Предфилософия: Девять лириков (I)
Friedrich HohenstaufenПосле перечисленных ранее пятерых полумифических персонажей и поэтов «кикла» — идет эпоха непосредственно «мудрецов» (что, кстати, очень забавно, ибо слово «философ» означает любитель мудрости, и «мудрец» поэтому стоит выше «философа»). Но у «киклических» поэтов были и современники-лирики, и прежде чем перейти к «мудрецам», я не обойду вниманием и часть этих мужей. Некоторые из них прямые современники Девяти лириков и Семи мудрецов, но данные две группы всё таки будут выделены, поэтому сейчас местами я забегу немного вперед.
Лирическая поэзия
Одним из древнейших известных нам элегических поэтов был Каллин из Эфеса (прим. 685-630), от него сохранился только призыв к защите родины, а конкретно защите «земли, детей и жены» и ещё одно довольно архаичное по смыслу стихотворение:
«От судьбы не уйдешь, и часто смертный удел настигает в дому человека, который бежал с поля брани. Труса никто не жалеет, никто не чтит; героя, напротив, оплакивает весь народ, а при жизни чествуют его, как божество».
Не менее ярко эта же тема звучит в элегиях спартанского поэта Тиртея (прим. 665-610) воодушевлявшего спартанцев в войне с Мессенией. Тиртей также высмеивает трусов и беглецов; но интересно, что при перечне героических качеств лучших героев из эпоса, он не находит те достаточными.
Гордостью будет служить и для города и для народа
Тот, кто шагнув широко, в первый продвинется ряд
И, преисполнен упорства, забудет о бегстве позорном,
Жизни своей не щадя и многомощной души.
Умереть в первых рядах за родной город — вот высший подвиг и главное качество героя. Элегии Тиртея содержали в себе также и изложение основ спартанского государственного устройства, содержат хвалу спартанским учреждениям, мифы, освящающие строй спартанской общины, призывы к сохранению «доброго порядка». Не удивительно, что они распевались спартанцами даже спустя сотни лет. Тиртей — это Ликург в стихах. Хотя сам Тиртей писал не на дорическом языке спартанцев, а на ионийском диалекте, который был единственно приемлемым для поэзии всех тогдашних греков.
Уже более личной и субъективной была поэзия Архилоха (прим. 680-630), хотя с того же самого угла консервативного примитивизма; он воспевает свою личную жизнь, боевые приключения, отношение к друзьям и врагам. Архилох жил войной, ибо жил во времена постоянной войны его родного острова против фракийских племен, и поэтому своим богом почитал самого Ареса.
Но несмотря на это, он относится к традиции несколько иронически. Так, например, Архилох пишет о своих подвигах в высокопарном гомеровском стиле, но в таком же стиле вдруг рассказывает о том, как в бегстве пришлось бросить свой щит (непростительная дерзость для аристократической этики). Помимо этого он также считается основоположником литературного ямба, который берет своё начало из народных «обличительных песен», и в рамках которого можно было изливать ругань и издеваться над своими оппонентами (см. баттл-рэп). Архилох даже гордился своим умением отплачивать злом за нанесённые ему обиды. Его смело можно назвать первым «баттловиком» в поэзии; так, девушку, которая отказалась за него выйти — он даже обличал эпитетами шлюхи.
Что интереснее с точки зрения идеологии — у Архилоха уже поставлена проблема изменчивости существования, в котором всё зависит от «судьбы и случая» (а где же Боги?), но вместе с тем признает он и значение человеческих усилий. Это уже значительный мировоззренческий сдвиг; и отдельно стоит отметить, как сильно Архилох бывает созвучен философу Гераклиту задолго до его рождения.
Дальше по пути развития этих условно-прогрессивных черт пошел современник Архилоха (а вместе с тем Тиртея и Каллина), поэт Семонид из Аморга. В его дидактических стихах преобладают пессимистические размышления об обманчивости людских надежд, о нависающих над человеком угрозах старости, болезней и смерти. В божественном управлении миром он не видит ничего, кроме произвола. Вывод из всего этого — наслаждаться благами жизни, пока возможно. Но вместе с этим у него есть и примитивный патриархальный троллинг женщин, где он классифицирует женские характеры, сравнивая их с разными животными и выводя таким образом само происхождение женщин. Поэтому Семонид «пошел дальше» очень условно, и причины для этого весьма пессимистичны и «отрицательны».
Мотивы наслаждения получают дальнейшее развитие уже в следующем поколении, у ионийца Мимнерма (прим. 635-570), которого греки считали первым поэтом любви. Он современник Сапфо и ранних «девяти», однако от него мало что сохранилось, и мы лишь знаем, что он проповедовал скоротечность жизни и важность наслаждения, и что легенда сводит его с одним из «семи мудрецов». Дескать когда Мимнерм писал что идеал жизни это прожить свои шестьдесят лет без болезней и проблем, то Солон ответил ему, что лучше заменить шестьдесят — восьмьюдесятью. Также он написал поэму об основании города Смирна и его борьбе против Лидийского царства, что лишний раз доказывает, как легко гедонизм может сочетаться с «высоким», в данном случае с патриотизмом.
Эпименид (прим. 640-570) родился в Фесте на Крите, жил потом в Кноссе; в древних сказаниях изображается любимцем богов и прорицателем. По словам Аристотеля, он не предсказывал будущего, но разъяснял тёмное прошлое. Сообщается об особом космогоническом учении, которое терминологически и по смыслу своему примыкает к космогонии финикийцев; так например, по Эпимениду у мира было два первоначала — Аэр и Ночь (которые, если верить дошедшим свидетельствам, считали важными началами финикийцы Санхунйатон и Мох).
Когда афиняне после восстания Килона хотели очиститься от «Килонова проклятия», они пригласили Эпименида для принесения очистительных жертв (в 596 до н. э.); Эпименид совершил жертвоприношения и в вознаграждение взял только ветвь с оливы, посвящённой Афине, после чего заключил договор о дружбе между кносцами и афинянами.
По преданию, Эпименид юношей заснул в зачарованной пещере Зевса на горе Ида и проснулся лишь через 57 лет. По другой версии, находясь в ней, он постился и пребывал в продолжительных экстатических состояниях. В любом случае, пещеру он покинул обладателем «великих мудростей». Эпимениду приписывается стих о лживости критян (цитирован в Новом Завете у апостола Павла в Тит. 1:12), приводимый издавна в логиках в пример порочного круга; он гласит «Все критяне лжецы». Так как Эпименид сам являлся уроженцем Крита, то это высказывание приобретает проблематичный характер. Если мы предположим, что утверждение истинно, то выходит, что критянин Эпименид, будучи лжецом, сказал истину, что есть противоречие. Тем самым мы можем видеть зачатки диалектики и софистики в «дофалесовской» литературе.
По одной из версий, Эпимениду также принадлежат слова, процитированные апостолом Павлом в его речи в Афинах (по другим версиям, Павел цитирует философа Клеанфа, либо поэта Пиндара): «ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: "мы Его и род"».
Как и Эмпименид, из Крита происходил поэт, который был чуть более чем на поколение старше него — Фалет из Гортины (прим. 700-640), современник Тиртея, Семонида и Каллина. Он был приглашен в Спарту как учредитель (или реформатор?) праздника Гимнопедии, а также как учитель, готовивший спартанские хоры к выступлению на этом важнейшем для спартанцев празднике (традиционная датировка: 665г. до н. э.). В конце античности, Боэций в своем сочинении «Основы музыки» сообщает, что спартанцы долгое время сохраняли прекрасную музыку благодаря деятельности Фалета, который обучал у них детей музыкальному искусству, будучи приглашенным с Крита за большую награду. Иначе говоря, Фалет заложил основы спартанского мусического образования, само наличие которого объясняет долгое и стабильное спартанское превосходство в музыкальной сфере в греческом мире. Сохранились некоторые древние свидетельства о том, что Фалет, используя музыку, усмирил в Лакедемоне внутреннюю смуту. Это, прежде всего, фр. 85 стоика Диогена Вавилонского и геркуланумский папирус с текстом трактата «О музыке» эпикурейца Филодема из Гадары; также об этом указано в «Моралиях» Плутарха. Это весьма похоже на деятельность Эпименида, которую он проводил спустя половину столетия. К слову, в той же Спарте одновременно с ним жил уже упомянутый консервативный поэт Тиртей.
Подобен Эпимениду и Фалету также Аристей из Проконнеса (ок. VII в. до н. э.) — путешественник и «чудотворец», о котором рассказывает Геродот. Он написал «Арисмапические стихи» — рассказ о гиперборейцах и аримаспах в 3-х книгах. Также написал «Теогонию» Гесиода в прозе. Примитивность же мировоззрения орфиков и пифагорейцев (позже здесь будет ссылка) в некотором роде символизирует их вера в существование Абариса — ещё одного прорицателя и жреца Аполлона. Абарис это выходец из Скифии или страны гипербореев. Согласно легенде он обходился без пищи и летал на волшебной стреле, подаренной ему Аполлоном, поэтому пифагорейцы называли Абариса «Воздухошествующим». Он обошел всю Грецию, одним только словом исцелял болезни. Он же построил храм Коры Спасительницы (Персефоны) и слагал всякого рода освятительные и очистительные заговоры, так что однажды прекратил свирепствовавшую в Спарте чуму. Интересно, что это совпадает с теми же историями «очищения», связанные с Эпименидом и Фалетом. Столь ранняя вера в бродячих чудотворцев-отшельников, на фоне примитивной народной теологии орфиков и дионисийцев делает появление Иисуса спустя семьсот лет не таким уже и удивительным.
Царь Крез
Закончив обзор поэтической традиции, в рамках которой прекрасно видны философские мотивы, мы переходим непосредственно к Лирикам и Мудрецам. Но для начала, пожалуй, стоить начать с имени царя, появление которого постоянно фигурирует как некоторая хронологическая точка отсчета для жизни большинства «мудрецов». Этим царем был правитель Лидии — Алиатт II (640-560гг.).
Отец легендарного Креза, значительно расширивший пределы своего государства. Первые пять лет своего правления Алиатт воевал с милетскими греками. Затем он на пять лет обратил своё внимание на восток и вступил в войну с наступавшими на него мидянами и вавилонянами во главе с Киаксаром. Знаменитое солнечное затмение 585 года, предсказанное Фалесом Милетским — положило конец боевым действиям, и река Галис была принята за границу.
Его сыном был второй по значимости для эпохи «мудрецов» царь — Крез (595-546гг.), последний царь Лидии перед персидским вторжением. Считается, что Крез одним из первых начал чеканить монету, установив стандарт чистоты металла и гербовую царскую печать на лицевой стороне (голова льва и быка). По этой причине он слыл в античном мире баснословным богачом. Согласно одной таких легенд, Крез спросил греческого мудреца Солона, когда тот однажды посетил столицу Лидии Сарды: можно ли считать владельца столь великих богатств поистине наисчастливейшим из смертных? На что Солон ответил: «Никого нельзя назвать счастливым прежде его смерти». Именно при нем окончательно были покорены Эфес и Милет. Почти все греческие мудрецы, согласно легендам — встречались с Крезом.
Почему это вообще важно? И почему Лидия играет такую роль? Да просто потому, что вся ранняя греческая интеллектуальная элита происходила родом из Ионийского побережья, самого развитого и богатого региона Греции. Одной из причин богатства Креза было как раз подчинение греческих торговых центров и взимание с них податей.
Он был сильнейшим из восточных царей, которые находились поблизости к грекам, и к тому же не был для них врагом (ибо легально интегрировал их в свое государство и даровал торгово-морскую автономию). Лидия для греков — пример для восхищения; это централизованное государство, которое не смог построить Агамемнон, с пышной и богатой столицей в Сардах, и царь которого вполне симпатизировал грекам и даже считался «филэллином». Именно в этой части Греции родился и творил Гомер, в этой части Греции зародилась также развитая форма лирического стихосложения, и именно ионийский диалект стал литературным языком всех греков и основной для дальнейших литературных общегреческих языков (аттического и койне), и именно здесь возникла греческая философия. Поэтому невозможно переоценить значение Ионического побережья для греческой культуры, а Лидия имела большое значение для греков этого региона.
«Девять лириков»
В качестве предшественников «философского поворота», мы начнем, пожалуй, с «лириков». Вышеупомянутый киклический эпос, вместе с эпосом классическим — были основой не только для живописи и театра классической эпохи, но и для лирического жанра поэзии, да и, в принципе, для всего греческого искусства взятого в целом.
«Девять Лириков», под таким собирательным названием до нас дошел канон лирических поэтов Древней Греции, оценённый филологами в эллинистической Александрии в качестве достойного для критического изучения. Предфилософской эпохи касаются только четверо из них, и в этой статье мы только их и затронем. В первую «предфилософскую» четверку современников Фалеса входят: Алкман, Сапфо, Алкей и Стесихор. В пятерке оставшихся — Ивик, Анакреонт, Симонид, Пиндар и Вакхилид.
о сих пор мы перечислили примерно 25 имен, каждое из которых для греков было на одном уровне с именем Пифагора, а в некоторых случаях и выше. Со всем этим материалом были хорошо знакомы «Мудрецы» и «Лирики», это был интеллектуальный фундамент для них. Конечно, на самом деле значительных имен было немного больше, в этой же самой сфере, которую мы разбираем сейчас, можно было бы добавить ещё десяток имен, имеющих значение для греков. Сверху ещё можно было бы наложить до двадцати имен политиков, которых греки знали и позже, даже во времена Платона; и это даже не упомянуты известные скульпторы, архитекторы и музыканты. Но если от всей этой массы имен, которые должен был знать каждый образованный грек (тот же Фалес, например), отсеять малозначительные — всё равно наберется с десяток имен, из которых состоял фундамент знаний для нового поколения мудрецов. Для непосредственно философского поколения, поколения Пифагора — к этому внушительному списку прибавляются уже сами наши «семеро мудрецов» и по крайней мере четверо из лириков.
Всё это я привожу лишь с той малой целью, чтобы при изучении античной философии и искусства — было осознание масштаба. В истории философии всё привыкли «начинать с Фалеса», но на самом деле за его спиной стоит гораздо больше, чем одна только мифология Гомера.
Первым по хронологии среди «девяти» идёт Алкман (2-я пол. VII в. до н. э.), почти наверняка происходил от родителей-рабов; вероятнее всего он родом из Сард, столицы Лидии. Алкман первый известный по сохранившимся фрагментам поэт, писавший песни для хора. Но, как ни странно, он жил и работал в Спарте в период после 2-й Мессенской войны. В Спарте, где особенно почитались Аполлон и богиня-девственница Артемида — девичьи хоры были особенно распространены. Для них, помимо текстов, Алкман создавал мелодии и разрабатывал танцевальные движения. Он писал преимущественно пеаны (гимны богам), проомии (вступления к эпическим декламациям) и парфении (песни для женского хора). Именно в Спарте, где на протяжении нескольких столетий Алкман был глубоко почитаем, ему был установлен памятник.
До нас дошел текст одной из его песен; он сложен из отдельных частей, связанных между собой формулами, определяющими конец одного и начало другого сюжета:
- прославление древних героев Спарты, братьев Диоскуров, затем сыновей Гиппокоонта, убитых Гераклом;
- размышления о могуществе богов и бренности человеческой жизни, вытекающие из этого моральные предписания;
- прославление самого хора, который исполнял парфений, его руководительницы и отдельных участниц, которые исполняли танец.
Из самого крупного сохранившегося отрывка мы узнаем несколько играющих второстепенную роль, но очень интересных деталей:
«Всех их, храбрых, не забудет песнь моя. Сломили Судьба и Порос (богатство) тех мужей, — старейшие меж богов. Усилья тщетны».
Или другой мотив: «Блажен, кто с веселым духом, слез не зная, дни свои проводит».
Конечно, подобные мотивы мы видели и раньше у Архилоха, Семонида и Мимнерма (последний, к слову, пересекался с Алкманом на сорок лет жизни); но всё же, разве эти слова не выглядят духе пост-классической античности, разве это не «упадочный эллинизм»? Тем не менее, на фоне богов, самые великие смертные просто «ничто», и эта архаичная мысль, доминирует в разных формах во всех сочинениях Алкмана. Человек не является центром его сюжетов, и вероятно от его воли ничего не зависит.
Не обходит Алкман и сюжеты Гомера, и конечно, не обходит он и «Троянскую войну» с мифологическими персонажами. При чем у всех «девяти» в целом эти мотивы встречаются чаще, чем у тех ранних лириков (которые, напоминаю, ещё вживую застали киклических поэтов). Вероятнее всего, убогая александрийская критика поэтому и избрала «девять», потому что они писали по мотивам их любимого Гомера.
Примечательна одна черта Алкмана - он кичится тем, что может есть всё что угодно, особенно «тоже что и народ». Интересно, что он вообще акцентирует на еде, попойках и больше всего – на девушках и любовных наслаждениях; так что не удивительно, что много места в стихах Алкмана занимает Эрос. Но, вместе со сказанным уже ранее, всё это выглядит весьма странно для поэта Спарты. И на этом странности не заканчиваются. Алкману приписывается весьма живая и современная по своему духу и стилю эпиграмма про Кастора и Полидевка. И несмотря на то, что это спартанские герои, и сам он спартанский поэт, Алкман, по-видимому, гордится тем, что он не-греческий землепашец, и подчеркивает своё городское и столичное происхождение, в одном из стихов, где вспоминает Сарды, как свой дом.
Алкман воскрешает сюжеты «гедонистических» певцов прошлого, у него снова мелькает и рассуждение о краткости жизни, о всевластии судьбы (ананке), и даже немного странные для греческого мужчины отрывки в духе «если б женщиной стать мне!». У него мы найдем даже строки: «опыт – вот основа познания»; хотя, конечно, здесь вероятнее всего он подразумевает простой житейский опыт. У него мы найдем и мотивы пацифизма («Железный меч не выше прекрасной игры на кифаре»). Всё это современная критика привыкла видеть как порождение исключительно позднейшей эллинистической эпохи. И тем интереснее и значительнее в таком контексте выглядят старые лирики.
Как эти условно-прогрессивные мотивы сочетаются с его про-спартанским направлением, что является ярким исключением из многих десятков других случаев — это вопрос, которому ещё только предстоит найти решение.
Также, как и у Алкмана, мотивы пацифизма находятся и у Стесихора Сицилийского (630-556гг). Но он весьма не прочь писать о героических войнах, особенно в Гомеровских мифах. При чем в своем консервативном и военном пафосе он доходит до весьма стоических по характеру сентенций, как например «бесполезно и вовсе не нужно о тех, кто умер, рыдать», хотя это и не выходит за рамки старой морали предков и поэзии Тиртея, и весьма логично для патриархального и военизированного мировоззрения. Да и сам стоицизм не претендует на высокую степень интеллектуальности. Но, если стоицизм это философия (а он таковым и есть), то находить столь прямые аналогии в прошлом может оказаться небесполезным делом, особенно если мы найдем ссылки стоиков на Стесихора.
Византийский сборник «Суда» приписывает Стесихору 26 книг (больше, чем все остальные греческие лирики вместе взятые), в которых главное место занимали лирико-эпические поэмы (по содержанию примыкавшие к эпосу Гомера и кикликов; в них Стесихор даёт обработку старых сюжетов в новых формах и новой интерпретации). К троянскому циклу Стесихора относятся: «Елена», «Разрушение Илиона», «Возвращения» и «Орестея». К фиванскому циклу относятся «Эрифила» (название по имени жены участника похода Семи против Фив), «Европея». Из других эпических поэм известны «Охотники на вепря» (об охоте на калидонского вепря), «Герионеида» (о походе Геракла на дальний запад, откуда он увёл Герионовы стада быков), «Скилла» (о Скилле, которую убил Геракл по возвращении от Гериона), «Кербер» (о подвиге Геракла с Кербером), «Кикн» (о поединке Геракла с сыном Ареса Кикном, который был обращён в лебедя).
При обработке сюжетов, встречающихся в поэмах Гомера, Стесихор иногда даёт новые версии, заимствуя материал отчасти из живых народных преданий, отчасти из утраченных литературных текстов. Так, миф об Оресте разработан Стесихором отлично от той версии, которая представлена в Одиссее: у Гомера Орест, убив мать, только исполняет долг мести, у Стесихора он терзается мучениями совести как матереубийца. У него же встречается версия мифа о том, что Елену боги перенесли во время осады Трои в Египет. Обе эти версии, как и большая эмоциональность поэзии — легли в основу трагедий Эврипида. Также и любовный мотив у Стесихора весьма силен; достаточно сказать, то именно от него происходят первые пастушеские идиллии.
Поэзию Стесихора в древности ставили очень высоко. Так, Дионисий Галикарнасский сообщает, что значительностью сюжетов Стесихор превосходил Пиндара и Симонида, а в других отношениях совмещал достоинства обоих. Да и такой трагик, как Эсхил — создал свою «Орестею» под влиянием «Орестеи» Стесихора.
Утверждалось даже, что «в Стесихоре живёт душа Гомера». Псевдо-Лонгин называл Стесихора «самым гомерическим» из поэтов, а Квинтилиан говорил, что Стесихор «поднял на свою лиру тяжесть эпического стиха», и добавил, что «если бы Стесихор под избытком таланта не переступал меры, его можно было бы считать достойным соперником Гомера».
Но во всём этом он примыкает скорее к «кикликам», как последний их представитель, хотя по манере исполнения это всё же лирика.