Глава 11. Истинная речь

​Муса подобрал ноги и сел. Неуютная улыбка блуждала по его лицу, теперь колдун выглядел положительно жутко. Медленно поднял он руку, свёл пальцы в щепоть и раскрыл себе в лицо, проведя большим и безымянными пальцами по бровям, а потом ладонью по волосам.​ Мерцающее покрывало из огненных искорок окутало его с головы до ног. Колдун засмеялся в голос и поднялся на ноги, потом облизнул губы и подмигнул мне.

— Глупая девочка, — обратился он к Кае, — на жалких десять лет удалось тебе отложить неизбежное. Чтож, этот дылда мне теперь ни к чему, но колодец его души я выпью и без трёх узелков.

Танис как раз выпутался из балахона Идры, но озирался потерянно, как будто впервые вышел на шумную улицу после многих лет взаперти. Муса вытянул в сторону юноши правую руку, а левой принялся как бы вышивать по ней красными нитями из воздуха, оплетая пальцы узором. Кая выпрямилась и тоже забормотала, собирая с подола вихрь, но колдун как будто не обращал на неё внимания. Между ними Вовырь врезался затылком в пол, выгнул спину и завыл на новой высоте, дела у него были, видать, совсем плохи.

Волшебница ударила первой: вроде как если бы весь воздух из нашего угла комнаты вдруг куда-то собрался. Волосы и одежды взметнулись, однако прежде чем ветер добрался до Мусы, огненные искорки с его новой мантии прыгнули навстречу языками пламени — вихрь растерялся, рассыпался и затих где-то под кроватью. Колдун, не переставая плести заклинание, причмокнул губами в сторону Каи, и все молнии осыпались с её подола, и погасли на дощатом полу. Муса же снял готовое заклятье с руки как перчатку, смял его в кровавый сгусток и метнул в Таниса.

Что вышло дальше, мне тогда было не разобрать, больно много всего разом случилось, и больно быстро. Только потом уже всё улеглось по полочкам, частью вспомнилось, а частью додумалось. И выходит, что получилось примерно вот как:

Как раз в тот миг, как заклятье-то полетело, Вовырь испустил истошный вопль, захлебнулся — и выстрелил чёрным языком в потолок. Этим последним движением он подхватил брошенный Мусой сгусток, вроде как лягушка ловит муху, так что вместо глубоких вод души Таниса, заклинание выдрало то немногое, что оставалось в теле только что подохшего Вовыря. Пойманная сила устремилась к колдуну, и он поморщился будто от кислого молока, проглотив её.

Тем временем, Кая бросила Идре какой-то браслетик из черной шерсти: «Бегите!» Я, несмотря на рассказы Взвара-веревочника, не распознал сразу полётницу, и потому немало удивился, когда юноша, так и не сказав ни слова, исчез не менее внезапно, чем появился. Идре бы обнять Таниса, чтобы отправиться с ним — но она, напротив, отстранилась и распахнула руки, будто не желая его касаться. В комнате остались я, Кая, Идра и колдун.

Колдун, надо сказать, от злости будто надломился, лицо евоное как трещинами пошло, и все улыбочки как рукой сняло. Размахнул он обеими ручищами на Идру, так что рукава полыхнули, а она, бедняжка, через комнату отлетела в угол и там на тюфяках затихла. Сердце моё скакнуло из груди вслед за ней, и я горячо молился, чтобы каравай-Мыкушка, в который она по счастью ударилась, оказался мягким, чтоб всё обошлось. Муса же теперь заорал на Каю:

— Дрянная девка! Мне стоило обратить тебя в куклу ещё тогда, в лавке. Ты думаешь, дурочка, ты можешь помешать мне? Узнай же БОЛЬ!

Тремя быстрыми махами, он сплёл что-то темное и вытянул руки к горлу волшебницы. Тут, однако, нас всех ждал ещё один сюрприз: из глиняного кувшинчика, что висел у Каи на груди, поднялось нечто невообразимое. Волосатое и плотное, но ускользающее от взгляда, как неизвестный предмет во сне, оно едва не заполнило всю комнату и упёрлось плечами в потолок, наклонив голову под срубом. Существо было одето в гигантские лапти, пахло веником, и лучилось могучим ощущением бороды. Нечто глянуло на заклятье колдуна и сказало: «Тьфу». Тёмные символы растворились, а в ближнем окне вылетели стёкла. Чудище довольно притопнуло лаптем, ухватило колдуна за грудки и смачно поцеловало в губы. Муса задёргался, и мне показалось, будто такой же поток, как только что отлетел к нему из мёртвого Вовыря, теперь покидает тело колдуна. Чудище пило долго, большими глотками, потом поставило Мусу на землю, рыгнуло так, что вылетело последнее окно, и исчезло, снова притопнув лаптями.

В этот же миг кувшинчик на шее у Каи треснул и брызнул во все стороны осколками. Муса поднял руку щепотью им навстречу, однако на сей раз никакие искры не окружили его, и в щёку колдуна врезался острый кусочек глины. Потекла кровь. Муса недоверчиво уставился на свою ладонь, потом вынул осколок и снова поглядел на руку, теперь уже с ужасом и отвращением. Я расхохотался, хотя из пересохшего горла вырвалось не совсем то, что ожидалось: «Где ж теперь твоя сила, а, Муса? Неужто так всю выпили?» Но он даже не глянул на меня, свёл брови и затараторил на истиной речи:

«Кровь на моей щеке, кровь на моих руках, кровь на твоих одеждах, курья кровь, человечья кровь», — когда колдун впервые явился нам, он говорил тягуче, медленно, яд его заклятья сочился между слов. Теперь всё было иначе, Муса лепил звук на звук не переводя духа, теми же словами по кругу. Тут я впервые смекнул, что в истиной речи, видать, бывают не только заклятия на три узелка. Колдун не умолкал: «Кровь засыхает на одежде, кровь засыхает на руках, кровь застывает в жилах. Руки мои опускаются, накатила усталость, руки твои тяжелеют, кровь на твоих руках, курья кровь, человечья кровь в руках твоих стынет», — Кая и впрямь опустила руки, хотя до этого начала вязать новый вихрь. Она вся побледнела, и я, хоть и понимал от силы половину слов, тоже подумал, что давненько не спал в доброй кровати. Колдун же подобрал с пола кинжал, не переставая говорить: «Вот лежит, — тут он слегка запнулся, — неживой человек, кровь стоит в его жилах, кровь не течёт, застывает кровь, кровь человечья, кровь на твоих руках, курья кровь, кровь на моей щеке, человечья кровь, кровь застывает в жилах твоих».

Ах ты паскудник, думаю, ты ж нас сейчас укокошишь и никакого кинжала не понадобится. Уж не знаю, как эта штука работает, но работает. Даже я уже рук не чую, а Кая-то и вовсе сейчас откинется. Колдун сосредоточенно прикрыл глаза, не переставая говорить, и тут я понял, что делать. Ритм удалось взять не сразу, но кровь — что свежая, что малость подсохшая — сходит легко. Я обхватил веревку непослушными пальцами, большим и безымянным, а другой рукой принялся постукивать, так же торопливо как бормотал Муса. И скоро упала мне на лоб первая капелька, за ней ещё одна, а струйка на щеке у колдуна иссякла. Каины ладони и одежда очистились, а слова Истиной Речи всё лились:

— Засыхает кровь, кровь на твоих руках, курья кровь, кровь на моем лице, человечья кровь…

Как будто похолодало. Колдун распахнул глаза.

Южную стену столичного Дворца Совета, выходящую на площадь, украшает парадная фреска: Заята, только что осквернивший Язык Больших Истин, давится лживым языком в алых брызгах, а Гелен, Уля и другие члены совета грозно глядят на него. Мастер Йебор, который её написал, был великий живописец. Однако теперь я знаю, что всё было не так. Ветрам Истин нет дела до твоего языка. Вся магия Истиной Речи строится на том, чтобы так всё перепутать, чтобы выходило проще подправить сущее, чем приметить ложь. А ежели ты открыто попрёшь против истины, и на том попадёшься, то вместо сущего подправят тебя. И никаких сцен: вот ты был, а вот тебя нет.

Но Ветры Истин обернулись не сразу. Колдун продолжал говорить, хотя знал уже что обречён. И не сбился ни на секунду, хотя вместо бормотания перешёл на крик, и вытаращил свои птичьи глаза — и бросился на меня с кинжалом. И успел воткнуть его в мой бедный живот один раз, и ещё один. А потом Мусы вдруг не стало, остался только кинжал. У меня потемнело в глазах и я не разобрал сперва, то ли это колдун схлопнулся, то ли и весь мир ушёл вместе с ним. Остались темнота и тишина.

Птицы разбудили меня, и было светло, я поднялся — и упал в тишину, в темноту.

Белое дерево за окном. На ветке — красное яблочко снегиря. Я шевельнулся подняться, но мягкая рука легла мне на грудь. Я дернулся к ней, и успел увидеть, милое лицо, глаза, темноту, тишину.