Мудрый бородач в стране доносов

Максим Грек и московский суд

Возможно, вы натыкались, осматривая очередное собрание русских икон, на портреты пожилого монаха с огромной бородой. Всем бородам борода. Бородища. Царь-борода. Борода целиком человека закрывает. Он словно бы и состоит только из головы — монашеский клобук, умные черные глаза, нимб, — и непомерной бороды.

В следующий раз увидите — не сомневайтесь: это Максим Грек. Признак верный, такой выдающейся бороды больше нет ни у кого. Греческий интеллектуал, большой русский писатель, чьи тексты будоражили умы грамотных московитов в XVI и XVII веках, государственный преступник и святой нашей церкви.

Знаток античности

В 1515 году Василий III, богомольный, как и все великие московские князья, послал на Афон, в знаменитый Ватопедский монастырь милостыню (князь рассчитывал, что праведные старцы помянут его усопших родителей и помолятся о рождении наследника) и просьбу — прислать переводчика. Василий хотел читать актуальные — то есть написанные в течение последних лет этак ста пятидесяти — греческие богословские сочинения, а также проверить — хорошо ли переведены на русский старые книги. Ему нужен был конкретный специалист — знающий русский язык монах Савва. Но Савва был глубоким стариком, мог просто не доехать, и монахи его пожалели, рискнув ослушаться великого князя. Смелый шаг, между прочим, надо ведь понимать, что Московия на тот момент — единственное независимое православное государство. Все остальные — либо под игом богопротивных агарян (они же турки), либо под игом католиков, еще более богопротивных. Соответственно, московский князь — главный донатор и для святейшего патриарха в Константинополе, и для православных монастырей на территориях, контролируемых султаном. Мог обидеться. Да еще и княжеские послы заартачились. Монахи предложили вместо Саввы взять в Москву Максима, человека, знаменитого своей ученостью, но обнаружилась проблема — Максим вообще не знал русского языка. Братия поручилась — он выучит, у него к языкам особый дар. Послы, повздыхав, согласились, знаток философской премудрости отправился в непонятную и холодную страну, где царит правая вера. Путешествовать ему, впрочем, было не привыкать.

Сын богатых родителей (до пострига его звали Михаил Триволис) в двадцать лет перебрался из Греции в Италию, чтобы в тамошних библиотеках — лучших в мире — читать древнегреческих философов и творения святых отцов. Милан, Падуя, Венеция, дольше всего — Флоренция. Во Флоренции он слушал огненные проповеди доминиканского монаха Савонаролы. Это важный момент биографии, запомним. Савонарола призывал богатейший, наверное, город Европы вернуться к апостольской чистоте. И к апостольской же нищете. Жег на площадях картины великих мастеров и старые книги (картин и книг во Флоренции хватало). Поначалу имел успех, но кончилось все, как известно, тем, что и его самого благодарные флорентийцы сожгли, как это у католиков принято. Однако молодой грек его речи запомнил.

Он знал Альда Мануция — выдающегося филолога и одного из самых знаменитых издателей античной классики, учился у него языкам. Возможно, знал Пико делла Мирандолу (по крайней мере, был знаком с его родственниками). Стал блестящим знатоком древних книг и языков, но остался верен православию. В начале XVI века он уже монах на Афоне.

Может быть, монахи Ватопедского монастыря хотели особо почтить великого князя московского, отправляя к нему столь выдающегося человека. А может быть, им просто надоел излишне начитанный выскочка, не знаем. Но в главном не соврали — русский язык Максим выучил стремительно, возможно, еще в дороге. В Москве он сразу приступил к работе, взявшись за перевод Толковой Псалтири — Книги псалмов Давидовых с комментариями святых отцов.

Ах, да. На момент выезда в Московию ему было 45 лет.

Ученый грек ⁠в Москве

И в XV, и в XVI веке московский двор видел ⁠образованных иностранцев (не ⁠будем забывать, что стены ⁠и соборы Кремля строили итальянцы). «Север» ⁠рассказывал, к примеру, об удивительной сказке, которую написал, побывав в 1518 году в Москве в составе имперского посольства к Василию III, Франческо да Колло. Максим Грек к тому моменту уже освоился в русской столице, но едва ли ему довелось побеседовать с Колло: послам не очень-то разрешали гулять по Москве, и общаться они могли только с теми, кого для этого специально назначали. Впрочем, афонскому монаху к этому времени хватало и местных собеседников.

Он оказался очень ⁠деятельным ⁠человеком, и переводческой работой ограничиваться не стал. Ему все было интересно, и он хотел делиться знаниями — и, кстати, сразу понял, что в Москве наблюдается некоторый, мягко скажем, дефицит академического образования. Он переводил византийский лексикон «Суда», вводил в свои тексты греческие философские термины и пояснял на полях их смысл для читателей, которые про Платона и Аристотеля только слышали (и это в лучшем случае). Но главное — он сразу начал сочинять грамотки на актуальные темы, послания разным людям, готовым воспринять его мысли. Стал, как сказали бы мы, публицистом, ударился в колумнистику.

Что же интересовало Максима Грека? Судя по его ранним (до 1525 года — важная веха, чуть позже поймете, почему) сочинениям, в кругах грамотных москвичей была популярна тогда астрология. И это печалило ученого, и он написал несколько текстов, в которых объяснял, что это лженаука, что ее основные положения противны христианскому учению, и что она по сути отрицает свободу воли (его термин — «самовластие человеческое»), а кто мы без свободы воли?

Обзавелся он и главным оппонентом — при княжеском дворе жил врач-католик, Николай Немчин (то есть немец, Николаус Булев или Бюлов). И он не только лечил первых лиц государства, но и старался обратить русских в католическую веру, распространял в Москве послания на соответствующие темы, проповедовал спасительность церковной унии. А также знакомил московских книжников с модными в Европе астрологическими альманахами. Сочинения Булева не сохранились. Об их содержании мы знаем как раз из опровержений Максима Грека — монах-эрудит громил немца без жалости.

Сначала Максим жил в Кремле, в Чудовом монастыре, потом — в Симоновом монастыре (по тем временам — на глухой окраине). Но у него появились друзья, в келью к нему заходили московские любомудры — побеседовать и о божественном, и о текущей политике.

Максим гостей привечал и в беседы вступал охотно. На том и погорел.

Турецкий шпион

Максим не только писал и переводил, он еще и наблюдал за русской жизнью, и не все в русской жизни ему нравилось. Его смущало, что монахи живут в роскоши, что им принадлежат села с крестьянами, что из крестьян выжимают все, а тех, кто не в силах с монастырями расплатиться, могут согнать с земли, обрекая на нищету или даже на смерть. И уж, конечно, смущало его ростовщичество, которым занимались богатые монастыри (дело по тогдашним понятиям очень не богоугодное). Он ведь слушал Савонаролу, помните, и, видимо, во многом с Савонаролой соглашался. Об этом тоже заходила речь на сходках в его келье.

Тема болезненная: великие князья много воевали и всегда нуждались в людях и в деньгах. Основа тогдашнего богатства — земля, разумеется, идея секуляризации монастырских земель в головы князей и бояр приходила регулярно. Церковь отбивалась, ссылаясь на то, что великие русские святители, включая самого Сергия, допускали монастырское землевладение, а разрушать традиции, заложенные святыми угодниками божьими, — страшный грех. Аргумент не то, чтобы очень изощренный, но он работал.

Самая горячая битва сторонников и противников церковного нестяжательства к моменту появления Максима Грека в России уже отгремела. Главным идеологом нестяжателей был Нил Сорский — довольно радикальный мыслитель, считавший, что монахи должны трудиться, а вступая в торговые отношения (он понимал, что не все можно самостоятельно произвести в стенах монастыря) — торговать в убыток себе, чтобы не впасть в искушение. Можно использовать наемный труд, но за справедливую плату. Не нужно даже на украшение церквей тратиться. Кстати, любопытный момент, — из этой позиции вытекал отказ от благотворительности: у церкви просто не должно было быть денег на помощь бедным. Настоящая церковная благотворительность по мысли Нила — это слово утешения, слово истины.

Самый знаменитый из его оппонентов, Иосиф Волоцкий, тоже считал, что роскошь вредит монахам. Насельники его монастыря даже кляузы сочиняли — строгий игумен запрещал им иметь в кельях иконы и книги. Но при этом Иосиф настаивал — земли и крестьяне нужны монастырям. Монахи должны быть нищими, а вот монастыри — богатыми: именно для того, чтобы помогать неимущим. В голодные годы его обитель кормила тысячи крестьян, в спокойные — их же без жалости эксплуатировала. И уж, конечно, храмы должны ослеплять своей красотой — на это никаких денег не жалко. Величие храмов — тень божьего величия. Посетите обязательно Иосифо-Волоцкий монастырь, полюбуйтесь на Успенский собор (он, правда, не при Иосифе построен, но монахи усвоили его наставления).

Победили, пожалуй, иосифляне (так по имени лидера называли «стяжателей», чтобы избежать обидного слова). Иосиф умер как раз в 1515-м, когда московское посольство в поисках переводчика отправилось на Афон. Нил — еще раньше. Но и Василий III присматривался к монастырским богатствам, а в гости к Максиму Греку захаживали сторонники нестяжательства из его ближнего круга, среди прочих очень влиятельный человек, Вассиан Патрикеев, потомок знатного княжеского рода, принявший постриг.

Похоже, церковную верхушку во главе с митрополитом Даниилом (кстати, учеником Иосифа Волоцкого) нервировали эти сходки и растущее влияние ученого грека, который имел выход на самого великого князя (Максим Грек и ему писал послания, и Василий их читал). В общем, в 1525-м началось следствие. Афонского монаха и его собеседников (кто-то из них, видимо, сочинил донос, после которого все завертелось, но этот документ до нас не дошел) обвиняли в самых разнообразных преступлениях, в первую очередь — политических.

Якобы, гости говорили Максиму, что стоило бы великому князю, уважая его ученость, у него, Максима, спрашивать, как правильно управлять страной, и Максим с этим соглашался. Немыслимая крамола, жуткое вольнодумство. Якобы он имел сношения с турецким послом, желая натравить Россию на Турцию, чтобы погубить (это неправда, хотя в целом, как выяснилось, о внешней политике московского государства Грек отзывался без восторга). Утверждал, что усвоенный Москвой обычай самостоятельно, без оглядки на вселенского патриарха выбирать митрополитов — неправильный и грешный (а это правда, тема Максима волновала, тут он выступал сразу и греческим патриотом, и сторонником традиций; он даже специальный труд написал, чтобы доказать, что патриарх и под гнетом нечестивых агарян сохранил правую веру). Рассуждения о том, что не все гладко в русских монастырях, на этом фоне казались мелочью. Кстати, обвинили его еще и в том, что он правил старые богослужебные книги, то есть превратили в преступление и то, за чем, собственно, приглашали в Россию. По этим книгам святые наши служили, а тут, значит, не пойми кто их черкает!

Максим ответил не без свойственной интеллектуалу гордыни: святым, — сказал, — бог дает особые дары, и не нам на них равняться, но дар понимать языки и правильно слагать слова никак со святостью не связан, им может быть наделен даже грешный человек, и талантливый грешник лучше подходит для работы с текстами, чем необразованный святой.

Светского суда не было, был церковный собор. Максима признали виновным в разнообразных ересях и сослали — тут не без насмешки судьбы — в Иосифо-Волоцкий монастырь. Держали в строгости, писать и читать запретили, а главное — лишили причастия. Максим веровал искренне, это его волновало сильнее прочего.

Тюрьма и воля

В 1531 году собрали еще один собор, обвиняли Максима в новых и в старых грехах, но участь, как ни странно, облегчили — перевели в тверской Отроч монастырь (тот самый, где совсем уже скоро Малюта Скуратов задушит другого святого, митрополита Филиппа; Россия обширна, а вот русская история тесна). Тогдашний тверской епископ Акакий был большим поклонником литературных трудов Максима. Ему вернули книги, жил он куда привольней, чем раньше, у него даже были в подчинении писцы для разных книжных работ. Но вот причащаться святых тайн разрешили только через десять лет.

Сохранились несколько текстов «Сказаний о Максиме Греке» (одно из них, возможно, написал князь Андрей Курбский, тщательно собиравший свидетельства преступлений московских государей). Есть в сказаниях трогательный момент: однажды, видимо, уже в Твери, Максим возроптал на судьбу, утратив христианское смирение. И тогда ему явился ангел и сказал: «Терпи, старче, сим страданием избавишься от мук вечных!»

Пока Максим томился в заточении, Россия менялась. Великий князь Василий умер (1533), страной фактически правили сначала его вдова, Елена Глинская и ее любовник Иван Телепнев, потом — разные придворные группировки. Митрополит Даниил, главный недоброжелатель ученого грека, был низложен князьями Шуйскими, когда их род дорвался до власти: Даниил делал ставку на окружение Глинской и не угадал. В Кремле подрастал наследник (не подвели афонские монахи, вымолили) — всеми забытый в этой буйной и временами кровавой суете Иван, будущий Иван Грозный. Мучил котят и щенков, готовился к взрослой жизни.

Когда великий князь подрос, Максим стал писать ему грамоты с жалобами на судьбу. Хлопотали за афонца и влиятельные греки, включая самого патриарха. Иван Васильевич выяснил у бывшего митрополита Даниила, за что страдает этот совсем уже не молодой человек. Даниил — возможно, ощущая приближение смерти и желая облегчить душу, — признался, что Максима оклеветали. Царь распорядился перевести Грека в самый знаменитый и самый богатый из русских монастырей — в Троице-Сергиеву лавру. Тамошний игумен тоже знал и ценил сочинения Максима, ему разрешили работать, и до конца жизни он писал новые труды — чтобы доказать, что ни в чем не виноват и по всем пунктам был обвинен ложно, и составлял сборники своих произведений.

Кстати, да, это первый русский писатель, который составил, можно сказать, полное собрание своих сочинений. Составил продуманно, так, чтобы читатель, двигаясь от ранних трудов к поздним, убеждался, что Максим — не еретик, не турецкий шпион и не враг великого князя. Сохранились тома с его собственноручной правкой.

Просился аккуратно на Афон, но его, конечно, не отпустили. Московским государям и в голову такая возможность не приходила — если уж поступил на службу, так служи «до самыя смерти». В Троице он и умер в 1556 году. Ему было 86 лет.

Иван Грозный посещал монастырь и, вроде бы, удостоил Максима беседы. Но о чем они говорили — неведомо.

Кстати, поздние сочинения показывают, что по взглядам на церковное имущество Максим был ближе к Иосифу Волоцкому, чем к Нилу Сорскому. Возможность владения землями и селами он под вопрос не ставил, призывал только за приобретением новых не гнаться и крестьян эксплуатировать без ненужной жестокости.

Жизнь после смерти

Сочинения Максима были очень популярны в России и в XVI, и в XVII веке. Для русских книжников они были окном в Европу, наверное, возможностью понять, как и о чем рассуждали европейские гуманисты. Уже в XVI веке в кругу любителей учености стал складываться культ Максима Грека, его считали святым, тогда и появились первые иконы с изображением мудрого бородача. Официальная церковь не спешила его канонизировать, но и поклонникам не мешала.

В годы реформ Никона Максим стал важным мыслителем для старообрядцев, они его тоже считали святым и внимательно изучали его сочинения.

Тут, конечно, своя странность. Ученый хорват Юрий Крижанич («Север» о нем рассказывал), беседовал в Тобольске со сторонниками старой веры, которых туда ссылали. Чтобы разбить его филокатолические идеи, старообрядцы обращались к трудам Максима Грека. Крижанич недоумевал: как же, мол, так, ведь он правил старые книги, делал то же, что и Никон, как вы можете на него ссылаться? Но его оппоненты логике не обучались и особых противоречий в своей позиции не видели.

О нем много писали. В сталинские годы отдельные историки пробовали доказать, что он и правда турецкий шпион — время такое было. В семидесятые для тогдашних ученых он снова стал свидетелем европейского выбора России (из тех времен могу порекомендовать монографию Н.В. Синицыной «Максим Грек в России», Москва, «Наука», 1977). В 1988 году, на Поместном соборе Русской православной церкви, приуроченном к 1000-летию крещения Руси, прославлен в лике преподобных, то есть как монах, особенно угодивший Господу иноческим житием.

Чудов монастырь снесли, от Симонова уцелели одни руины, от Отроча тоже мало что осталось. Троица, по счастью, стоит. Там и рака с мощами святого Максима Грека.