«помыла руки (3)»

Назад к оглавлению

Глухота. Точка зрения

Так ли сложно закрыться в душе?

Да нет, не сложно. Это всего лишь вопрос прочности щеколды, одного и другого замка.

Дальше — всё совсем просто.

Подёргать ручки входной двери. Лично проверить прочность. Но ни в коем случае не стучать.

Для вящей надёжности подтащить швабру. Швабра всегда под рукой.

Хорошая швабра. Удобная.

Откинуть завесу кабинки душа. Осторожно, чтоб случайно её не сорвать. Завеса всё-таки может понадобиться. Не сейчас. Но однажды. В процессе.

Встать на пластмассовый пол.

Повернуть кран в направлении ледяной воды. Подать воду.

Можно не вставать под струю. Достаточно просто, чтобы она была. Даже если в дверь никто не стучит.

Да и, вроде как, не должны стучать.

Тихий час у всех, по идее.

Но, мало ли.

В общем, надо, очень и точно надо-надо закрыться. И крепко-плотно. И включить воду. Погромче, побольше холодной, освежающей, тяжёлой воды. Чтоб била она, колотила, чтоб в кожу впивалась, обжигала. Оставляла на плечах, на лопатках, на бёдрах назидательные следы.

Дальше можно тихо стоять, прислонившись к холодной стенке.

А вот закрывать глаза — нет, это то, что никак не «можно», и даже наоборот. Глаза нужно держать открытыми.

Нужны ли причины, чтобы закрыться в душе?

Да нет, ну, как. Какие тут ещё могут-то быть причины?

В душ приходят и просто так.

И закрываются, тоже, на всякий случай. Пока нет убеждения, что всё спокойно и хорошо.

В душе все вещи правильно расставлены и не бегают.

Вот шампунь точно на верхней полочке. Медовый шампунь. А ещё есть простой, домашний, без запахов. И несколько видов мыл. На полочке под шампунем. Кирпич хозяйского, брусочек лимонного, брусочек клубничного.

Мочалка для спины, мочалка для тела висят на стене, противоположной от полочки.

А вот осколок пемзы разместился в специальной округлой выемке на кабинном бортике.

Всё-всё-всё здесь на своих местах. В том числе для того, чтоб находилось даже при закрытых глазах.

Потоки ледяной воды градом гремят о пластмассовый пол.

Подставить ладонь — не одёргивать. Кожа уже не шипит. И не жжётся. Не так жжётся, как могла бы. Как должна гореть.

Перво-наперво следует вымыть голову.

Впиться пальцами в волосы, кублить их, всклочивать. Тереть-тереть и тереть. Струи комкают шевелюру. Все пряди слипаются, становятся липкой-липкой мочалкой — но так и надо. Так и задумано.

Всклоченные комья, липкие вязкие водоросли. Плотные нити-верёвки, из таких хоть матрас плети. Может, и стоит сплести. Может, и срезать их стоит. Их так много. Давно не стриглись.

Смачивать-смачивать-смачивать.

Когда шевелюра вся путанная, в колтунах и узлах, и стоит только провести пальцами, и они непременно упираются, рвут клочки — вот теперь самое время шампуня.

Шампуня первого. Который совсем без запаха. Обильной смазкой выплеснуть на ладонь. Потереть ладони. Сильно-сильно потереть ладони подруга о подругу. Так, чтоб и они тоже слипаться начали. Резко их разлепить.

Штрихами-мазками накладывать на патлы-мочалки.

Раз провести, второй, третий.

Замешать на кончиках, замешать на корнях. У лба и темени. На затылке.

Сесть на корточки и тереть. Даже не тереть, а чесаться. Вчёсывать его в кожу.

Глаза держать плотно открытыми. Не отводить взгляда от плотно запертой на все три замка двери.

Белая шапочка липнет, хорошо сидит на макушке.

Встать по струнке.

Отойти воды.

Снова время шампуня.

Шампуня второго, который медовый.

Обильным слоем покрыть ладони. Втиснуть их подруга в подругу.

Можно не разлеплять. Можно этакой «бабочкой» всё устроить.

Новый слой нужно наложить поверх пресной шапочки. Это как замесить тесто, только живое и плотное. С нитями и клочками. Месить и месить, перебирать-теребить. Укладывать и размешивать. Укладывать и замешивать. Вживлять под корни, сдабривать, сцеплять кончики.

Это и правда похоже на заготовки коржей. Только таких, чтоб личные.

Закрыть ладонями голову, посидеть. Подождать, переждать шипение. Когда и пена, и несколько слоёв моющего средства друг с дружкой сплавливаются, стягиваются в общую кашу. И пузырятся, бурлят. И комьями по щекам, по пальцам, запястьям стекают, шлёпаются на платсмассовый пол.

Так ли сложно вывести чужой запах?

Да нет, не то, чтобы очень.

Для этого нужно мыло. Желательно, не одно.

Кирпич хозяйского, брусок лимонного, брусок клубничного. Все втроём они хорошо подойдут.

Плечи, шея, спина, живот, руки, бёдра, лодыжки, запястья. Всё уже хорошо, достаточно, качественно мокрое, охлаждённое.

Можно переходить к покраске. Хотя, это скорее шлифовка. Отбеливание. Отстирывание.

Чужой запах с трудом выводится. Чужой запах сложно перебивать.

Полоска за полоской, линия за линией. Обязательно как можно сильней надавливать.

Вверх-вниз, вниз — и сразу же вверх.

Липкая смесь хрущовки, лимона, клубники удавкой затягивается на шее.

Плотная прослойка из кирпичной пыли, тропических фруктов и плодов земли накладывается бронёй на грудь.

Щитки камня с тканью из соков укрывают плечи и локти.

Щёки, губы, подбородок и лоб — их закрывает благоухающее забрало.

Живот обернуть простынёй из красных и жёлтых ягод.

Бёдра следует завернуть в плотное, твёрдое дерево. Дерево по-хорошему-то надо прибить гвоздями… Но и без гвоздей оно облегает достаточно.

Вообще, всё, что ниже — там требуется усиленная работа. Там уже ни щитками, ни простынками, ни обычной бронёй не отделаться.

Там уже заталкивать мыло в самое собственное нутро потребуется. Да, конечно же, от такого там точно всё слипнется.

Не раскроете.

Не отверзнете.

Не открестите.

Выгнуться, раскрыть ноги — и втолкнуть. Плотно сжаться. Плотно стиснуться. Всеми мышцами внизу поясницы держать-держать.

Мыло мылится, плоть лоснится. Кожа пеной исходит, соком, жидкостью.

Дальше какое-то время нужно просто сидеть.

Сидеть и настаиваться. И закрыть уши. Глаза зажмурить — всё-таки, да, стекающий по бровям шампунь щиплет.

Обхватиться за плечи. Сидеть на корточках.

Спиной не касаться стены. Рано пока касаться. Ещё не всё пропиталось.

Для пропитки не хватит одной минуты.

Чужой запах выведется через две четверти часа

Так ли сложно себя оттачивать?

Ну… К этому тоже не привыкать.

Это просто вопрос пемзы и грубой силы.

Главное вот, что помнить: нет на теле такой поверхности, которая не способна стать лезвием. В которой нет места для острия.

Но это всё ещё дело тонкое. Деликатное.

И оттачиваться — только после того, когда всё укрыто несколькими слоями запахов.

Если точить себя так, то всё тело пропитается новыми, правильными ароматами.

Это даже почти не больно. Слой за слоем — и ничто не сдирается. Просто очень плотно, очень крепко, с нажимом, вдавливается.

А ещё именно пемзой, не какой-то мочалкой. Пемзой никто не пользуется. Пемза чистая, в отличии от всего прочего.

Пемза чистая — ей и чиститься.

Только воду всё-таки надо выключить. С водой нельзя перебарщивать. Вода громкая, вода шумная.

Для дел дальнейших нужны покой. Тишина.

Камень очень удобно ложится в руку. Приставляется к защищённой коже. С нажимами, с силой. Плавно. Начать с пяток — а дальше ступни. Отирать их, тщательно отирать.

От ступней подниматься к лодыжкам. Красным-красным лодыжкам. И выше, к голеням. Голени всё ещё жгутся. Даже не так: кусаются.

Тело в принципе зачем-то любит жечься и очень кусаться. А потом стыдливо краснеть, как будто бы признаёт вину.

Виновато ли тело? Да, виновато. Виновато в том, что щипается. Что охотно перенимает чужие запахи. Что пытается вытолкнуть из себя мыло.

Тело всегда во всём виновато. Особенно это тело. Особенно это.

Нахватается разных запахов, всё провоняет — а потом стой его, отмывай! Отдирай, отслаивай!

Как будто, это приятно. Как будто именно на это занятие хочется тратить время.

Время хочется тратить на мультики. И на игры. Ну, может, ещё на комиксы.

И на шоколадки, конечно же. Вот за такими делами всегда приятно провести час-другой.

Иногда ещё за прогулками. За очень долгой, длительной ходьбой. Когда ступни ноют до крови в обёртке сапог. Когда колени резиной затягиваются.

Вот за такой, расслабляющей, утешающей. Уносящей подальше ходьбой.

Так ли сложно заменить себе кожу?

А вот это что-то совсем больное…

Попыток не предпринималось.

Но отчего-то так сильно хочется. Змеям проще. У змей есть их настоящая чешуя. А у котов, у прочих зверей — их шерсть. Когда их что-то не устраивает, кто чешую, а кто волосы, кто хвосты — это всё с себя просто берут и скидывают. Кто-то слизывает, с кого-то всё само по себе сползает.

Вот сейчас так же хочется, чтоб всё взяло и слезло само собой.

Кожа так не умеет и под такие дела не строилась? Ошибка! Какая досадная ошибка ходить, чувствовать, пребывать в коже.

Нет, ну, правда. Когда нет кожи, то всё сразу становится... Да не то, что лучше, а честней как-то. Под кожей сплошные нервы ведь оголённые. Всё куда лучше, куда ярче, куда правдивей на себе чувствуют.

Прикоснуться бы к нервам.

Интересно, они там вообще живые?

Если верить учебнику анатомии — наверное, всё-таки, да.

Нервы-нервы, сплошные нервы. Раскрытые нервы, рваные нервы, больные!

Больные нервы!

Так ли сложно не стучать в стену?

Сложно!

Ужас, как сложно.

Для этого нужно крепко схватиться за плечи. Цепко закрыться. Зажмуриться.

Сцепить зубы.

Заглатывать подступающие к горлу душащие комки. Ну, можно ещё пошататься и пораскачиваться. Ради собственного успокоения, представить незримую стену перед собой. И «биться» уже в неё.

Так шататься, чтобы лоб покрылся испариной. Чтоб, пусть и взмыленный, а всё-таки пошёл красным. Как будто бы правда бьётся. Но только всё представляет. Зато представляет ярко.

Как будто по-настоящему.

На всякий случай стоит опять включить воду.

Вода шумная, вода хлёсткая.

Вода подавляет шум.

Так ли сложно не орать в душе?

Невозможно.

И необходимо. Но нельзя. Ни за что, ни за что нельзя.

Ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах. Нельзя, нельзя, чтоб это маленькое, это уютное, это так прекрасно защищённое помещение разрушилось от ненужного, лишнего — и такого важного крика.

Чтоб не орать, нужно много-много, часто-часто глотать стекающую из крана воду. Шумно её заглатывать. Да, и кашлять. И почти захлёбываться. И жмуриться от шампуня, мыла, лезущего в глаза.

Затекающего, в рот, в уши.

Но зато это всё отвлекает. И уже не до того, чтоб орать.

Так ли сложно не слышать входную дверь?

А вот это уже совсем ну просто проще простого.

Процессы заняты сейчас ну вовсе, совсем другим. Процессы заняты поиском острого. Поиском режущего. Поиском рвущего.

Поиском хлещащего, уничтожающего.

Такие штуки хранятся в стеклянной баночке на бортике раковины.

Кстати, баночка сама по себе — тоже вполне себе мысль.

Она маленькая, она твёрдая. И прозрачная. И очень стеклянная.

Громкий стук так легко игнорировать. Громкий крик так легко подавлять.

Когда начинают кричать за дверью — то можно уже не держаться.

Наконец-то можно включаться,

Наконец-то можно звучать.

Дверь гремит. Кулаки гремят. Дверь шатается на хлипких петлях. Замки и засовы опасно лязгают створками.

Швабра держится последним оплотом. Швабра стоит, швабра плотно закрывает проход. Она не просто так именно в душевой хранится.

Она всем нужна именно в этой комнате. Именно здесь.

Разве можно не сдерживать голос?

А до каких пор прикажете его подавлять? До каких пор нужно молчать, схватившись за голову?

До каких пор закрываться, мечтать, как с себя всю свою кожу содрать?

Голос не просто можно, голос нужно не сдерживать.

Особенно в этот момент.

Особенно, когда в дверь тарабанят. Когда за дверью орут. Когда известно, кто, какой и зачем сюда хочет войти.

Разве можно перечить сердцу?

Ему слишком давно перечили. Слишком много и слишком часто.

Его закрывали. Его заталкивали. Его требовали подавлять. Не слышать. Не знать. Не чувствовать. Делать вид, что его просто нет.

Разве нужно раскрывать пасть до боли?

О да. И как можно шире.

Чтоб разинута бесконечно.

Чтоб разверзлась, открывая врата в бездну ада. И чтоб этот ад из неё вырвался, вылился, вогнался в этот проклятый, клятый, ненавистный, грязный, уродливый, мерзкий мир.

Чтоб волна тьмы изо рта вся вываливалась. Чтоб стучалась потоком с этой стороны двери.

Да, в дверь гремят, в дверь орут — но пусть знают — им здесь не рады.

Их здесь никто не любит.

Их ненавидят здесь. Им не желают — им гарантируют самую болезненную, самую тяжёлую, мучительную, долгую смерть.

Они так привыкли к слабости и покорности.

Они так привыкли, что здесь делается всё для них.

Они уверены, что если так было — то так и дальше всё будет.

Поэтому твари злятся. Поэтому твари звери. Поэтому твари — гадюка и бледный червь.

Так ли сложно показать зубы?

Было сложно на это решиться.

Чтоб решиться на это, потребовалось даже больше необходимого лет.

Прежде всего пришлось обнажить когти. Пришлось обернуться тварью. Принять ненависть. Принять тишину.

Воспитать именно то спокойствие, какое так все хотели.

Показывать зубы нужно в полном покое. Точно зная и видя шею, которую хочется разорвать.

Что до сейчас — нужно просто подняться на ноги.

Потянуться к стеклянной баночке. Подтянуть поближе край скатерти. И тихонько смотреть на трещины, что тянутся по двери.

Замки, петли, засовы — от них… Ещё что-то осталось. Швабра всё ещё держится.

Ну… Что теперь.

Чужие запахи вроде бы как отмылись.

Жжение, зуд и горечь — этим всем, пожалуй, можно и пренебречь.

Нужно ждать.

Дверь вот-вот вынесут.

До тех пор — спокойно вести отсчёт.

Наставления. Третье лицо

 — Лена, ты почему опоздала?

Белочка стыдливо закрывает румяные щёки своим белым пушистым хвостом, отворачивается, строит глазки наставнице.

Та вздыхает, понимая, что внятного объяснения всё равно не добьётся.

— Ладно, что с тебя взять. Садись.

Белая Белочка довольно моргает и шустро юркает к своей парте. Кстати, парте отличницы — первая в центральном ряду. Рядом с Зайкой-Очкариком.

— Сатоши, я всё вижу, — наставница касается кончика его носа указкой. — Я понимаю, ты увлечён математикой. Но у нас сейчас другое занятие, так что будь любезен.

— Понял-понял, — тот бубнит и тоскливо сгребает учебники и тетради в портфель.

— Андре’на! — с задней парты подаёт басистый клич Медведь Жора, — а что мы сегодня учим?

Наставница поправляет бантик-бабочку, откашивается. С Жорой всегда очень сложно. Такой балагур! Но всё умеет и знает, если захочет.

— Вот ты вызвался, — ему кивает, — ты для всех и ответь. Я тебе только напомню, что мы начали проходить структуры.

Маленький Медведь задумчиво чешет лапой затылок, оглядывается, ища поддержки у подруг и товарищей. А те — вот решительно все — поутыкались в книги, хвосты, уши поджали. И нет никого. Только он и очень требовательная наставница.

— А-а-а… Что структуры? — сидит, медлит с ответом.

— Ну вы поднимитесь для начала, Григорий. Вы же ответственный.

Тот тяжело поднимается. Чешет горло.

— Ох… Ну, это… — кусает губы, теряется. — А что, структуры. Всё завязывается там как-то так-этак… Да?..

— Вы отвечаете, а не я.

— Всё в завязе завязывается… Это… Это раз… Тьфу, завязка, да. Вот. Всё завязывается. А потом — ух! — лапой о лапу хлопнул.

— Нет, — смеётся наставница, — перед «ух» ещё кое-что.

— Мякотка! — шепчет игривая Чернобурка.

— У вас отдельный доклад, Татьяна, — осекает её старшая.

— Молчу, — лисичка губки только поджала.

— Тощна! — Жора хлопает себя по лбу. — Основа после развязки. Основная основа. А потом… Эта… Мы ещё её на истории проходили… Капитуляция! — выдаёт довольный.

… И не понимает, почему все смеются.

— Хорошо, хорошо, — наставница головой качает. — Убедил… — подходит к журналу. Берёт зелёную гелевую ручку. — На семёрочку…

— А почему на семёрочку?..

— Кто капитулирует, — навострив уши, встревает Тоши, — с тех контрибуция. Это мы тоже уже учили.

— Сидите, Сатоши, сидите. Готовьтесь, — осекает наставница Зайчика. — И так, — хлопает в ладони, вздыхает.

Окидывает собравшихся учеников. Так-то их тут очень много. Но интересуют её из всех шестеро. Самые активные и разговорчивые — и наконец-то все собрались. Жора как всегда косолапый, но в целом всё сказал правильно.

По этому поводу наставница берёт ломтик мела, подходит к чёрной доске.

— Как уже заметил Григорий, и то, что я вам всем напомню, любая история содержит в себе единственную четвертную основу, а именно: завязка, основная часть, кульминация и развязка. Эта структура может расширяться экспозицией, прологом и эпилогом — но они — частность и возможная опция. Предыдущие же четыре элемента стабильны и неотъемлемы, какую историю мы ни рассмотрим. И не важно, в каком порядке идут заявленные разделы. Даже больше: при ахронологическом повествовании, в смешанном порядке эта структура тоже сохраняется и её можно вычислить.

Свою речь наставница подкрепляет соответствующими фигурами и словами, которые тут же выводит на чёрной доске перед классом.

— Но это база, — оборачивается к учащимся. — Теперь же поговорим о частностях. Сатоши, — тянется указкой к дрогнувшим ушам зайчика. — Вот ты с момента звонка сегодня в бой рвёшься. О какой структуре сюжета ты хотел всем нам рассказать?

— Да легко! — Зайчик вскакивает со своего места. Щурится, поправляет очки. — Алхимическое Делание. Математическая и цветовая структура, четвертная в своей основе. Основные элементы структуры — цвета и животные. Первое звено — чёрное. Это о возвращении к началу начал. Может быть смерть, может быть разложение. Может быть добровольная смерть. Всегда чёрная и с воронами. Это про несогласие с тем, что есть и невозможностью измениться как-либо, кроме прямого отказа от действительности. Следующий элемент — белое. Это о покое, следующим за смертью, закомерным возрождением после неё. Возрождением очень недолгим. Животный символ здесь — Лебедь. Птица красивая, и которая знает, сколько ей дано жить. В истории это может соответстовать времени покоя и примерения с новой, вроде бы, удобоваримой действительностью. Осмысление происходящего и подготовка к дальнейшему пути. Потом приходит смерть Лебедя — а вместе с ним белое и чёрное красится в жёлтый. Новый этап. Он может быть самым долгим. Здесь смешивается то, что происходило раньше с теми знаниями, которые открылись всего недавно. Это баланс мудрецов и гармония в земном мире. Главный символ — гордый павлин. Неприятный, потому что упивается своей жизнью. Он почти доволен собой, потому что по крайней мере для себя уже всё получил от мира. Остался последний рубеж. Заключительный элемент — красный. В него является Птица Феникс. Сущность, рождённая из собственного пепла. Но! Чтобы стать абсолютом, Птица сжирает свои крылья, после чего обращается в Дракона-Змея. И этот Дракон будет служить другим, потому что для себя уже всё получено. Завершается история тем, что Дракон находит себе хозяина или хозяйку — и в их руках становится тем абсолютом, который меняет мир…

— Вопрос! — Волк Владимир перебивает зайчика. — А причём к твоим курицам математика?

— Не курицам, а геральдическим символам! А математика всегда причём!

— Не ссорьтесь, — кивает улыбчивая наставница. — Садись, Сатоши. Всё хорошо рассказал… Но девяточка, — языком цокает. — Ты забыл стадии знакомства с женихом Солнцем, женой Луной и рождением Дитя, которые предшествуют деланию.

— Не забыл! — возражает Зайчик, продолжая стоять, в упор глядеть на доску перед собой. — А удержал в уме и включил их в стадию чёрного.

— Для себя удержал. А друзьям и подругам вот не раскрыл. Так что прости. Садись.

— Ну и ладно! — Тоши падает на свой стул, скрещивает у груди лапки.

— А зачем этому сюжету родители? — вступается за Тоши Леночка. — Разве они не делают историю перегруженной?

— Родители нужны, дорогая Елена, затем, что без них не явится в свет дитя, — спокойно объясняет наставница. — Полное объяснение такой истории звучит как: мужчина и женщина вступают брак. У них появляется дочь или сын. Их ребёнок проживает свою жизнь, проходит свой путь, свои падения-взлёты — и потом, став взрослой женщиной, или же взрослым мужчиной — возвращается к родителям. Становится их опорой. Его или её силами продолжается данный род. И именно отец и мать — алхимики — герой и героиня такой истории. Птица — их общий плод, формирующийся их деяниями. И, под чьим влиянием, они формируют новых себя.

— Ух ты… — восторженный вздох Чернобурки. Мечтательный. С многозначительными взглядами в сторону Волка Владимира.

Наставница усиленно не замечает происходящего между ними. Да и не очень-то ей это важно. Пусть развлекаются, главное — не на занятии.

— Елена, — теперь внимательно смотрит на морщащуюся Белочку. Ей такая трактовка этого сюжета, похоже, совсем не понравилась. — Вот вы совсем опоздали. А хотите представить доклад?

Та озирается на подруг. На наставницу перед ней. На очень уж длинную и опасную указку. Неуютно краснеет.

— Не хочу, — опускает взгляд. — Не могу сейчас… Не готовилась.

Старшая у доски вздыхает, прикрывает веки.

— Очень и очень плохо. Тогда… — тут косится на журнал. — Сегодня вам будет ноль, — тянется к ручке гелевой.

— Ну как ноль! — вспыляется Леночка, аж с места подскакивает. — Я же всегда отвечаю! Всегда всегда! Ну сегодня забыла… Но не ноль же…

Наставница отрицательно головой качает.

— Это задание было для всех желающих. И ты выбрала себе очень интересную тему. А теперь всех подводишь и отказываешься говорить.

— Не отказываюсь! — возражает Белочка, и яркое пламя пылает в её глазах. — Ну забыла! Но оценку-то зачем портить? Вот вы, когда в школе учились, вы что, всё всегда закрывали? Почему вам можно, а мне нельзя? Почему? Почему!

Наставница крепче сжимает рукоять указки. Лену бы следует приструнить.

— Спокойно, Елена. Не повышайте голос, ещё и дисциплинарное схватите. Или ноль, или прогул, раз уж вы опоздали.

Белочка поджимает ушки.

Остальные и вовсе притихли. Такой суровости от их обычно доброй и понимающей старшей ещё никогда не было.

— А, может… — находится Леночка, — я… Вам после урока сдам? Я… Я соберусь. Я на перерыве перечитаю. Я всё-всё-всё расскажу. Ну не надо ни ноль, ни прогул. Пожалуйста…

Но старшая непреклонна. Настаивает на своём.

В конечном итоге Белая Белочка садится за парту, обхватывает лапками дрожащую голову. Совсем опустила мордашку в холодную светлую поверхность дерева.

Тишина ещё большая, чем после расстёгнутого ремня.

Только часы тикают. Давяще тикают. Всем на нервы. Неужели самая круглая, самая находчивая и смышлёная отличница умудрится схватить самую низкую оценку, а то и вовсе отметят так, будто совсем не пришла на занятие?..

Лена сидит, закрывшись. Вся-вся дрожит. Аж шёрсточка вздыбилась, почти вибрирует.

Белочка закрывает глаза. Вздыхает.

— Да нечего мне рассказывать, — заключает на выдохе. — Я уже всё, смирилась. На этом и тема с концом.

Наставница улыбается, кивает этой зверятке.

— Ну, раз нечего, то вот тебе честная восемь. Красивенький бесконечный цикл. На том и сойдёмся?

— А за что восемь? — удивляется Жора своим зычным басом. — Я, вон, хоть кой-как рассказал, а мне семь!

— Продемонстрировала, — роботом отвечает Сатоши. — Очень доходчиво и наглядно. Ещё и по-настоящему разозлилась.

… И какие же у неё все умнички! Особенно умнички и мастаки, когда нужно потянуть время. Занятие уже вот-вот кончится — а из всех желающих наставница только половину, и то, худо-бедно пока опросить успела. Вызывать остальных?

Так это скомкано будет, не договорят и до половины. А такой час ведь планировался! Вот Владимир, капитан сборной — он же так здорово мог бы рассказать всем прямо про свой собственный путь героя! Он же горит подвигами, ему только сложности подавай!

Грюков Гоша вообще сегодня тихоня… Но это пока не доберётся до книги. А прямо весь просился вчера, чтоб ему дали поговорить про Юнга и архетипы. Особенно про жертву и про защитника. Отчего-то именно эти — его любимые?

Просто так повелось. Нравятся ему — и всё тут.

И Чернобурка только шутки шутила, а сама-то! Сама-то какая умничка. Она ведь всю тетрадь в разных схемах, теориях исписала. Не просто доклад маленький, а целую лекцию по разным сюжетам готовила. По тому, как разные структуры могут в себе сочетаться — она вообще сочетания любит, самые разные, и чтоб тесные-близкие. Ну, такая вот она Чернобурка, и что ты с неё возьмёшь?

Про разницу хронологического и ахронологического порядка. И причём здесь, и как можно реализовать линейный и нелинейный сюжет. И даже такую заумную штуку, как метатекст, читающийся между строк.

… Не успеет наставница уже, совсем-совсем ничего не успеет.

А уже и звонок трезвонит — и Медведь Жора, и Бурундук Гоша, и Чернобурка Владлена с Волком Владимиром — и Зайка Тоши, и Белка Ленка — все срываются со своих мест. Стулья-парты вверх-дном, переменка и перемешка. И вот эти шестеро — и все зверятки стадом выбегают из класса, шумно несутся куда-то далеко-далеко…

На полу зала раскидана куча игрушек, а усталая Мика валяется на диване, в обнимку с учебником. Под подушкой — большая тетрадка. Меж ладоней, как меч воительницы — на груди покоится здоровенная толстая линейка.

Ей кошмар, такой кошмар вот прямо назавтра учить-сдавать надо, и как задумается об этом — так просто голова кругом!

И почему её наставница совсем другая? Не такая, как у этих зверяток? Может, Мике вообще стоит последовать примеру Леночки и не явиться на завтрашние учения? Это ведь… Ну… Не то, чтобы сильно сложно. Во всяком случае, куда сложней, чем учить клятого Юнга. И вот дался всем этот Юнг?.. Ну к чему, к чему он всем, правда? Зачем он вообще кучу всякого-непонятного навыдумывал? Только жизнь честным Микам своими талмудами усложняет. А можно было бы поговорить про Сатоши Кона! И вообще, про разность культур и их единство, полученное благодаря Интернету. Это и ближе Мике — и в разы увлекательней, интересней!

Но — нет. От неё ожидается, что она всё-таки заставит себя сесть удобней, а лучше — встать. И хотя бы навести порядок в общей гостиной. А потом закроется в своей спальной и будет штудировать клятую психологию до посинения. А пригодится ли ей это знание — это ни наставница, да и никто другой почему-то не объясняет.

Ей богу, такая учёба — это почти концлагерь. Заучивать буквы просто ради бессмысленных букв.

А потом ещё и писать по ним новые. Такие же лишённые смысла.

Никогда. Ни за что. Мика. Не будет. Писать.

Следующий раздел