Глава 5. На ярмарку

​Заночевал я на сеновале, чтоб в знакомые места не соваться, а на утро взялся найти попутку. Тут, однако, моя маскировка сыграла мне злую шутку. Ни Уфиля, ни Тёфиля не узнать, что верно то верно, но и брать в попутчики эдакое страховидло проезжий народ наотрез отказывался, ни за какие медяки.​ Один папаша аж кнутом замахнулся, чуть я борт телеги евоной ухватил. А солнце, тем временем, ползло вверх, и тень у меня под ногами всё сжималась. Скоро проедут последние повозки, встанут запоздалые шатры у потицкого круга, лягут в кострища брёвна, а я так и буду на Ступке чахнуть.

От такого рода размышлений меня оторвал давешний стражник, пребольно огрев по спине древком алебарды:

— Слышь, страшила. Шёл бы ты отсюдова. Нам тут таких не требуется. Вон, из-за тебя честной люд мимо торопится, кружку пива у Шустрого не пропустит. Ступай, покуда не…

Я спорить не стал, как и припоминать, что стражи всё утро только и пугали путников байками про мёртвого бесохвата, найденного за корчмой с языком до колен. У алебарды на нас, на чудищ, если что, и другой конец найдётся, от встречи с которым я волшебнице сильно полезнее не стану. Так что плюнул я, да двинулся пешком. Видать, не зря тот охотник шрама не взял. С такой мордой тебя не за героя почитают, а скорее как вовсе за нелюдя. 

В пути я, надо сказать, сразу приободрился: денёк-то вышел что надо, боги улыбнулись. Небо чистое, солнце греет, лес стоит свежий, душистый и шумный. И дорога хоть и сыровата, зато не пыльная. Как будто живём, бывало и хуже. И только я так подумал, слышу — никак телега меня нагоняет? Так и есть, повозка: коняшка захудалый, но смотрит бойко, а на козлах мужичишка — ну, не чета мне, конечно, с медвежьими украшениями-то, но тоже не подарок. Рябой, косоглазый малость, с хитринкой.

— Э, милейший, — кричу ему. — Возьми в Потицы страхолюда!

А он мне отвечает тоже весело:

— Коник мой меня тащит, глядишь и тобой не побрезгует. Нешто, залезай.

Так и поехали. Конёк бежал споро, попутчик же мой оказался верёвочник и звался на северный манер Взваром (вечно они там на севере до звуков скупые, назвался как чихнул). Взвар этот охотно болтал за своё дело, пока я кивал да помалкивал. Так что к «Быку на переправе» добрались в хороший срок, а я уж заодно умел вязать новый узелок, а так же порядком наслушался про канаты да верёвки и всякий волос, из какого их вяжут. И ещё про заморочные ленты, которые кого хочешь с толка собьют, и про выручай-петельки, также известные как веревочки-полётницы, которые, как оказалось, можно сплесть не только из козьей шерсти, а и вообще из любой, если умеючи. Даже из пары волосков с девичьей косы, о чём у Взвара нашлась пара особенно забористых историй.

Однако веселье весельем, а на душе у меня было скверно. Солнце уже хорошо ушло заполдень, а как доставить Кае курицу и не загнуться, я так и не придумал. Впрочем, для начала, раздобыть бы хоть пеструху. Я проверил пятнышки в склянке и заглянул в трактир, где весьма кстати успел подслушать, пока не прогнали, что волшебница и впрямь давеча прикатила с Идрой и теперь находится в бесохватской башне. К слову, никаких бумаг о поимке меня под испохабленными именами в «Быке» не обнаружилось. Зато нашёлся в одном из углов пузатый Свитюх, а при нём Мыкушка и Жерёбушка. По счастью, все трое хлебали из мисок и меня не видали. Тем не менее, желания сбросить шрамы враз поубавилось, и Уфиль отправился на базар как есть, без глаза.

В ярмарочные дни торговля тут шла бойко до самого заката — но у моей новой рожи не заладилась. Бабы плевали и поминали богов, мужики велели топать мимо и на птицу не пялиться, она мол нежная, нестись перестанет. По всему выходило, что от моей медведности сплошной убыток — Свитюхи Свитюхами, а всё же надо от шрамов избавляться. За этим делом я и зашёл в закуток промеж палаток, спрятался за бочку с отбросами и только взялся уродство на палец смотать, как слышу мерзкий такой, сиплый голос:

— Башка твоя деревенская, не при всём же народе! Поди вон чтоль сюда, пасть твоя никудышная.

Ему отвечал второй голос, погуще и тоже не сильно ласковый:

— Да полно те, Вовырь. Ты лучше бы слушал, что говорю-то. Так вот. Эта. Видали мы с Понюшкой мужичка одного из северных, косоглазого. С виду так и не скажешь, да и с чего бы, но Понюшка приметил: тот как из кошеля медячок доставал, так нечаянно и другую монетку прихватил пальцем. И сразу обратно спрятал — очень верно сделал, что спрятал. Только поздно. Монетка-то золотая, клянусь, и сам видал! Я мальца отослал за этим рябым проследить, куда пойдёт, что делать станет. А сам сразу к тебе.

— Это ты верно сделал, Косматый, — захрипел снова первый. — Запомню добром, добром отзовётся. Говоришь, не из местных? Что ж, а ну как ему наш Потицкий хёч малость крепким покажется? Тут и в костёр по пьяному делу свалиться недолго. А золоту, не пропадать же, — тут оба засмеялись, эдаким «хыых», едва слышно. — Ну, ступай теперь, а вечером жди меня возле быка, зелье я устрою. И чтоб никому не слова!

Я застыл за своей бочкой. Душегубы! Рябой северянин, а? Уж не моему ли Взвару эти двое погибель замыслили. Вот ведь бывают люди: за пару монет на любую мерзость пойдут — да в божий праздник! Впрочем. Пара монет ведь и у меня имеется, и кой-какое доброе дело тоже, и аккурат с мерзким концом. Я вскочил, едва не растянулся на отбросах и помчался догонять, смотреть, кто там из них Вовырь.