Глава 8. Дочка Свитюха

​Утро третьего дня выдалось пасмурным, с прицелом на дождь. И верно — стоило нам выехать из ворот, как полило. Трястись по дороге в открытом возке было совсем не так весело как давеча. Шлёпание копыт, потоки воды и низко наброшенные капюшоны не способствовали разговорам, ехали всё больше молча.​ Местность, подстать погоде, пошла каменистая, с лысоватыми сосенками, скучным мхом. А всё-таки внутри моего суконного кокона мне было вполне привольно, и чем звонче щелкала по носу шальная капля, тем уютнее было размышлять о зимовке где-нибудь тут неподалёку: проводить вечера в общем зале с камином, угнездиться поближе к бесохватской крепости, а там кто его знает…

Так и доехали к полудню до Свитюхова двора. Тучи малость разошлись, но Идра сидела мрачная — из-за ливня придётся опять над содержимым кузова работать, а времени и так в обрез. Не хотелось её отпускать, тем более что после пары-тройки дворов бесохватку ждали и в «Позорной Ступке», а всё-таки задерживаться ради моих дел ей было не с руки. Так и распростились, Идра поворотила возок к отхожему углу, а я зашагал по лужам к крыльцу.

Грязный двор у Свитюха. Видно, что достаток имеется, а порядку как будто нет. Инструмент и украшения в усадьбе были как на подбор недешёвые и непутёвые. Конёк крыльца венчала резная баранья голова, слишком крупная, чтобы быть уместной. Перила, поначалу резные, с шишечками даже — но прямо у двери внезапно сменялись простыми, грубо тёсаными. Я так увлёкся несуразной головой, что не сразу заметил девчушку, что вышла на порог меня встречать. Девица, вернее, имела большеглазый и трепетный вид и могла бы слыть красавицей, когда бы не преобидный ожог на пол-лица, запёкший левое веко. Совсем свежий — э, милая, думаю, тебе под примочками лежать, а не гостей на крыльце встречать. Девица заметила, повернулась так чтобы здоровой щекой и говорит:

— Забирайте, господин бесохват своё, а деньги Хоме отдайте. Батюшка дюже зол сегодня, к нему ходить не велено. Ехать бы вам поскорее.

Вот тебе и Свитюх, думаю. Тот ещё кабачок, как я погляжу. Уж не сам ли дочку-красавицу красным языком по случаю непогоды наградил? Очень у меня, говорю же, до таких дел сердце мягкое. 

— Не спеши, милая, — отвечаю. — Я не бесохват, а лекарь, и есть у меня дело до твоего батюшки. Однако прежде отведи-ка меня на кухню, потому как щёчке твоей немедленно нужен разговор с врачевателем, очень я кстати зашел. Не бойся, денег не возьму, так что веди, а по дороге рассказывай, отчего твой папаша сегодня бушует — и чьих тут рук дело.

Она глянула было назад, дернулась в сторону двора, остановилась, голову в плечи вжав, потом двинулась снова, уже решительно, — и меня за собой повела, с крыльца, за дом, по двору, к кухонному входу. Открыла было рот, но спохватилась слезами. Снова набрала воздуху, но так и не собралась начать. Вошли в кухню. Села за стол, мне тоже показала — я улыбнулся, а она давай реветь. С этим делом надо осторожно, так что я посидел, подождал, греючись от очага. Тут страдалица потихоньку и заговорила наконец:

— Батя... Батя хотел с Милюками породниться из Заречья. Те сваху прислали, а она поглядела и говорит: не гожусь я, конопатая мол. Батюшка, он горячий у нас, вот и напустился: отчего не набелилась. Очень раздосадолся, перечить не моги, а я почему знаю, что Милюкам белёных подавай. И сказать-то посмела. Тут он мне плюху и отвесил, а я дура, на плиту свалилась и глаз прижгла. С такой рожей никто замуж не возьмёт, ни за какое приданое. А и поделом, молчала бы. Вот только батюшка очень зол моим увечьем, с утра мрачный сидит, видеть никого не желает.

Вот такая история. И глаза опять на мокром месте. Я, конечно, говорю:

— Не кручинься, так боги решили, что есть у меня средство от всех твоих бед, — а про себя добавил «кроме главной». — А теперь, будет плакать. Достань-ка мне боб, лучше всего красно-чёрный огневик или ещё угольками такие называют, но и любой обычный сойдёт. Кроме того, кусочек сала или другого какого жира, плошку воды и тряпицу.

Девица застыла было, но потом шустро поднялась и всё мне раздобыла, и боб нашёлся правильный — это хорошо, молодые ожоги отходят легко, но удержать их труднее и жгутся сильно. А на боб-огневик их повязать полегче, чем на обычный. Взял я в правую руку боб двумя пальцами, дунул, мазнул раз-другой салом ожог, чтобы легче сходил. И тряпицей место промокнул — это уже так, для виду. Почему-то людей мокрые тряпки впечатляют и успокаивают, уж не знаю. Ей велел глаза закрыть, а сам принялся ворожить. Стервец попался ретивый и едва не сорвался, но удалось его на боб повязать, как ни извивался. Сунул себе тот боб за пазуху, и небольшую склянку достал, над которой тоже малость поколдовал.

— Ну, красавица, — говорю, — открывай глаза, не бойся. Сделано дело.

Она осторожно, всё зажмурившись, пальцем веко тронула. Потом щеку потёрла, и ещё раз — сильнее. Да как ахнула, как вскочила, только что на шею не бросилась. И опять давай за слёзы.

— А вот эту склянку возьми, — продолжаю, — да поставь, где посветлей, и обязательно раз в день хотя бы тряхни посильнее. А как настанет день, когда некого будет бояться, открой склянку, да вдохни и вот такие скажи слова, — ну, есть там слова специальные, — в эту банку я веснушки твои собрал. Больно уж они к лицу тебе, девица. Вдруг найдётся молодец, что оценит. А теперь, пожалуй, можно и батюшку твоего навестить?