Глава 3. Пеструхи

​Скажу так: повидал я немало всякого, и по рабочей линии у нас порой те ещё случаи бывают. А всё же ничего страшней того языка я в жизни не видывал. Оно и у камина, в Каином рассказе, конечно жутенько звучало, но не так.​ Чтоб своими глазами увидать, как несут они своего Мокиля, и как тащится за ним по земле, да иголки сосновые собирает… до сих пор меня дрожь берёт. А тогда и того пуще было страшно: я ж всё ждал, что и сам того гляди эдакое украшение отращу. Сперва, правда, боль ещё, а боли что-то не было. Или вот всё-таки колет?

В общем, насилу высидел, пока процессия за дом зашла, а там выскочил я из сортира и в лес поковылял. С темноты на яркое солнце, так что перед глазами пятна опять заплясали. Бежал, не разбирая дороги, не щадя зашибленной ноги, ветками по лицу нахватался, пару раз поскользнулся на мокрой коре, грохнулся известно, ещё за коренья запнулся и ноги и локти вконец рассадил, а всё бежал, бежал, пока совсем не выдохся. Остановился у ручейка, хриплю жабрами, к стволу привалясь — а лес вокруг будто насмехается. Такое пригожее утро выдалось, сосны зеленые, на кустах листья золотятся, солнце в каплях сверкает, что после дождя остались. А мне жутко, я помирать в муках собрался и всё языком щупаю, и как будто он и впрямь толще стал и во рту хуже помещается — а может это я его себе так об зубы натёр? Одного понять не могу: если бесохват уж давно скопытился, то я-то почему живой? И почему сразу там, в «Ступке», под стол не скатился, и не почуял ничего. Этот ейный дедушка Фимуш, он небось и заклинания доплесть не успел, а я колдунову прихвостню все окрестные пеструхи на блюдечке поднёс. И не поморщился! От этой неизвестности так, знаете, вдруг невыносимо стало жить, что завалился я на бок и заскулил тихонько под кустом лещины.

В этот момент на лист аккурат возле моего носа упала с сосны капля. А на нём мошка сидела. Перепугалась она, на соседний лист перелетела и, в свой черёд, другую мошку с него спугнула. Эта, вторая, заметалась пуще первой и вляпалась аккурат в паутину, глупая, как не увидала — паутина ж вся в бусинках после дождика! Из укрытия сразу выскочил паук и давай крутить жертву в лапках, тогда как мошка-виновница вернулась на лист с каплей, будто и не было ничего.

Эге! Вот же он ответ! Я вскочил и аж крикнул что-то нераздельное. Ну конечно. Пеструшки-то я собрал. Но пеструшки в бутылях лежат два года и на любую куру приладятся так же легко, как сошли. Ежели б я этих курей, там, белым огнём пожёг — тогда ясно, а я-то что, я их отдал бесохвату в маске, какой с меня спрос. Этот Мокиль, если я понял верно, и его Мокилем звать, — он мог хоть самой волшебнице те бутыли отнесть, ничто не мешало. Да только он, видать, сделал что-то совсем обратное. Избавился как-то от моих пеструх что ли. И вот тут-то цепь замкнулась, вышло вмешательство в Каино дело. А заклятие только того ждёт: щелкнуло зубами, и остался Мокиль в лесу валяться, в язык завёрнутый.

Ох, как же мне, братцы, легко стало — будто родился заново. Я аж сосну обнял, от избытка чувств, и снова перед глазами пятна заплясали. По случаю такого избавления не грех и воды напиться. Ручеек тёк быстро, чорно, и водица в нём шла студеная, берегись, не то зубы треснут. Вдоволь нахлебавшись, я опёрся о берег, бороду рукой отираю, а сам смеюсь, радостно мне так. И тут гляжу на руку, ту что у воды. А рука-то вся в чорную крапушку. Светлый батя, тёмный брат! Гляжу и глазам не верю, не тронулся ли, ледяной воды напившись. Но нет, всё правда — они. Никакие не пятна в глазах, это ж мои пеструхи по мне ползают!