мотыльки (1)

Назад к оглавлению

Предыдущий раздел

Над болотом

Так-то, ночной лес полнится самыми разными звуками.

Прежде всего — шорохами листвы, шелестом множеств пар крыльев пепельных сумеречников, фосфоресцирующих бабочек, флуорисцентных лиловеньких мотыльков.

Насекомые — частые гости этой покинутой топи. На неё как посмотришь — и она мутная-мутная, то и дело заходится полупрозрачными пузырями. Эти пузыри хлопают — и тут же исходят парами, поднимая едкую дымку над и без того размытой поверхностью.

Конечно же, эта топь — лишь малая часть густого дремучего леса.

Но сюда выйдешь только — и такое чувство, что нет у неё ни конца, ни края. Только узенький перешеек, два сходящихся, нет, отчаянно тянущихся друг к другу — и так далеко друг от дружки лежащих клочка земли. Выпирающих, осторожно сходящих к топи покатыми, утопающими краями в ней травянистыми берегами. Именно у их краешков и прокинут невысокий, по дуге, хлипенький деревянный мост.

Чуть дальше по прибрежной косе, утопая частью корней в вязком болоте, склонилась одинокая плакучая ива. В её лианах путаются серенькие и жёлтенькие светлячки. Оседают на ней, раскрывают крылья, уподобляясь маленьким вибрирующим и мерцающим ночным цветкам.

Та часть ивы, которая утопает в трясине — она вся укрыта воздушными, пульсирующими не то оранжевыми, не то бурыми комьями. Они так раздуты, что походят на дрожащие шарики, внутри которых переливаются и вращаются вязкие, липкие, формирующие странные формы-фигуры субстанции.

То и дело эти комья сами собой лопаются, вот как те самые пузыри на прочей поверхности топи — и тогда недоформированные фигуры просто как есть вываливаются из них. Плывя в трясине, такие фигуры напоминают не то луковиц, не то слишком больших, непропорциональных червей, которые не столько плывут, сколько мерно ползут по поверхности. Достигают, быть может, уровня середины моста — и там увязают, булькают, скрываясь под топью.

Сумеречники и мотыльки кружат над талой поверхностью. Робко и часто машут разноцветными крыльями, то и дело посыпая трясину переливающейся пыльцой.

Сама же поверхность, даже украшенная дарами-стараниями насекомых, настолько мутная, что полная луна, сияющая ярким окном в полуночном небе, вовсе не отражается в ней. Не отбивается бликами. Её лучи — как и всё вокруг — попросту растворяются, поглощаются вязкой жижей.

Местность здесь до пустого открытая. И это притом, что, если внимательно посмотреть на оба единственных берега, то в их чертах читается: некогда… Или очень давно здесь раскинулся уютный, цветущий луг.

Само же болото, судя по тому, как оно лежит между двух берегов, как обрамляет ещё не увязшую землю, скорее всего, раньше было быстротечным ручьём-рекой. Широким ручьём и глубоким. Скорее всего, именно к нему всякий лесной обитатель сбегался на утренний водопой. Об этом говорит даже сама трава, которая кое-где всё ещё лежит втоптанной в теперь грязный, вечно-рыхлый и влажный грунт.

А вот каким чудом покосившаяся плакучая ива здесь всё ещё не только держится, но и продолжает цвести — это и правда загадка. Но и вид у неё такой, что ты к ней только-только попробуешь прикоснуться — так она вместе с почвой знай возьмёт — и отвалится. Лучше её не трогать. Если она до сих пор здесь — однозначно заслужила своё право на место жительства.

Общая гармония нарушается чужеродными для этого места звуками. А именно — неспешное чавканье-шарканье резиновых подошв о мягкую почву — и то, как комья грязи сползают по обуви и шмякаются оземь, рядом с продавленными следами-оттисками. Шаг достаточно твёрдый, чтобы среди прочих деталей в них различалась печатка: кружочек и крохотное «34» в нём.

Но эти звуки хотя бы условно принадлежат жизни. А вот позвякивание металлического колечка-ручки о покатую крышку фонарика, мерное гудение зажжённой лампочки в нём и трение стержня раскрытого зонта о плечо и капюшон курточки — такого здесь уже давно не слыхать.

Мерцающий и покачивающийся приглушённый жёлтый свет худо-бедно озаряет размытую, размазанную тропинку, а насекомые, вопрекри их былым обычаям, срываются со стылой земли, отлетают куда подальше в укромную темонту.

Раскрытый зонт то и дело шелестит о синтетическую тёмную ткань.

Запах вокруг такой, будто совсем недавно прошёл тяжёлый ливень, а с ветвей плакучей ивы, с её низких, тянущихся к почве листков, то и дело стекают капли. Оттягиваются — и грузно падают к травянистому грунту — и приземляются на поверхность зонта. Шумно об него ударяются, разлетаются мелкими брызгами.

Новый возмутительный звук — скрип ступеней на хлипком мосту. Дерево очень старое, даже и не известно, как давно, и кем эта переправа была построена.

Шаг неровный и осторожный. Одним лишь только кончиком носка, чтоб проверить: выдержит или нет.

Всего чуть-чуть прогибается. Даже будто бы даёт едва-уловимую трещину — но в целом, да, держит. Новый шаг уже куда уверенней, всей подошвой, — и ... ничего не прогнулось, не надломилось. Только перегородка-поручень нет-нет, а всё же поскрипывает.

Тихий «бульк», «хлюп» следующий за ней — отвалилась какая-то щепка, острым концом угодила на вспенившийся на топи пузырь. Пузырь лопнул — и на его месте поднялось негустое облако сизого пара.

Ничего, ничего, так бывает.

Восхождение не прерывается.

Вот жижистая поверхность густой, вязкой, исходящей на пузыри, бульбашки мутной топи.

Вот мотыльки, сумеречники, бабочки, парящие над болотом, посыпающие его переливчатой пыльцой-пеплом.

Вот комья, что облегают нижнюю часть перекошенной плакучей ивы, будто осаждают, растут на её стволе, выпирающих из почвы корнях.

Вот фигуры-субстанции, формирующиеся в этих комьях — и то и дело рвущие свои тонкие коконы, вываливающиеся в зыбучую жижу, дрейфующие по ней.

Вот два краешка, травянистые берега пока что живой, с подмятыми травами, влажной и рыхлой земли.

Вот хлипкий, невысокий, по дуге, мостик. Даже сейчас он хоть и чуть-чуть пошатывается — а всё-таки гордо держится.

А вот — девочка, стоящая на мосту.

Чуть-чуть ладошкой, но куда больше — плечом и шеей, она придерживает раскрытый зонтик, по краям которого всё ещё стекают капли, подхваченные с листвы.

Ведущей рукой девочка держит простенький прямоугольный фонарик. Металлическая коробочка со стеклянными стенками, дверцей, чьё сердце — то и дело сбоящая, но всё же редко мерцающая, озаряющая ночь лампочка.

Девочка плотно закутана в тёмненький пуховик, а шея обёрнута бордовым, с белыми полосочками на концах шарфиком.

Ладошки в уютных красно-клетчатых варежках.

Плотные синенькие штанишки, красные резиновые сапожки.

Шапочки нет за ненадобностью. Каштановые волосы забраны в две аккуратных косички-хвостика, теряющиеся в смятой густоте капюшона.

Девочка оделась и по местности, и по погоде. Так укутана, что из всего лица можно лишь угадать прищуренные, чуть-чуть приотомкнутые веки. И румянец на щёчках: всё-таки, да, здесь прохладно.

Девочка стоит на мосту и смотрит на вязкую, жижистую гиблую топь. Наблюдает за тянущимися по ней луковицами и червями.

За насекомыми, часто кружащимися над ними. Не дёргается на звуки лопающихся комьев у корней ивы — а лишь провожает спокойным взглядом всё новые, новые вываливающиеся на поверхность недооформившиеся фигуры.

Лёгкий ветер шебуршит листьями, перебирает тонкие ветви-лианы, похожие на длинные пряди, сбивает с них оставшиеся после дождя капли.

Кстати, о каплях.

Всё-таки луна закрывается густым серым облаком.

Нет ни грома, ни сильных порывов воздуха. Просто новое тихое «кап».

«Кап».

«Кап-кап».

«Кап-кап-кап».

Девочка ведёт плечом, поднимает над собой зонтик. Прижимает к себе фонарь, чтобы скрыть его от нахлынувших с неба слёз. Слёз тихоньких и робких, но частых-частых.

Великим множеством, маленьким водопадом, они падают всё больше к земле. Прибивают всё ещё, подобно их старшему брату-мосту, не менее гордо держащиеся одинокие стебли трав. Мешают с грязью и так размытые черты единственной здесь тропинки. Беспокоят топь нет-нет, а всё-таки частой рябью. Вбивают в зыбучую поверхность комки мерно плывущих фигур.

Бабочки, мотыльки, сумеречники с шорохами и шелестами, частым монотонным жужжанием срываются с насиженных мест, спешно стекаются к покосившейся кроне ивы, среди острых, режущих плотных листьев ища приют от внезапно вылившегося дождя. Листья узорные, листья похожи на маленькие крыши-куполы, охотно дают убежище малому лесному народу, а светлячки на прядях-лианах мерцают опасно-красным, сигнализируя о недобром. Указывая на место пристанища.

Какое-то время девочка просто стоит, одна-единственная под проливным дождём. Укрывается непрочным зонтиком, а вокруг — слепящая темнота.

Слепоты добавляет мерцающий под девичьей ладошкой фонарик. Он-то, конечно, немного озаряет раскинувшуюся перед ней поверхность, но всё, что вне круга света — утопает в густом, вязком мороке, словно в том же болоте. Даже насекомые, и те как будто прекращают светить. Одна лампочка тухнет вслед за другой, с таким, неслышным, но чётко осознаваемым «щёлк!».

И только тянущиеся по зыбкой трясине перед мостом неоформившиеся комья фигур продолжают сиять, робко фосфорицируют. Словно сами в себе, только вырвавшиеся в вязкий мир, они всё ещё держат в собственной искажённой плоти нерешительный слабый свет. Они тянутся по поверхности топи, дрейфуют перед девочкой нестройным, смешанным рядом. За исключением их личного, телесного переливающегося свечения, их природного цвета не разобрать. Равно как и нет возможности угадать в их чертах хоть что-то сколько-нибудь конкретное. Уже и не черви и луковицы, а что-то совсем размятое и расплывчатое, как будто густая масса — и так каждый. Один за другим, один за другим.

Дождь не усиливается и не добавляет шума. Он просто идёт, как будто бы мимоходом. Только, как будто бы, на зыбкой трясине начинают формироваться лужицы — да и то, совсем мутные. Даже те, которые попадают в круг света, остаются чёрными, без каких-либо отражений в них.

Девочка снова ведёт плечом, перехватывает зонтик чуть-чуть удобней, чтоб освободить и вторую руку.

Дальше — кладёт вторую ладошку поверх колечка-ручки фонарика. Тяжело поднимает его на уровень своей головы, ставит на бортик моста. Аккуратно и трепетно поворачивает его дверцей к себе.

Пристальный взгляд прищуренных глаз устремлён в сердце мерцающей слабой лампочки. Она то и дело вспыхивает и затухает. Мерно мигает частыми перебоями.

Новые, совсем уж неслыханные звуки, добавляются в это место. Звуки, на которые способны лишь только люди: возня, метушня, замешательство. Возмутительнейшее беспокойство! Оно волнует замерших насекомых, да так, что те не только светить, те копошиться под листьями перестали.

А всё почему.

Открыть дверцу, не стягивая варежку, оказывается не такой уж лёгкой задачей. На это требуется какое-то время. И это притом, что второй ладошкой девочка придерживает тыльную стенку фонарика, чтоб тот никуда не упал — а плечом и шеей не забывает про то и дело норовящий выскользнуть зонтик.

А варежка — не перчатка. Там только большой палец, остальные все сложены плавником-крылышком. И дверца у фонарика не простая, а с ловким, хитрым замочком, в который ещё надо попасть.

Как бы чего не вышло!

Девочке уже вовсе не холодно, скорее жарко. Щёки совсем раскраснелись. Не только глаза щурятся, но и морщится лоб. Ткань шарфа заходится складками, как будто она то и дело его кусает.

Но всё-таки да.

Всё-таки победное «клац!» — и дверца фонарика открывается словно сама собой.

Дальше — матерчатая ткань варежки перекрывает робкий дрожащий свет. Мягко, без нажима, без натиска обнимает неровно закреплённую лампочку.

Дальше — не то скрип, не то лязг. Такой пронзительный и визгливый, что и мост прогнулся, и свернулись редкие стебли травы. Ещё лязг, ещё. Протяжный, протянутый, шершавой поверхностью по ржавой грубой резьбе. Режущий уши лязг. Выбивающий слёзы лязг.

… «тук».

… и вокруг — темнота.

Только потухшая лампочка на ладони. Основание покрыто комьями, грязью и шелухой.

Девочка уже не держится за опустевший фонарик, просто оставляет его стоять на неровной перегородке моста.

А вот лампочку над собой поднимает.

Подносит её к спокойной поверхности топи.

Закрывает глаза.

Ладони расходятся.

Не было даже и «плюха», как не стало и других звуков.

Потухшая лампочка влипла в вязкую топь.

А потом потянулись искры.

Кутаясь в пуховик, придерживая обеими ладошками скользкий зонтик, девочка стоит на хлипком мосту, прячась от проливного дождя.

Перед ней, за ней и повсюду раскинулась широкая вязкая жижа волнующегося болота.

По поверхности вокруг мостика мерно дрейфуют крохотные коробки-фонарики, а светлячки, мотыльки, бабочки, сумеречники покидают листву-купола, презрев тяжёлые капли, всё слетаются, слетаются к тем коробочкам.

Кстати, ливень, тем временем, затихает, укатывается-уходит вместе с дрейфующим облаком-кораблём, и на небе вновь открывается бледное окно луны.

Слабенькими тонкими лапками, насекомые хватают ручки-колечки фонариков, и лампочки за стеклянными стенками вспыхивают то лиловым, то жёлтеньким, то синим, а порой и зелёным светом. Иногда ещё белым. И сереньким, будто пепел.

Самые отчаянные группки бабочек — к ним на помощь приходит моль — поднимают светящиеся коробочки, тянут их над размытой гладью.

Вот теперь ночной лес действительно полнится звуками.

Прежде всего — звуками то гаснущих, то вспыхивающих разноцветных маленьких огоньков.

Конечно же — есть жужжание и шелест множеств пар крыльев.

И позвякивания колечек о металлические покатые крышки.

Гудение лампочек. Тихий треск искорок.

Шорох листвы на ветвях-лианах ивы.

Хлюпанье пузырей и шипение пара.

Но ещё к картине добавился самый главный звук. Звук, которого не было здесь едва ли не испокон веков. Звук, сугубо жизненной, истинно человеческой сущности. Звук искренний, сказочный по своей сути. Родом из далёкой страны мечты — и хорошо знакомый всякому. Понимаемый всеми прекрасно и однозначно.

Вспыхнув единожды, он останется над болотом. И никогда не увязнет, какой бы тягучей не обернулась поверхность под ним.

Звук улыбки.

О козлах

В этом лесу есть приют самым странным — и так логично вписывающимся в его картину местам.

Есть, например, луковичная поляна — но о ней чуть позже.

Есть и лужайка, где собираются феи. Там с ветвей свисают лианы-гирлянды, а среди листвы селятся крохотные синие светлячки.

Конечно же, в самой чаще, под самыми густыми кронами и среди самых тернистых рощ ютится берлога-пещера Большого Медведя. Ну, что это за лес, в котором нет своего собственного, и обязательно Большого Медведя?

Есть болото, и никто не знает, как оно получилось — но туда нужно приходить с самым личным фонариком. Без него ну никак нельзя.

Есть дорожки. Но по ним сколько ты ни блуждай, а всё едино выйдешь только в то место, о котором сильней всего думаешь.

Птицы? А вот их, кстати, в этом лесу почти не водится. Только одна, очень редкая, и со своим личным домиком. Не гнездом, ещё и не на ветвях.

И, конечно же, озеро. Ну, как озеро. Если так посмотреть, то это не озеро где-то у кромки леса, а небольшой островок в сердце большой воды. Только вода кое-где вот той самой мазутной топью тянется. И уходит в дремучие заросли, среди которых витает вечный густой туман.

Как попасть в этот лес — об этом лучше не спрашивать. Да и незачем: он самодостаточный, не ждёт и не требует, чтобы путница его искала.

А ещё здесь в принципе нет таких понятий, как день и ночь. Только кудрявые серые, чёрные, металлические облака, которые нет-нет, а иногда закрывают собою бледное округло-овальное окно луны.

Как в этом лесу не запутаться?

Ну, об этом уже, вроде как сказано. Нужно встать на тропинку — и чётко знать, куда именно хочешь идти. И обязательно выйдешь в нужное, так искомое тобой место.

Вот и Мика сейчас стояла на чуть поросшей, теряющейся в невысокой траве тропинке. В лёгкой кофточке, свободных штанишках и сапогах, она куталась и оглядывалась, думая-вспоминая, куда именно ей идти.

Сегодня без проводницы. У проводницы свои дела — и она обещала встретиться с Микой потом, когда придёт время, и она действительно Мике понадобится.

Сейчас же девочка и сама могла прекрасно со всем справиться.

Дело-то ведь простое! Выйти к той самой луковичной полянке. Эту полянку очень легко узнать. Из всех светлячков, заросли в ней освещены пепельными сумеречниками, собирающими нектар одуванчиков, что тянутся тут и там вдоль дорожки.

Косолапой походкой, спотыкаясь, придерживаясь за живот, девочка неровно ступает по то и дело теряющейся дорожке, отодвигает стягивающиеся к ней сухие, лишённые листьев ветки, нет-нет, а цепляющиеся то за волосы, то за оттянутый воротник.

Шаги ей даются тяжко и нехотя, но всё же она заставляет себя ступать уверенно. Без уверенности она бы в принципе не пришла сюда.

Так что надо, надо идти. Ночной лес не приемлет тех, кто лишён решительности.

А вот и сама поляна.

Земля на луковичной поляне очень рыхлая и всегда прополотая, лишённая всякой чужой растительности. Особенно — сорняков.

Сама поляна — это скорее лужайка, со всех сторон обнесённая густыми высокими каменными деревьями. Камень этот, кстати, цветной. Тёмный морской сапфир. А вот ветви светлее — ляпис-лазурь. Листья на этих деревьях и вовсе иные, из тонкой яшмы, в которой ловится отражение бледной луны.

Ну и, да, ещё кустик сухонький.

Но Мике сейчас не очень-то до красивостей. Она сюда пришла по очень важному делу!

Стоит-оглядывается, осматривает торчащие из земли высокие слоёные стебли.

Луковицы — они те ещё крысы, вечно прячутся под свою рыхлую мягкую землю — и как найти из всех нужную — ай, чёрт его разобрать!

Только нет здесь чертей. Так что разбираться приходится лично.

Зачем нужны луковицы?..

Обычно после встречи с козлами. Блеют они и мекают. И рога у них те ещё. А потом ищи луковицу и ходи тяжело недовольная.

Мика тянет за один стебель — да тот не вытягивается.

Прикоснулась к другому — тот и вовсе осыпается к земле трухой. Ну вот что за напасть, а? Правда!

Ищет-ищет, копает-копает, да всё мимо и всё не то.

Умахалась и укопалась, сидит на той самой поляне, испарину со лба тыльной стороной варежки смахивает.

Всю ночь провозиться ей совсем перспектива не улыбается.

Будь она своей луковицей, где бы она запряталась?..

У-у-у-у… Да с неё бы сталось! Уж чего-чего, а прятаться Мика умеет!

… И ведь верно!

Стоит девочке только лишь оглядеться и подумать именно о себе, она поднимает глаза — и упирается взглядом в слишком уж подозрительный кустик. Как бы, все деревья здесь каменные — а этот милаха как будто бы даже живой. Ещё и ветками шебуршит.

А-ну, ка! Иди сюда, кустик!

Девочка поднимается, твёрдым шагом двигает к никнущему к старшим собратьям растению, да вот только поздно ему уже: не отвертится.

Благо, ладони девочки укрыты плотными варежками. Обломать и выкорчевать несчастье не становится большой проблемой.

И, что важнее, куда важнее — корень-то у него вполне себе луковичный. Ещё и беленький такой, слоёный-блестящий, укрытый совсем свежей зеленью. И волосинки у кромки, в точке нижнего полюса. Прекрасный и подходящий.

Изломленный, искривлённый, уже не дрожащий, а тихо поникший кустик девочка просто отбрасывает — а вот корень его отирает тыльной стороной рукава своего удобненького пуховика — и складывает в кармашек. Хлопает довольная по поверхности ткани. И змейку застёгивает.

Чтоб уж точно не потерялся!

Мика опять на тропинке.

Проводница, выходит, про неё совсем позабыла!

Нет, ну, как, девочка знает, куда ей идти. Но и провести обещали… Как-то совсем не-понашенски. Не по-лесному, не по-народному.

Но ничего не попишешь. Опять придётся самой идти.

Благо, дорога теперь простая. Прямая такая, не теряется, не петляет. Будто девочку за ручку ведёт.

Идти, к слову, чем дальше — тем вот совсем не легче, а, даже напротив. Что ни шаг, то Мика чаще и чаще нет-нет, а всё ж спотыкается. Равновесие едва держит. Тяжело, ох, тяжело-то как ей идти!

Сама не помнит, сама не знает, как именно — но всё же выходит к неширокому пролеску.

В сердце пролеска — большое-большое, изогнутое, изломленное, с широченной трещиной от самой земли — и примерно до середины ствола — дерево. Ветки на этом дереве торчат в разнобой, хаотично. Сам ствол — да, конечно же, тоже каменный. Смесь топаза и янтаря.

А вот эта самая трещина — она вовсе неоднородная. Даже больше — благоустроенная, кое-где обнесённая сетками. И даже с прицепленной к ней петлями, створками — да и, в целом, нормальной такой, приятной входной дверью. И окошками по бокам, кругленькими и зашторенными изнутри. Почти как домик, там, хижина, только внутри ствола.

Вот именно к этой хижине девочка и держала дорогу.

И вошла без стука, всё так, как ей наказали.

Почему без стука?

О её визите сюда известно. А если б известно не было, то сколько она ни зови кого-то, ни стучи, ни звони в колокольчик — ей всё едино б никто и не подумал открыть.

Первыми, конечно же, в нос ударили запахи.

Так много их — и все столь разные, что вместе складывались в какую-то вовсе уж никак не передаваемую, едко-пряно-сладкую смесь.

Банки-склянки звенят на высоких полочках, под потолком витает зеленоватый дым.

При всей задымленности, помещение, тем не менее, ну очень просторное. Такое просторное, что Мика даже теряется.

Только неуверенно опускается на скамейку у ближайшей стены. Садится рядом с двумя подружками-феями. Обе-две в сияющих, переливчатых серебристых платьях, держатся за руки, улыбаются. Посмеиваются немного нервно.

Мика оглядывается, первый раз в этом месте.

Чуть дальше от лавы, в противоположном углу — невысокий столик. На нём тоже фея, только на животе лежит. А над ней склонилась, скорее всего, её подруга. Или знакомая. Склонилась с иголкой. Аккуратненько, мягко, нежно, приставляет металлическое тонкое острие к бедру лежащей. Чуть-чуть надавливает на кожу — и алая капелька из получившейся ранки нитью тянется за иголкой, сама просачивается в ушко.

Фея-прядильщица улыбается и довольно кивает. Гладит лежащую на массажном столике подругу по голове. Дальше — аккуратно касается расправленных робких крыльев. Они все в дырах и латках. Этой вот алой нитью, иголкой маленькой — прядильщица и принимается их латать.

Дальше от массажного столика — кресло, навроде такого, как в кабинетах зубных врачей. В этом кресле размещена шарнирная кукла. И всё вроде с ней хорошо, да кой-где местами керамическое покрытие то от рук, то от ног, то и от лица отслаивается. Порхающая феечка рядом собирает отломленные кусочки, смачивает их в рядом стоящей баночке — и клеит обратно, чтоб кукла стала как новенькая.

Совсем-совсем далеко, вообще отдельно от прочих, дверь в соседнее помещение. Дверь очень плотно закрытая, с матовым стеклянным оконцем. За тем окноцем нет-нет, а угадываются то тянущиеся, то опадающие, самые разные тени. Ну, тут как бы понятно: в той комнате новых феечек учат, как добывать нектар.

Основное пространство занято пятью лавами, и две из них уже заняты. Заняты мерно спящими, свернувшимися под одеялом дриадами. Все феи — дриады, когда ложатся на эти койки.

А меж них гордо прохаживает важная большая сова. Ещё и в фартуке, и с чепчиком набекрень.

Она важно смотрит, искоса, свысока на Мику и двух смешливых подружек. Молча указывает крылом на свободные лавы. Но никого не пускает. Ждёт оплату: те самые личные луковицы.

Мика ложится на указанную для неё койку.

И пары самых разных запахов, и монотонная, непрекращающаяся здесь работа, и очень пристальный, гипнотизирующий взгляд больших чёрных глаз важной пернатой совы — от всего этого девочка засыпает. Удобно кублится в одеяльце, даже не сняв пуховик. И даже забыв разуться.

Проходит время.

Какое... Какое-то неопределённое.

Очень размытое, очень долгое, растянутое, вязкое, закрывающее, замыкающее куполом время.

И то пусто, то густо. То тревожно, то, вроде, спокойно. Немножко колко, немножко дрожи. Но, главное, что без боли.

Что свободно так и совсем легко.

Когда Мика раскрывает глаза, голова её всё ещё идёт кругом. Зрение чуть-чуть размытое, и в целом немного мутит. Ну, так. Терпимо, нормально. Совсем чуть-чуть.

Мудрая Сова в белом фартуке важно стоит над девочкой. Меж перьев в крыле она держит баночку шоколадного джема. С ложечкой, да, конечно. Молча протягивает.

Мика кивает, подпирает подушку, полусидит и немного лежит. Медленно колупает вязкое чёрное со сгущёнкой варенье. Сладенькое. Придаёт сил.

А силы — да, силы точно нужны.

Вкусный-вкусный шоколадный совиный джем. Хотя бы за ним однажды стоит сюда вернуться.

Кстати, остальные койки уже пустуют. А вот на скамье у двери собрались ещё трое незнакомых для девочки фей. Ну и что, что они не знакомы. Мика им всё равно кивает. Может, даже, и видела их, да не может вспомнить.

Соскребает остатки джема со дна кругленькой стеклянной баночки. Потом отставляет её на невысокую прикроватную койку.

Мудрая Сова заботливо помогает подняться девочке, придерживает её своими раскидистыми, широкими, и такими мягкими, почти что плюшевыми-пуховыми крыльями. Почти что лично ставит её ноги.

Мика ей благодарно кивает и улыбается.

Птица снова взмахивает крылом, мол, как знак, чтоб чуть-чуть подождала. Оборачивается всем своим безразмерным телом — и очень ловко, между лавами-койками, всякими станками и аппаратами, петляет к продолговатым ящичкам на стене. Извлекает оттуда металлическую коробочку со стеклянными прозрачными стенками. В три стенки и одну крепко-накрепко, хитро закрытую дверцу.

А внутри коробочки — мерцающая дрожащая лампочка.

Этакий простецкий, но очень надёжный фонарик.

Этот самый фонарик Мудрая Сова торжественно и вручает Мике.

Девочка кутается в пуховик. Одним плечом и шеей придерживает зонтик. Свободной рукой держится за колечко фонарика. Оглядывается на развилку то и дело теряющейся тропинки.

Уже решив, что и быть ей теперь одной, она вдруг слышит знакомый оклик.

Не оборачивается — а дёргается. Всем телом подаётся на звук — и широко-широко улыбается.

Да! Её проводница… Ну… Слегка опоздала. Краснеет по этому поводу, извиняется. Всё откидывает мешающиеся сизые пряди с румяного, сияющего лица.

В руках проводницы — завёрнутый в праздничную ленточку букет пионов. И поздравительная открытка, теряющаяся среди стеблей.

Проводница совсем запыхавшаяся, одетая вовсе не по погоде. Охает-ахает, всё краснеет и извиняется.

Ну, а Мике-то что? Мика вот всем довольная. Да, конечно, совсем скоро ей опять быть одной, но встреча с лучшей подругой, пусть и мимолётом и мимоходом — это всё ещё встреча с подругой.

Все же рабочие, все при деле.

Все прекрасно всё понимают.

Девочка просит, чтоб этот букет её фея для себя сохранила. Ну, для лучшего дня и более удачного времени. Но всё равно, даже так, искренне обнимает, благодарит её за подарок.

Так вот встретившись, обе подруги опять прощаются. А перед ними — всё та же теряющая тропинка, расходящаяся на множество самых разных развилок. И многие дороги то прикрыты невысокой прибитой травой, то и вовсе тянутся терниями.

Обе феи — лиловая, синяя, всё ещё стоят вместе. И тихонько держатся за руки.

Уходить и прощаться не хочется.

А всё-таки — надо, надо.

И расходятся, бросив подружка подружке, от каждой — тёплый личный прощальный взгляд.