Глава 9. Горючие слёзы

​Я брела через толпу, сквозь праздничный народ с их хворостом, смехом, выпивкой, хотя сколько ещё до заката. Суета, песни, музыканты приноровляются к вечеру: поколачивают бубны, продувают дудки, пилят смычком. А радость вся растерялась где-то, остался один гвалт снаружи, да внутри пустота.​ Неужто, выходит, так мне дорог проходимец Уфиль? Подумать если, так мне бы по Мокилю скорбеть: милый, непутёвый Мокиль и, что уж там, весьма полезный. Сколько он дел мне переделал за две улыбки, верный Мокиль. Нет, это всё слова, я их могла про себя говорить сколько угодно, а внутри ничегошеньки. Но стоило снова подумать: «Лежит на иголках в сыром лесу мёртвый Уфиль», — и сразу как в кулачок что-то сжималось. Выходит, дорог, а что с этого толку? Одна злоба берёт, что попался этот Уфиль проклятому колдуну, не лучше Мокиля-дурака. И ничего-то ты не сделаешь.

Впрочем, кой-что я ещё как могла сделать. Батюшку вот пригласить, расшевелить Палашечку, да отомстить нестыдно — и за Уфиля, и за Мокиля и за прочих всех бедняг, что полегли в этой паскудной волшебничьей распре. Стиснув зубы, я протолкнулась через стаю зевак-паломников к главному помосту, где как раз увидала Хугиста.

Его в любом сборище легко отыскать: высокий как каланча, лоб широкий, брови чорные, густые и голос подстать. Хугист Рябинушке служит, и среди своих считается по погодной части. Что до меня, то я ему помогла как-то с мозольным зельем для одного деда, который всё требовал чудес от богини, так и сдружились.

— Идра! Постронись-ка, милейший, — Хугист отодвинул с помоста трубача в костюме белки. — Идра. Вот и ты. В тёмной ночи, пусть хранит твой дом от всех бед травяная крыса…

— И Кутта-белка да не остудит твой зад, уходя. Здравствуй, Хугист.

— Богохульница! Вот не будет тебе весны, посмотрим как ты тогда запоешь, — жрец нисколько не смутился, но смотрел озабоченно. — Только меня шуточками не обманешь. На тебе лица нет, милая. Стряслось что?

— Ещё как стряслось, Хугист. Причём, у всех. Ровен час, быть сегодня месиву, — жрец нахмурился. — Но не нашему. Чародеи, — объяснила я. Он от этого хмуриться не перестал, а и с чего бы:

— Сильно тряхнёт?

— Сильно. Но надежда есть.

— Надежда — сон богини, а она с нами всегда, — едва улыбнулся Хугист.

— Хугист, дай мне крынку горючих слёз.

— У меня здесь тележка, восемь бочек. Ещё могу послать за запасом. Если ты говоришь…

— Нет, Хугист, одной крынки мне хватит. Тут не светопреставление нужно, а защитник.

Жрец кивнул:

— Значит ты получишь крынку. Вернее, вот этот ушат. Крынки у меня, боюсь, нет. Могу ли я…

— Нет, милый, — отвечала я. — Разве если… проси у богини за нас за всех на этом поле сегодня, — и отправилась наполнять ушат, оставив его переваривать.

От жрецов, увы, нет никакого толка в усмирении бешеных магов. Впрочем от них и вовсе толка немного, потому что богам до нас, по преимуществу, дела нет. Выскочек боги не жалуют, а простого народа слишком уж наплодилось, всё Заречье перебей — они и не хватятся. Слёзы из бочки лились густо и пахли солоновато. А ушат это конечно зря, крынка была бы сподручнее — слёзы-то, они не зря горючие. Факел поднеси или уголёк из печи прыгни, и хлопот не оберёшься. Но уж как-нибудь донесу. Я повернулась идти через толпу.

— Идра! Ты вот что, — Хугист озабоченно глянул мне в лицо, потом в ушат. — Хочешь, я…

— Нет, Хугист. Не стоит. Это горе пускай со мной останется, я его пока не готова отдать, — и поспешила через поле, большим кругом обходя костры и жонглёрские факелы.

Дома я едва успела снести ушат в чулан к валенкам, а навстречу уж Кая идёт: светится как начищенная и полное ведро яцы-ягоды тащит, вот молодец. Так и вышло, что до ужина со всем управились. А все же на сердце было неспокойно, и не зря.