Звук и ярость

– А что там? – говорю я. Я подошел и посмотрел. Он стоял на три пункта ниже, чем при открытии. – Неужто вы, ребята, допустите, чтобы такой пустяк, рыночный курс хлопка, взял над вами верх? – говорю я. – Я ж думал, вы такие умники, что вам все нипочем.
– Умники, прах его побери, – говорит док. – К двенадцати часам он упал на двенадцать пунктов. Я погорел начисто.
– На двенадцать пунктов? – говорю я. – Какого же черта меня никто не известил? Почему вы меня не известили? – говорю я телеграфисту.

– Я принимаю, когда передают, – говорит он. – И подпольной маклерской конторы не держу.
– Тоже умник выискался, а? – говорю я. – Сколько моих денег перебрали, что могли бы, кажется, позвонить мне. Или, может, ваша поганая компания стакнулась с погаными нью-йоркскими акулами?
Он ничего не сказал. И сделал вид, что очень занят.
– Много вы себе позволять стали, – говорю я. – Оглянуться не успеете, как придется вам добывать хлеб работой.

– Что это с вами? – говорит док. – У вас ведь еще в запасе три пункта.
– Да, – говорю я. – Если б я продавал. Но об этом, если не ошибаюсь, разговора не было. А вы, ребята, все погорели?
– Я дважды обжегся, – говорит док. – И переиграл в самую последнюю минуту.
– Ну, – говорит А. О. Сноупс, – я же его собираю, так будет только справедливо, если и он с меня иной раз что-нибудь соберет.

Я ушел, а они остались продавать и покупать между собой по пяти центов пункт. Я высмотрел черномазого и послал его за моей машиной, а сам стоял на углу и ждал. Как Эрл осматривает улицу из конца в конец, одним глазом поглядывая на часы, я не видел, потому что с этого места двери не видно. Примерно так через неделю он вернулся с машиной.
– Где ты пропадал? – говорю я. – Ездил форсил перед девками?
– Я приехал сразу, как мог, – говорит он. – Из-за этих фургонов мне всю площадь объезжать пришлось.

Мне еще не встречался черномазый, у которого не было бы непробиваемого алиби, что бы он там ни натворил. Но пусти его одного с машиной, и он обязательно начнет форсить. Я сел и поехал кругом площади. И увидел-таки Эрла по ту ее сторону.
Я прошел прямо на кухню и сказал Дилси, чтобы она поторопилась с обедом.
– Квентин еще не вернулась, – говорит она.
– Ну и что? – говорю я. – Ты мне еще скажи, что Ластер не готов кушать. Квентин знает, когда в этом доме обедают. Поторопись, слышишь.

Мать была у себя в комнате. Я отдал ей письмо. Она вскрыла его, вынула чек и сидит, держит его в руке. Я пошел, принес ей из угла совок и дал спичку.
Она взяла спичку, но не стала ее зажигать. Она сидела и смотрела на чек. Говорил же я, что так и будет.
– Мне очень неприятно делать это, – говорит она. – Увеличивать твое бремя, добавляя Квентин…
– Как-нибудь проживем, – говорю я. – Кончай с этим поскорее.
Но она все сидела и держала чек.

– Он на другой банк, – говорит она. – Прежние были на банк в Индианаполисе.
– Да, – говорю я. – Женщинам и это разрешается.
– Что разрешается? – говорит она.
– Держать деньги в двух разных банках, – говорю я.
– А, – говорит она. И некоторое время глядела на чек. – Я рада узнать, что она так… что у нее так много… Господь видит, что я поступаю как должно, – говорит она.
– Давай, – говорю я. – Не тяни. Кончай это развлечение.
– Развлечение? – говорит она. – Когда я думаю…

– Я думал, ты сжигаешь по двести долларов в месяц для развлечения, – говорю я. – Ну, давай же. Хочешь, я зажгу спичку?
– Я могла бы перебороть себя и принять их, – говорит она. – Ради моих детей. У меня нет гордости.
– Ты ж никогда не будешь спокойна, – говорю я. – Ты же знаешь, что не будешь, – говорю я. – Один раз ты решила, так пусть так и остается. Мы и без этого проживем.

– Я во всем полагаюсь на тебя, – говорит она. – Но иногда я начинаю опасаться, не лишаю ли я вас того, что по праву принадлежит вам. Возможно, я понесу за это кару. Если хочешь, я растопчу мою гордость и приму их.

– Какой толк начинать теперь, когда ты уничтожала их пятнадцать лет подряд? – говорю я. – Если ты и дальше будешь так делать, то ничего не потеряешь, но если ты начнешь их брать теперь, выйдет, что ты потеряла пятьдесят тысяч долларов. Жили ж мы до сих пор, верно? – говорю я. – Я что-то пока не видел тебя в богадельне.
– Да, – говорит она. – Мы, Бэскомы, ни от кого милостыни не принимаем. И уж во всяком случае, не от падшей женщины.

Она чиркнула спичкой, подожгла чек и положила его в совок, а потом конверт, и смотрела, как они горят.
– Ты не знаешь, что это такое, – говорит она. – Благодарение Богу, ты никогда не узнаешь, что чувствует мать.
– В мире есть много женщин не лучше нее, – говорю я.
– Но они не мои дочери, – говорит она. – Дело не во мне, – говорит она. – Я бы с радостью приняла ее обратно со всеми ее грехами, ведь она моя плоть и кровь. Это ради Квентин.

Ну, я мог бы сказать, что о Квентин беспокоиться, пожалуй, нечего, но я так говорю: я многого не требую, но вот есть и спать я хочу без того, чтобы в доме ругались и хныкали две бабы.
– И ради тебя, – говорит она. – Я же знаю, как ты к ней относишься.
– Пусть возвращается, – говорю я. – То есть мне все едино.
– Нет, – говорит она. – Из уважения к памяти твоего отца я не могу.
– Хотя он все время уговаривал тебя, чтобы ты позволила ей вернуться, когда Герберт ее выгнал? – говорю я.

– Ты не понимаешь, – говорит она. – Я знаю, ты не хочешь, чтобы мне было еще тяжелее. Но мой долг – страдать ради моих детей, – говорит она. – Я и это снесу.
– Снесешь-то снесешь, но зачем устраивать себе лишние хлопоты? – говорю я. Бумажка догорела. Я отнес ее к камину и ссыпал пепел на решетку. – По-моему, жалко зря жечь деньги, – говорю я.
– Не дай мне Бог дожить до того дня. когда моим детям придется принимать эту цену греха, – говорит она. – Уж лучше мне увидеть тебя в гробу.

– Будь по-твоему, – говорю я. – А обедать мы скоро сядем? – говорю я. – Если нет, то мне придется так уехать. У нас сегодня наплыв. – Она встала. – Я ей уже сказал раз, – говорю я. – Только она ждет не то Квентин, не то Ластера, не то еще кого-то. Дай я ее позову. Погоди. – Но она подошла к лестнице и крикнула.
– Квентин еще не пришла, – говорит Дилси.

– Ну, мне надо возвращаться, – говорю я. – Съем в городе бутерброд. Я не хочу, чтобы Дилси из-за меня что-то меняла. – Тут она, конечно, снова начала, а Дилси ковыляла взад-вперед и ворчала:
– Ладно, ладно, я и так спешу.
– Я стараюсь угодить вам всем, – говорит мать. – Я стараюсь облегчить тебе жизнь как могу.
– Я ж не жалуюсь, так ведь? – говорю я. – Я хоть слово сказал, кроме того, что мне нужно возвращаться на работу?

– Я знаю, – говорит она. – Я знаю, тебе не предоставили таких же возможностей, как остальным, и ты должен был похоронить себя в деревенской лавке. Я хотела, чтобы ты сделал карьеру. Я знала, что твой отец никогда не поймет, что ты – единственный из них, у кого есть деловой талант, и потом, когда все остальное рухнуло, я верила, что она выйдет замуж и Герберт… после того, как он обещал…

– Ну, наверное, он все это врал, – говорю я. – Может, у него и банка-то никакого не было. А если и был, так с чего бы он стал искать себе служащего в Миссисипи.

Потом мы сели обедать. Я слышал, как Ластер на кухне кормит Бена. Я так говорю: раз уж нам нужно кормить еще один рот, а она не хочет брать эти деньги, так почему бы не отослать его в Джексон. Ему там будет веселее с такими же, как он. Я говорю: Бог свидетель, этому семейству давно не до гордости, но тут и гордость-то не требуется, кому приятно смотреть, как тридцатилетний дылда играет во дворе с черномазым мальчишкой, а когда на поле играют в гольф, бегает взад-вперед у забора и ревет коровой. Я говорю: если бы его сразу отослали в Джексон, нам бы всем теперь было лучше. Я говорю: ты свой долг по отношению к нему исполнила, ты сделала все, чего от тебя можно было требовать, и куда больше, чем сделали бы многие и многие, так почему бы не отослать его туда и не извлечь хоть какую-нибудь пользу из налогов, которые мы платим. Тут она говорит: меня скоро не станет, я знаю, что я для тебя только обуза. А я говорю: ты это столько времени повторяешь, что я начинаю тебе верить, только, говорю я, ты уж не сделай промашки и не сообщи мне, что тебя уже не стало, не то я его в тот же вечер отправлю на номере семнадцатом, и, говорю я, мне, кажется, известно местечко, куда и ее заберут, и зовется оно не улицей Млека и не проспектом Мёда. Тут она принялась плакать, и я говорю: ну, ладно, ладно, у меня гордости не меньше, чем у всякого другого, если дело касается моих родственников, даже если я не знаю, откуда они взялись.

Мы некоторое время ели молча. Мать опять послала Дилси на крыльцо поглядеть, не идет ли Квентин.
– Я же в который раз повторяю, не придет она обедать, – говорю я.
– Этого она себе не позволит, – говорит мать. – Она знает, что я не разрешаю ей бегать по улицам, когда время садиться за стол. Ты хорошо смотрела, Дилси?
– Ну, так не разрешай, – говорю я.
– Что я могу поделать? – говорит она. – Вы все никогда со мной не считались. Никогда.

– Если бы ты не вмешивалась, я бы заставил ее слушаться, – говорю я. – Мне хватит одного дня, чтобы ее образумить.
– Ты можешь обойтись с ней слишком грубо, – говорит она. – Ты вспыльчив, как твой дядя Мори.
Тут я вспомнил про его письмо. Вынул его и отдал ей.
– Можешь не вскрывать, – говорю я. – Банк поставит тебя в известность, сколько на сей раз.
– Оно адресовано тебе, – говорит она.
– Давай вскрой его, – говорю я. Она вскрыла, прочла и отдала его мне.

«Дорогой племянник, – говорилось в нем, – ты будешь рад узнать, что предо мной открывается некая возможность, относительно которой по причинам, каковые я объясню тебе, входить в подробности я не стану, пока мне не представится возможность осведомить тебя обо всем, не подвергаясь риску. Мой деловой опыт научил меня остерегаться и не доверять конфиденциальные сведения ничему более опосредствованному, нежели изустное слово, и крайние меры предосторожности, которые я принимаю, уже сами по себе должны дать тебе представление о ее блистательности. Незачем упоминать, что я исчерпывающе ознакомился со всеми ее фазами и без малейших колебаний могу сказать тебе, что это именно тот редкостный дар судьбы, который выпадает человеку раз в жизни, и теперь я ясно вижу перед собой близкое осуществление цели, к которой столь давно и неизменно стремлюсь, а именно окончательное приведение в порядок моих дел, что позволит мне вернуть в надлежащее положение ту семью, которой я имею честь быть последним представителем мужского пола, ту семью, к которой я всегда причислял твою благородную матушку и ее детей.

При настоящем положении вещей я не вполне в состоянии извлечь из этой возможности все, что она сулит, но, желая ограничиться пределами только нашего семейного круга, я сегодня обращаюсь в банк твоей матушки за той незначительной суммой, которая мне необходима для восполнения моего первоначального вложения, и на которую, дабы поставить все на официальную ногу, я прилагаю вексель с обязательством выплачивать восемь процентов годовых. Незачем упоминать, что это – чистейшая формальность, долженствующая оградить твою матушку на тот нежданный случай, который всех нас подстерегает, поскольку человек – лишь игрушка судьбы. Ибо я, естественно, распоряжусь этой суммой как бы своей собственной, делая тем самым твою матушку сопричастной всем выгодам указанной возможности, которая, согласно моему исчерпывающему рассмотрению, представляет собой настоящее золотое дно – если ты извинишь банальность – чистейшей воды и блеска дивной красоты.

Это, как ты понимаешь, – конфиденциальное сообщение одного делового человека другому: мы сами соберем урожай с наших виноградников, а? И зная, сколь деликатно здоровье твоей матушки, а также ту робость, которую изысканно воспитанные южные аристократки, естественно, испытывают перед всяческими деловыми вопросами, и их очаровательную склонность ненароком проговариваться о подобных делах в светской беседе, я полагал бы, что тебе лучше ей ничего не говорить. А по зрелом размышлении я прямо советую тебе этого не делать. Будет лучше просто вернуть указанную сумму в банк в недалеком будущем, причем сразу со всеми другими мелкими суммами, которые я пока остаюсь ей должен, и вообще ничего ей про это не говорить. Наш с тобой долг – ограждать ее от грубого материального мира, насколько это в наших силах.

Твой любящий дядя Мори Л. Бэском»


– И что же ты думаешь сделать? – говорю я, перебрасывая его через стол.
– Я знаю, ты недоволен тем, что я ему что-то даю.
– Это твои деньги, – говорю я. – Если ты даже пожелаешь выбросить их в окошко, они твои.
– Он мой родной брат, – говорит мать. – Он последний Бэском. Когда нас не станет, род Бэскомов прекратится.

– То-то будет горе, – говорю я. – Ладно, ладно, – говорю я. – Это твои деньги. Делай с ними, что пожелаешь. Хочешь, чтобы я дал банку распоряжение выплатить?
– Я знаю, ты недоволен, – говорит она. – Я понимаю, какое ты несешь бремя. Когда меня не станет, оно сделается легче.
– Я мог бы сделать его легче прямо при тебе, – говорю я. – Ладно, ладно, больше я про это упоминать не буду. Хоть заведи тут сумасшедший дом, если тебе этого хочется.

– Он твой родной брат, – говорит она. – Даже если он и лишен разума.
– Я возьму твою банковскую книжку, – говорю я. – Сегодня я получаю жалованье.
– Он заставил тебя прождать пять дней, – говорит она. – Ты уверен, что магазин не терпит убытков? Мне кажется странным, что владелец прибыльного дела не платит своим служащим в срок.
– Все в порядке, – говорю я. – Он надежен, как банк. Я ему сказал, что готов ждать, пока мы не получим по месячным счетам. Вот почему иногда получается задержка.

– Я просто не вынесла бы, если бы ты лишился тех крох, которые я могла вложить в дело для тебя, – говорит она. – Я часто думаю, что Эрл плохой делец. Я знаю, он не считается с правами, на какие дает тебе право капитал, который ты вложил в его магазин. Я намерена поговорить с ним.
– Нет уж, оставь его в покое, – говорю я. – Это его магазин.
– Ты вложил в него тысячу долларов.
– Оставь его в покое, – говорю я. – Я слежу. У меня есть твоя доверенность. Все будет в порядке.

– Ты не знаешь, какое ты для меня утешение, – говорит она. – Ты всегда был моей радостью и гордостью, но когда ты сам по собственной воле пришел ко мне и настоял на том, чтобы каждый месяц класть свое жалованье в банк на мое имя, я возблагодарила Бога, что ты был мне оставлен, если уж их должно было призвать.
– С них спросу нет, – говорю я. – Они, думается, сделали что могли.

– Когда ты так говоришь, я знаю, что ты вспоминаешь о своем отце с горечью, – говорит она. – И полагаю, ты имеешь на это право. Но этим ты разбиваешь мне сердце.
Я встал.
– Если тебе приспичило плакать, – говорю я, – так займись этим в одиночестве, потому что мне пора назад. Я схожу за банковской книжкой.
– Я схожу за ней, – говорит она.

– Сиди, – говорю я. – Я схожу. – Я поднялся наверх, взял банковскую книжку из ее бюро и вернулся в город. Я отправился в банк, кассировал чек и перевод, положил еще десять долларов, а потом остановился у телеграфа. Он стоял на пункт выше, чем при открытии. Я потерял уже тринадцать пунктов, и все из-за того, что ей понадобилось в двенадцать часов явиться туда скандалить и морочить мне голову из-за этого письма.
– Когда поступило сообщение? – говорю я.
– Примерно час назад, – говорит он.

– Час назад? – говорю я. – За что же мы вам платим? – говорю я. – За еженедельные бюллетени? Как вы хотите, чтобы человек что-нибудь сделал при таком положении? Биржа полетит ко всем чертям, а мы и знать ничего не будем.
– А я и не хочу вовсе, чтобы вы что-нибудь делали, – говорит он. – По новому закону теперь играть на хлопке никому не обязательно.
– Да неужто? – говорю я. – Что-то я ничего про это не слышал. Наверное, известие послали тоже через «Вестерн юнион».

Я поехал назад в магазин. Тринадцать пунктов. Черт меня подери, если я поверю, будто хоть кто-нибудь что-нибудь понимает в этих махинациях, кроме тех, кто посиживает в нью-йоркских конторах и смотрит, как деревенские дураки упрашивают забрать у них деньги. Ну а человек, который чуть что сразу на попятный, только выдает, что он в себя не верит, и я так говорю: раз ты не собираешься слушаться советов, так какой смысл платить за них деньги. Кроме того, они варятся в самом котле и знают, что там делается. Телеграмма лежала у меня в кармане. Мне надо будет только доказать, что они использовали телеграфную компанию для мошенничества. А это то же, что подпольная маклерская контора. И я бы не стал и минуты лишней тянуть. Черт подери, неужто такая большая и богатая компания, как «Вестерн юнион», не может передать сообщение о биржевых курсах вовремя. Хоть бы наполовину так быстро, как телеграмму тебе: ваш счет исчерпан. Но плевать они хотят на людей. Они заодно с нью-йоркской шайкой. Это уж как пить дать.

Когда я вошел, Эрл поглядел на свои часы. Но ничего не сказал. Потом покупатель ушел. И он, конечно, говорит:
– Ездил домой обедать?
– Мне пришлось побывать у зубного врача, – говорю я, потому что его не касается, где я ем, хоть и обязан торчать с ним в магазине до вечера. И слушать, как он распространяется, после всего, что мне пришлось вытерпеть. Возьмите деревенского лавочника, самую мелочь, два на четыре, я так говорю: пятьсот долларов у человека, а уж беспокоится на пятьдесят тысяч.

– Ты мог бы предупредить меня, – говорит он. – Я ждал, что ты сразу вернешься.
– Я вам хоть сейчас отдам этот зуб и еще десять долларов в придачу, – говорю я. – У нас ведь условлено: час на обед, – говорю я. – А если я вас не устраиваю, так вы знаете, что в таком случае можно сделать.
– Это я давно знаю, – говорит он. – Если бы не твоя мать, так я бы это уже сделал. Только я очень ей сочувствую, Джейсон, жаль, что кое-кто, кого я знаю, не может сказать того же.

– Ну и держите свое сочувствие при себе, – говорю я. – Когда нам понадобится сочувствие, я вас загодя предупрежу.
– Я тебя долго покрывал с этим делом, Джейсон, – говорит он.
– Да? – говорю я, чтобы его подзадорить. Надо же послушать, что он скажет, прежде чем я заткну ему пасть.
– По-моему, про то, откуда взялся этот автомобиль, мне известно больше, чем ей.
– Вы так думаете? – говорю я. – Когда же вы собираетесь пустить сплетню, что я украл его у собственной матери?

– Я ничего не говорю, – говорит он. – Я знаю, что она дала тебе доверенность на ведение всех ее дел. И я знаю, что она все еще думает, будто эта тысяча по-прежнему вложена в мой магазин.
– Ладно, – говорю я. – Раз уж вы так много знаете, я еще кое-что добавлю: сходите в банк и спросите, на чей счет я двенадцать лет вношу первого числа каждого месяца по сто шестьдесят долларов.
– Я ничего не говорю, – говорит он. – Я просто прошу тебя быть с этих пор поаккуратнее.

Я больше ничего не сказал. Все равно без толку. Я давно убедился: раз человек попал в колею, так самое лучшее для вас оставить его там. А уж когда человек заберет в голову, что он должен на вас наябедничать для вашей же пользы, то – спокойной ночи. Хорошо, что меня Бог миловал от такой совести, с которой надо все время нянчиться, как с больным щенком. Нужна мне такая аккуратность, то-то он из кожи вон лезет, чтобы его дело ему больше восьми процентов прибыли не приносило. Прямо-таки думает, его под суд отдадут за ростовщичество, если прибыль у него выйдет больше восьми процентов. Какие, к черту, шансы могут быть у человека, прикованного к такому вот городишке и к такому вот делу. Я бы за один год поставил его дело так, что ему больше никогда работать не пришлось бы, да только он бы все пожертвовал церкви или еще куда-нибудь. Уж если я чего терпеть не могу, так это ханжей, черт их дери. Раз человек задумал что-то, в чем они не могут разобраться, так уж, значит, этот человек мошенник, и при первой возможности они считают своим моральным долгом рассказывать третьим лицам то, о чем они говорить и право-то не имеют. Я так говорю: если бы каждый раз, когда человек делает то, в чем я до конца разобраться не могу, я бы думал, что он обязательно мошенник, то уж наверное я бы скоро отыскал в этих книгах такое, о чем вы бы не захотели, чтобы я побежал рассказывать тем, кому, на мой взгляд, следовало бы знать про это, да и откуда я знаю, может, они про это знают куда больше моего, а если

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь