Малигнозия, часть 2

<Часть 1

Перегонный куб издал свист. Теперь надо снизить температуру и кипятить до готовности. В длинной ретортной трубке начало завязываться первое зернышко драгоценной малигнозии.

— Что ж, еще эта порция и готово, — удовлетворенно кивнул Аластор и направился вниз по лестнице.

Нужно было подготовиться к приходу по-настоящему важных Гостей — вынести кресла, расставить благовония, подобрать музыку. Кроликов Аластор казнил сам — вставлял в специальные выемки клетки широкое тонкое лезвие. То, подобно гильотине, перерубало шеи сразу обоим зверькам. Обколотые возбудителем и занятые исключительно друг другом, они продолжали еще какое-то время отчаянно совокупляться, даже лишенные голов.

Гости всегда крайне привередливы и могут вовсе отказаться от разговора, если им не понравится, допустим, его одежда или набор благовоний. Как-то раз он перепутал местами кресла — Карапуз предпочитал сидеть на высоком барном стуле, а Миледи — на бесформенном розовом пуфике — так те не появлялись несколько месяцев. Лишь успевала опустеть чаша с «дарами», да гасли огни свечей. Самое обидное — в любой момент их вкусы могли с той же легкостью измениться, и о том, что же в этот раз им не по нраву, Аластор был вынужден лишь догадываться по их недовольным лицам. Хотя тут он был несправедлив — Карапуз всегда улыбался, отчего, впрочем, не становилось легче.

Так, массивное дубовое «кресло-Собакевич», как его называл сам Аластор, поставляется в центр. Железный Король никогда не говорил, но предпочитал сидеть в центре. Справа от него ставится пуфик — для Миледи. Барный стул с краю — для Карапуза. Моль предпочитала стоять, нависая своей замотанной в ткань мордой над лысиной Аластора. Его же место было напротив — на коленях.

Будильник на телефоне сработал как раз, когда Аластор настраивал механическое пианино — в последние три лунных цикла Гости невзлюбили электронную музыку. Пришлось обежать три антикварные лавки лично, прежде чем нашелся по-настоящему рабочий экземпляр. А заодно — уволить ассистентку, которая притащила фальшивящий новодел. Вообще, большую часть работы по подготовке к приему Гостей приходилось делать самостоятельно. Горничные только убирали Бальный Зал, а охранники перед тем, как покинуть пост переносили дурно пахнущие вазы — от туалетов внизу Аластор избавился намеренно — в лабораторию на верхнем этаже. Там они, морщась, переливали их содержимое в бак гигантского перегонного куба, собранного на заказ по инструкции Гостей, после чего получали расчет и до следующей пятницы весь без исключения персонал покидал дом Аластора. Иногда, конечно, по недосмотру мог остаться кто-то из посторонних, но в таком случае пусть пеняет на себя. Гости не любят чужих.

Отключив будильник, Аластор поднялся к себе на этаж, забежал в лабораторию и торопливо выкрутил все вентили, установив указатели на ноль. На другом конце помещения, где заканчивалась длинная стеклянная трубка, пожелтевшая от налета, в крохотной десертной розеточке поблескивали похожие на застывшие слезы зернышки Малигнозии. Взяв розеточку в руки, Аластор осторожно приподнял ее, посмотрел на просвет — зернышки задрожали, будто желе. Пожилой мужчина одновременно облегченно и благоговейно выдохнул — в маленькой емкости в его руке прямо сейчас находилось по меньшей мере десять грамм одного из самых редких и самых ценных материалов на Земле. Плутоний, Цезий, платина, нефть, белужья икра и даже антиматерия — все это было дешевкой по сравнению с кристаллизованным человеческим пороком. Страдания, похоть, гнев, злоба, зависть, алчность сосредотачивались в маленьком прозрачном шарике. Через слезы, кровь, мочу и рвоту грехом, болью и скрежетом зубовным мизерными дозами выходила человеческая душа. Пища Гостей.

Довольный плодами трудов своих, Аластор с розеточкой отправился на склад. Первым, что бросилось ему в глаза стала широко распахнутая дверь. «Неужели забыл закрыть?» Осторожно заглядывая внутрь, он выставил перед собой свободную руку.

— Именем Аргуса, велю тебе показаться! — громыхнул он в пустоту кладовки. Еле заметная вспышка прокатилась по холодильникам. Никого. Ладно. «Береженого Тот бережет» — усмехнулся Аластор и шагнул внутрь.

Первым делом его взгляд упал, конечно же, туда, где должен был находиться термос. Глаза Аластора расширились, руки задрожали, но он сдержал себя — поставил осторожно розеточку на бочонок вина, отошел в сторонку и лишь после этого позволил себе завыть, топоча как обезумевший бык и круша в труху все, что попадалось под руку — летели на пол бутылки с коллекционным виски, разлетались на осколки стеклянные дверцы холодильников, валились на бок и раскалывались бочки с вином — все, кроме той, на которой лежала драгоценная розеточка с малигнозией.

— Сука! Кто? Кто? Падла! Урою! Урою, мразь! — ревел Аластор, размазывая по лицу кровь израненными стеклом руками, неведомо для кого устраивая этот театр. А острый взгляд, уже отрешившись от истерики, заприметил кучку чьей-то одежды в углу. Успокоившись, вдохнув пару раз, Аластор торжественно поднял перед собой заношенные треники, встряхнул их, повернул несколько раз, приник носом, втянул воздух и удовлетворенно кивнул:

— Ну ничего, пидор, я тебя из-под земли достану!

И, выкатив из горла смешок, точно фокусник шарик из рукава, он разразился громогласным, самодовольным хохотом с навязчивыми нотками истерики. На душе у Аластора скребли кошки, и смеяться совсем не хотелось, но Гости могли смотреть, а им лучше не знать, как он облажался.

∗ ∗ ∗

Добравшись до дома, Паулина обычно заваливалась в кровать прямо в одежде — отсыпаться после вечеринок. Но в этот раз нужно было как минимум сбросить все в стирку и сходить в душ самой — девушке до сих пор казалось, что вся она покрыта человеческими выделениями, своими и чужими. Хотелось скрести себя губкой до кровоподтеков, пока вместе с эпителием не отправятся в дыру слива заодно и воспоминания о прошлой ночи. К тому же Паулина была слишком возбуждена, чтобы уснуть.

Перед тем как залезть в ванную, девушка взглянула в зеркало, вздохнула со странной смесью горечи и отвращения. Сейчас, без лифчика с пуш-апом, без парика, макияжа, изящного топа от Версаче, без обтягивающих леггинсов, без скотча, удерживающего в узде мерзкий отросток, перед ней стоял Паша Логвинов — тощий паренек с излишне нежным личиком и оттопыренными ушами, рожденный в чужом теле.

Женскую одежду Паша начал примерять еще в раннем детстве. Как-то раз попался на глаза отцу, и тот избил мальчонку так, что бедняга еще неделю писал кровью. Обычный заводской люмпен, отец ревел, брызгая слюной: «Не будет пидоров в моем доме!» Но «пидоры» никуда не делись, и у матери продолжали заканчиваться косметика и духи, а ее вещи то и дело обнаруживались под Пашиной кроватью. Однажды, пока мать была на смене в госпитале, отец вернулся раньше времени пьяный в стельку. Оказалось, что в тот день его погнали с работы за какое-то мелкое воровство. С горя он закупился на остававшиеся деньги в ларьке при заводе и всю дорогу до дома горько опустошал чекушку за чекушкой в трясущемся трамвае. В дверь ввалился не родитель, но пьяное животное. Перед собой он увидел двенадцатилетнего Пашу — в мамином лифчике, в обтягивающих колготках, с красной помадой на губах и густо подведенными ресницами. Образ довершал дешевый, по-клоунски рыжий парик, купленный в магазине приколов. Отец со звериным рыком двинулся на сына, стремительно теряя остатки человечности…

То, что отец сделал в тот день, он проделывал еще много и много раз. Мать то ли и правда ничего не замечала, то ли делала вид. Такое сломало бы кого угодно, но только не Пашу. С каждым толчком ввинчивающейся сзади боли, он лишь укреплялся в своем намерении однажды надеть женскую одежду и больше уже никогда ее не снимать.

Отец спился окончательно, отморозил ноги и превратился в инвалида, страдающего от приступов «белочки». Мать перевоплотилась в серую бесплотную тень без мыслей и желаний, будто бы кем-то приставленная ухаживать за опустившимся алкоголиком. В один прекрасный день Паулина оставила свое имя и свое прошлое за изрезанным дерматином двери и устремилась в прекрасное будущее. Переехала в Санкт-Петербург, нашла друзей, знакомых, первую любовь… Но все это было не то. Пидоры, геи, трансы всех мастей окружали ее, но хуже — причисляли к сонму себе подобных, в то время как Паулина в первую очередь была женщиной…

И единственное, что стояло нерушимой преградой между Паулиной и ее женственностью сейчас болталось у нее между ног — маленькое и сморщенное из-за гормональной терапии. То, из-за чего люди смотрели на Паулину как на фрика, урода, мутанта; мужчины отворачивались, запуская ей руку в трусы, а интересовались девушкой лишь омерзительные перверты, что наслаждались ее телесным несовершенством, этой жестокой насмешкой судьбы — женская душа в мужском теле. Мужчиной Паша был неказистым — слишком бледный, слишком тощий, слишком угловатый, слишком лопоухий. Но девушка из него получалась шикарная — стройная, с плоским животиком и чувственными губами. Аристократично выдавались ключицы и тазовые кости, изысканно смотрелась на фото гладкая мраморная кожа. А торчащие уши прекрасно скрывал грамотно подобранный парик.

Сумма, что требовалась на операцию была вовсе не такой астрономической, как можно было предположить, но для одинокой девушки, почти сироты, с окраины Санкт-Петербурга цена казалась почти неподъемной. Каждый раз она обещала себе, что это последняя вечеринка, последняя кража, последний отсос нелюбимому человеку… Но наступал новый день, тусклое ленинградское солнце развеивало иллюзии, прижимистые скупщики, подозрительно косясь, выплачивали в лучшем случае треть от стоимости украденного, и Паулина, пряча член между бедрами вновь сидела с бутылкой вина перед монитором и сквозь горькие слезы рассматривала фотографии женских влагалищ, мечтая однажды обзавестись собственным.

«Ладно, хватит жалости к себе!» — тряхнула она головой, вылезла из ванной, обернулась пушистым полотенцем и открыла сумку — оценить вчерашний улов.

Пять банок белужьей икры по сто грамм каждая — это сто тридцать с лишним тысяч рублей по рыночной стоимости. Разумеется, барыги с «Авито» дадут меньше, но и это уже что-то. Коньяк Паулина думала открыть и попробовать, но додумалась сначала нагуглить цену. У нее едва не отпала челюсть — тот стоил едва ли не дороже, чем все пять банок икры. Наконец настала очередь того самого термоса. Открутив крышку, Паулина сморщилась — из емкости пахло чем-то вроде жженого стекла. Движимая надеждой, девушка подцепила одну прозрачную крупинку, разочарованно сдавила пальцами — не алмаз. Крупинка лопнула, превратилась в каплю маслянистой жидкости.

— Малигнозия, значит. — задумчиво произнесла Паулина, после чего, повинуясь неведомому порыву, лизнула палец.

∗ ∗ ∗

«Гости будут в ярости» — эта мысль, не прекращаясь, вот уже битый час крутилась в голове Аластора. Тщательно прощупав все установленные собственноручные ловушки, он недоуменно чесал лысую голову. Черт с ними, с приглашениями — в конце концов, и на корабль же как-то попадают крысы. Но как они смогли пройти лестницу? Да и кто бы смог обойти без ущерба для себя хитроумную полосу препятствий, что начиналась с самого порога? Печать Джау-Дэй на последней ступеньке была непреодолимой границей для крутобедрых последовательниц Черной Козлицы; бегемотиха Блаватская должна была вывалиться из портрета громоздкой тушей и придушить любого из адептов теософии — при установке ловушек Аластор любил поиронизировать; а уж от Псов Христовых не должен был оставить даже праха испепеляющий взгляд пучеглазого безумца Кроули, чей холст с оборотной стороны украшал троекратно повторенный сигил Рогатой Жабы. Лавей же был безобидным подарком своего тщеславного прототипа. Козломордый старик ничего не смыслил в оккультизме, однако знал толк в веселье — идея с марками принадлежала ему.

Лучшие идеи всегда просты в своей гениальности: что могло быть очевиднее, чем извратить христианский ритуал причащения плотью Христовой, добавить кислоты и пришлепнуть сверху печатью Высвобождения, полученной от гостей? Главное — не перебарщивать, стричь по верхам, снимать лишь самые сливки… Схема казалась идеальной — не нужно собирать никаких громоздких Извлекателей, нанимать массовку для ритуала, строить пыточные подземелья и вылавливать жертв в темных переулках. Овцы сами шли на стрижку, а после уходили довольные, счастливые, готовые вернуться вновь, чтобы в очередной раз вместе со слезами, семенем и блевотиной оставить малюсенький кусочек своей души — любимое лакомство Гостей. Но теперь, когда запасы, которые Аластор собирал почти месяц, пропали, у выбранной тактики проявился единственный, но зато крупный, всеобъемлющий теперь недостаток — он не сможет быстро добыть еще. И самое худшее во всем этом — устанавливая магические ловушки с ироническим подтекстом, он не предположил глупейшей и одновременно высочайшей вероятности: что в хранилище мог забрести совершенно случайный человек, не сковавший себя узами верности ни с одним из иномирных божеств, а, значит, для ловушек просто-напросто невидимый.

Поэтому теперь глаза Аластора слезились от вонючего черного дыма, что исходил от плавящихся треников, но широкие мясистые ноздри с силой втягивали ядовитый чад, стараясь не упустить ни капли. Перед внутренним взором мелькали картинки: бесконечные тусовки, беспорядочные связи, пассивный атеизм, тощая фигурка, короткая стрижка, торчащие уши, несчастная судьба. Увидев, наконец, лицо похитителя, Аластор задержал дыхание, запоминая каждую черту — медово-карие глаза, высокие скулы, чувственные губы, тонкий нос, бледная кожа. Кисейная барышня, а не пацан. Выдохнув, Аластор стряхнул наконец тлеющие треники с алтаря прямо в мусорку. По сердцу разлилось неуверенное пока, слабое облегчение — малигнозию, скорее всего по незнанию, украл действительно самый обычный пацан. А значит — был шанс ее вернуть. Взглянув на часы, маг нахмурился — близился вечер, и предстояло совершить дело куда более трудное и опасное — попросить Гостей подождать.

∗ ∗ ∗

Паулина не могла остановиться. Шарики были отвратительно-склизкие, неровные, разные по размеру и воняли то блевотиной, то гарью. На языке зернышки неизвестного вещества разливались то приторно-сахарной сладостью, то солоноватостью мужского семени, то горечью ушной серы, но остановиться было невозможно. Было что-то в этом странном, то ли жидком, то ли твердом веществе, что заставляло вновь и вновь запускать ложку в термос, наполнять себя этими странными шариками, которые так забавно лопались на зубах и будто бы испарялись во рту, минуя пищевод.

∗ ∗ ∗

Когда погибли длинные закатные тени, механическое пианино разразилось трескучей атональной мелодией — почему-то Гости предпочитали слушать музыку «наоборот» — в обратной записи. Вокруг кресел антрацитово поблескивало в свете черных свечей кольцо кроличьей крови — Гостей привлекала похоть, боль и смерть, которые сполна вобрали в себя эти маленькие создания. Заняв свое место на полу, Аластор осторожно поставил розеточку с малигнозией — крохи, максимум ложка — на стеклянную поверхность журнального столика. Закрыл глаза, устремив взор внутрь себя — Гости не появлялись, пока смотришь. Но Аластор знал — уже бежали тени по стенам зала, лишенного окон, сгущалась тьма над пуфиком и барным стулом. Трон же пока оставался пустым — Железный Король всегда являлся последним. От тяжелого смрада благовоний слегка подташнивало — путем экспериментов было выяснено, что лучше всего для приема Гостей подходит смесь тибетских трав и — неожиданно — гуталина.

Послышался тяжелый вздох подушечки, подложенной для Карапуза, скрипнули ножки кресла, придвигаемого к столу, заметалось по залу приглушенное хихиканье, но пока Гости не заговорят — глаза открывать было нельзя. И вот…

— У бурных чувств неистовый конец! — возвестил о своем присутствии Карапуз. Слова он произносил пискляво и на вдохе, точно кто-то записал его речь задом наперед, а потом прокрутил в обратном порядке. В голосе улыбчивого мальчонки лет пяти с нездорово крупной, непропорциональной головой, одетого в ядовито-малиновый смокинг, можно было услышать треск и шорох угольной пластинки.

Подняв глаза, Аластор увидел перед собой Гостей. Железный Король, как всегда, восседал безмолвным истуканом — ржавая, неподвижная статуя, похожая на оплавленный свечной огарок в короне. Железо застыло крупными каплями и плывунами, свисало рыжими сосульками, точно Оловянного Солдатика все же с опозданием, но достали из очага. По лицу его ползали крупные, каждая — с грецкий орех размером, черные мухи. Глаза Короля прятались под обручем железной острозубой короны, приваренной к лицу на уровне переносицы. Наверное, оно и к лучшему.

— Это сегодня или уже завтра? — спросила Миледи в пространство. Она всегда путалась во времени. Безупречное женское тело венчала уродливая, с гигантской спиралью по центру, голова. Спираль закручивала нос и губы краями в себя, у самого подбородка болтался на ниточке нервов уже явно незрячий глаз. Эта спираль проваливалась куда-то внутрь головы, гораздо глубже черепа, за пределы ведомых пространств; она притягивала взгляд, засасывала в себя, и Аластор избегал смотреть на Миледи. Чувствовал, что может сгинуть там навечно.

— Это вчера, — дружелюбно сообщила Моль. Двухметровая каланча нависала над сборищем подобно уличному фонарю. Закутанное в желтые полупрозрачные тряпки, оно было лишено возраста и пола. На кафель с нее постоянно сыпалась белесая пыльца. Лицо, тонкие руки, даже голос — все это было скрыто под плотным слоем драного тюля. Или ничего этого под ним и не было, и Моль целиком состояла из него. Ни внешний облик, ни слова, ни мысли Гостей не подчинялись логике нашего мира. Эти создания обитали вне времени и пространства, за пределами материального, там, где порядок пасовал, отдаваясь на поругание ревущему Хаосу.

— Приветствую вас, о создания Глубин, — бухнулся лбом в пол Аластор и тут же поднялся, как гигантская неваляшка, — Моя душа, воля и разум в ваших руках.

— Любовь моя, жена моя, — нежно прокомментировал Карапуз, явно намекая, что Аластор — их «сучка». Его стеклянные глаза казались кусками бесконечно холодного космического льда из-за пределов известной нам Вселенной.

— Примите в дар и угощение слезы, сперму и страх смертных сих! — в надежде на лучшее Аластор пододвинул розеточку к Гостям. Две крупные мухи тут же приземлились на края посуды. Малигнозии стало заметно меньше. Миледи наклонилась, аккуратная голая грудь качнулась, мелькнул гладко выбритый лобок — из одежды она предпочитала исключительно чулки с пояском — зачерпнула длинным красным ногтем прозрачные шарики, отправила палец в бездну на лице. Выхватил короткими пальчиками несколько штук Карапуз, с трудом удерживая равновесие — голова то и дело перевешивала в одну из сторон. Остатки проглотила Моль, закинув малигнозию куда-то под вуаль вместе с розеточкой.

— Ну же, смелее, мальчики! — требовательно промурлыкала Миледи. Ничего удивительного. Конечно, им недостаточно. Даже после месячной дозы Гости еще некоторое время жадно глядели в термос, будто в ожидании — не появится ли там еще? Неудивительно, что теперь они недовольны.

— Ад пуст, все бесы здесь! — присоединился к недовольству Карапуз. Понять речь Гостей было совсем не просто. Они разговаривали на человеческом языке и человеческими же словами, но наделяли их каким-то своим, им одним известным смыслом. Языком Короля было молчание, Карапуз то и дело цитировал Шекспира, а Миледи, казалось, общалась с кем-то другим. Самыми понятными были слова Моли, но та никогда не торопилась высказаться первой — возможно, было не положено по иерархии.

— Имей больше, чем показываешь! — пискнул малыш, покачнувшись на слишком высоком для него барном стуле. Достал из нагрудного кармана платок и возмущенно высморкался. Миледи задумчиво жевала прядь нежно-салатовых волос спиралью на лице. Гости явно гневались.

— Обещаю, до конца лунного цикла я достану еще! — горячо затараторил Аластор. — Это просто перебои с поставками. Дайте мне немного времени, и малигнозия будет у вас. А в следующем месяце — двойная доза! А? Что скажете?

Временные категории для Гостей оставались вещами непостижимыми — как существа, обитающие вне времени, они не придавали таким мелочам большого значения. Сроки и даты для них были пустым звуком.

— Где здесь туалет? — вдруг завертела головой Миледи. Аластор вжал голову в плечи. Последний раз, когда она задала этот вопрос, он впал в кому на неделю, а потом месяц потратил на то, чтобы заново научиться разговаривать. Зажмурившись, он ждал новой кары, но…

— Дурак думает, что он мудр, — с жалостью в голосе возразил Карапуз. От удивления Аластор едва не потерял равновесие и слегка завалился набок. Неужели мелюзга за него вступилась?

— Так это вечер или уже утро? — раздраженно спросила Миледи, стукнула кулачком по плюшу пуфика. На месте удара остался опаленный след.

— Слушай многих, говори с несколькими! — философски заметил Карапуз, вывернул руку в каком-то хитроумном жесте.

— До утра тебе времени, Склифосовский! — каркнула вдруг Моль, из-под вуали на секунду выскользнул серый нос или хоботок, похожий на полу-эрегированный, еще мягкий, член. В такт ее словам скрипела нарочито неправильная мелодия из механического пианино. — Здоровье дороже золота, сам знаешь!

— Да! Да, разумеется! Спасибо! Спасибо, о милосердные! — принялся кланяться Аластор, сам не веря в свое счастье — Гости дали отсрочку, сжалились, значит, у него есть шанс.

— А все-таки, где здесь туалет? — вопросила Миледи, и Аластор тут же почувствовал, как в щиколотке что-то лопнуло, прострелило болью до самых почек. Кажется, совсем без наказания она обойтись не смогла. Что же, это все еще лучше, чем в прошлый раз.

— На счетчик становишься, дрисня! — подытожила Моль, добавила: — Бывай — уебывай!

Ее долговязая, желтая как воск, фигура уже растворялась в пространстве, превращаясь в длинную тень от портьеры на стене.

— Слова любви немеют при разлуке! — попрощался Карапуз, спрыгнул с барного стула и пропал в черном квадрате плитки.

— Если что — обращайся! — почти осмысленно попрощалась Миледи, всем телом проваливаясь в дыру на месте лица. Железный Король ушел молча. Просто перестал быть.

Лишь когда тени Гостей окончательно растворились, а механическое пианино замолчало, Аластор облегченно выдохнул и свалился на пол, держась за стопу. Кожа стекла с щиколотки пузырчатыми соплями, обнажая кость. Легчайшее прикосновение к надкостнице заставило глаза полезть на лоб от боли. Маг попытался, подобно филиппинскому хилеру согнать немного мышцы на болезненно-обнаженную ткань, но та вновь сползала выше. «Не пытайся спорить с их волей» — вспомнился совет, полученный в подвалах Кэмден-тауна. Да уж, сколь весомы дары гостей, столь же болезненны их наказания. Лежа на холодном кафельном полу, Аластор скрипел зубами, вызывая в памяти образ тонкокостного лица с пухлыми губами и глазами цвета липового меда. Нужно было отыскать мальчишку как можно скорее, пока не стало слишком поздно.

Продолжение>