попробовать выбраться за территорию завода.

Самозабвенно работая двое суток без отдыха, они получили доп-паёк. Видя ревностные усилия девчат, начальство ослабило свою бдительность. И вот ночью три отчаянные пленницы покинули лагерь...

Вначале крались, потом бежали, затем просто шли. По дороге успели переодеться в немецкие блузки и юбки, подаренные им фрау, которым они прислуживали. Все свои нехитрые пожитки девчата прихватили с собой. Пройдя несколько километров, облегчённо вздохнули. Как вдруг дорогу им преградил гестаповец с двумя овчарками. Странно, но собаки не издали ни одного звука.

На рассвете три юные красавицы предстали перед Гестапо.

Фрося уверенно и бегло говорила по-немецки. Она объяснила, что они идут к фрау Гейн Гильде в Зельд-дорф. Пока шли переговоры, Настушка беззвучно молилась. Ганна, зачинщица побега, не проронила ни слова, она уже мысленно готовилась к расправе. Но, к великому удивлению, гестаповец дал приказ рыжему поляку на грузовой машине "подбросить" их в Зельб-дорф. Это чудо так потрясло девушек, что они пообещали служить Богу до последнего вздоха. По очереди решили помолиться. Ганна начала усиленно креститься, Фрося молилась святой матери-заступнице, сопровождая своё моление безсчётными поклонами. А Настушка благодарила Бога простыми словами, что лились из самого сердца! Им казалось, что небо низко-низко спустилось к земле, словно слилось с ней.

В разные дома взяли хозяева-немцы названых сестер на работу. Месяца три пробыли у бауров девушки. И вновь забрали их на военный завод. Но как-то уже терпеливее переносили они тяжелый труд и голод.

На чужбину пришла весна, а вместе с ней и внезапные перемены.

Союзные войска захватили вновь Фрактфурт и освободили всех военннопленных. Временно их поместили в пригородном двухэтажном бараке.

Американцы выдали щедрое угощение: картошку, консервы и по два бутерброда. Изголодавшиеся девчата всё съели в тот же вечер. А Настенька и Фрося приберегли часть на утро. Какое же чувство брезгливости и тошноты испытали неуёмные едоки, когда на утро в ярких жестяных баночках оказались маринованные головастики. Двух же крупных незнакомых девушек из другого лагеря данный инцидент вовсе не смутил: они забрали у Насти и Фроси эти консервы и тут же съели!

На следующий день американцы повели девушек в магазин, где перед их взором предстали красивые кожаные туфли и сапоги. Такой обуви еще никогда никто из них не видел! Вот было искушение набрать всего. Но увы, оказалось, что можно было взять только одну пару.

К концу недели началась отправка освобожденных пленниц на родину.

Перед повзврослевшими девушками, опаленными войной, стал выбор: возвращение в родной край, истерзанный и испепеленный войной,