«Зачем Россия ввязалась в Первую Мировую» и другие вопросы о 1 августа 1914-го

«Если развитие военных операций и события в России сделают возможным отбрасывание московской империи на восток и лишение её западных провинций, тогда наше освобождение от этого восточного кошмара будет целью, достойной усилий, великих жертв и исключительного напряжения этой войны».

Кто автор этой цитаты? Карл XII? Наполеон? Гитлер? Зеленский, наконец? 

Нет, это в докладе кайзеру Вильгельму II в 1916 г. писал Теобальд фон Бетман-Гольвег, рейхсканцлер Германской империи. Притом в это же время германские эмиссары как раз пытались найти подход к императору Николаю II с целью добиться подписания сепаратного мира. 

Этот текст должен был выйти к годовщине начала Первой мировой войны – но тема оказалась столь интересной и многогранной, что заняла у меня почти месяц. Определённо стоит ещё раз напомнить, почему Россия участвовала в Первой Мировой, была ли у неё возможность «не влезать в войну», кому был больше нужен сепаратный мир на Востоке и почему он был неприемлемым вариантом для России.

Как Россия оказалась в одной из враждующих коалиций? Зачем вообще было в них вступать?

Когда речь заходит о причинах Первой мировой войны, принято говорить о ряде объективных предпосылок к ней. Однако, когда говорят о России, принято до сих пор ссылаться на причины вроде «союзных договоров» (вроде того, который открыто нарушила Италия в 1914 г.), желания «защитить братьев-сербов» и «присоединить проливы и Царьград». Левый сектор часто рассуждает про зависимость России от западных кредитов: мол, царь обменивал мясо своих подданных на западные деньги. То есть Франция воевала за Эльзас-Лотарингию и колонии, Британия — чтобы избавиться от германской морской и экономической угрозы, Германия — из империалистической воли к мировому господству, а Россия — потому что ей дали денег в долг. Разумеется, такой подход — вульгарное и предвзятое упрощение, замешанное на густой неприязни к Российской империи как таковой.

Россия, как и любая великая держава той эпохи, вынуждена была поддерживать постоянный баланс сил, не давать какой-либо из других держав слишком усилиться и угрожать миру в Европе. Баланс сил достигался за счёт международных договоров и коалиций. Оставаться в стороне от этого процесса Россия никак не могла, поскольку дипломатическая самоизоляция для неё была чревата формированием опасного антирусского альянса в той или иной конфигурации. У страны уже был негативный опыт Крымской войны, когда она оказалась в одиночестве против Британии и Франции при недружелюбном нейтралитете Пруссии и Австрии – и повторять этот опыт никому не хотелось. При этом в силу своих размеров и статуса у России к концу XIX в. были противоречия с Британией, Германией, Австро-Венгрией, а также с державами второго ряда – Османской империей и Японией. В таких условиях полагаться только на себя было бы самоубийством. (Отмечу, что даже Британии, которая большую часть XIX в. действовала в духе политики «блестящей изоляции» и игры на чужих противоречиях, пришлось в начале ХХ в. от неё отказаться).

Долгое время Россия была союзницей Германии и Австро-Венгрии или, по крайней мере, заключала с ними договоры о дружественном нейтралитете. Однако, помимо объективных противоречий (в первую очередь на Балканах), эти отношения подорвала деятельность германского МИД в 1890-е.

Само по себе объединение Германии в 1871 г. внесло сумятицу в «европейский концерт» великих держав. Новая империя пыталась найти свою роль в международных отношениях. Однако, будучи достаточно мощной с экономической, демографической и военной точки зрения, чтобы вызывать опасения и сталкиваться с чужими интересами, Германия была с обеих сторон зажата сильными соседями — Францией и Россией, что ставило её в заведомо уязвимое положение и мешало претендовать на роль первой державы мира. В теории, Германия «один на один» могла взять верх над любой великой державой в отдельности, кроме, пожалуй, Великобритании. Но на практике у неё было мало шансов на подобную дуэль.

Поскольку вопрос об Эльзас-Лотарингии мешал любому полноценному сближению между Берлином и Парижем, Бисмарк полагался на «союз трёх императоров» с Австрией и Россией, который был бы противовесом Британии и Франции. Однако для этого Германии приходилось постоянно иметь дело с русско-австрийскими противоречиями на Балканах, пытаться их разрешить, не оттолкнув ни одну из сторон — то есть быть балансиром в рамках этого союза. Долгое время у него это получалось.

Впрочем, курс Бисмарка в германских элитах одобряли далеко не все. В 1890 г. его противники смогли добиться отставки «железного канцлера». Однако, достигнув своей цели, они не смогли выработать внятную внешнеполитическую линию. Вместо этого они метались между другими великими державами, так и не сумев выстроить прочное сотрудничество ни с кем, кроме Австро-Венгрии (впрочем, «унаследованной» от того же Бисмарка). 

Сначала в 1890 г. не был продлён «договор перестраховки» с Россией, обеспечивавший взаимный нейтралитет в случае нападения третьей державы на одну из сторон. Затем была предпринята попытка сблизиться с Британией, но в Лондоне её восприняли без энтузиазма. Тогда люди с Вильгельмштрассе попытались вернуться к сотрудничеству с Россией — однако та после расторжения «договора перестраховки» успела от греха подальше заключить в 1894 г. союз с Францией и готова была вернуться к партнёрству только на своих условиях. После этого Берлин пришёл к выводу, что другие державы относятся к Германии с враждебностью и что только мощная армия (а позднее и флот) и готовность к войне могут защитить германские интересы в Европе и мире.

Нельзя сказать, что Германия в конце XIX — начале ХХ вв. была патологически агрессивным государством, которое целенаправленно толкало Европу к войне — хотя долгое время исследователи воспринимали её именно так. Сейчас историки чаще приходят к выводу, что Германия была этаким «суетологом» Европы, который своими противоречивыми и непоследовательными действиями, метаниями от одной державы к другой и от бряцания оружием к мирным инициативам создал себе репутацию неадекватного партнёра. Политика «свободной руки» канцлера Бюлова в 1900-1909 гг. (избегание союзов и поиск выгод в чужих конфликтах) стала, по сути, аналогом британской «блестящей изоляции», только более непоследовательным и при меньших ресурсах. К тому же действия МИД и лично кайзера Вильгельма зачастую были рассогласованы и мешали друг другу.

Германия ввязывалась в один кризис за другим — публичная поддержка буров со стороны кайзера, морская гонка вооружений с Британией, поддержка той же Британии в Венесуэльском кризисе, визит Вильгельма II и отправка канонерок в Марокко в пику Франции, поддержка Австрии в Боснийском кризисе (Берлин де-факто угрожал Петербургу войной). В целом немцам сопутствовал успех — страны Антанты пусть и нехотя, но шли на уступки. Однако в какой-то момент эти уступки должны были кончиться, и Берлину пришлось бы либо отступить, либо воплотить угрозы войной в жизнь. Все мы знаем, какой вариант был выбран в июле 1914 г.

Почему нельзя было просто выполнить требования Германии и Австро-Венгрии на Балканах и этим избежать войны?

Во время июльского кризиса 1914 г. Россия, в принципе, могла отказаться от поддержки Сербии и заставить её принять все австрийские условия до единого. Более того, об этом часто забывают, но вообще-то Россия к тому моменту уже так поступала – буквально пятью годами ранее. И кончилось это для неё обманом, угрозами войны, унизительным согласием на германские условия – и, как потом оказалось, продолжением австро-германского давления на Балканах. Ведь если тебя боятся и идут на уступки, почему бы не повторить это ещё раз?

Боснийский кризис 1908-1909 гг. начался с того, что австрийский министр иностранных дел граф А. фон Эренталь и его российский коллега А. Извольский тайно встретились и пришли к некоему неформальному соглашению. В чём было его конкретное содержание – не вполне ясно, и впоследствии стороны описывали ключевые детали по-разному. Ясно лишь то, что соглашение касалось планов по аннексии Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией (согласно Берлинскому трактату 1878 г., австрийцам было позволено её оккупировать, но не присоединять, формально она оставалась османской территорией) и того, что Россия не будет выступать против. В обмен на такую благожелательность Петербургу предлагалась (как позднее утверждал Извольский) австрийская поддержка в пересмотре ещё одного положения Берлинского трактата – о запрете прохода военных судов через Босфор и Дарданеллы, что мешало Черноморскому флоту выходить в Средиземное море и далее в Мировой океан.

Судя по дальнейшим событиям, главу МИД России банально «кинули». Скорее всего, Эренталь пообещал Извольскому, что аннексия Боснии произойдёт в удобный для обеих держав момент и по предварительному согласованию с Россией. Однако менее через месяц, 6 октября 1908 г., австрийцы без всяких согласований объявили об аннексии, при этом заявив, что Россия их в этом поддерживает. Извольский немедленно дезавуировал заявления габсбургского министра, но первое впечатление остальных держав было безнадёжно испорчено: «Вена совершила незаконную аннексию, а Петербург её в этом поддержал и теперь боится это признать».

Проблема заключалась не только в том, что действия Австрии явным образом нарушали Берлинский трактат 1878 г., но и в том, что аннексия Боснии была крайне негативно воспринята в Сербии и Черногории, где Боснию считали частью сербской национальной территории. В этих двух странах была объявлена мобилизация. Возникла угроза войны на Балканах, и великие державы (в первую очередь Россия и Великобритания) начали требовать созыва международной конференции по данной проблеме.

Австрийское военное командование во главе с К. фон Гётцендорфом, в свою очередь, давило на императора Франца-Иосифа, желая окончательно устранить «сербскую угрозу». В Германии же начальник генштаба Г. фон Мольтке смог убедить руководство страны пообещать военную помощь Австро-Венгрии даже в том случае, если Россия хотя бы «вмешается» в австро-сербские отношения.

Обстановка накалялась. В марте 1909 г. германская дипломатия поставила вопрос ребром: Россия должна прямо заявить, признаёт ли она австрийскую аннексию Боснии или нет, в противном случае Германия «устранится» – т.е. окажет как минимум материальную поддержку Австро-Венгрии в войне с Россией. Обе центральные державы были убеждены, что Россия не в состоянии воевать – и, надо сказать, у них были основания так полагать: на тот момент Россия, к примеру, не имела достаточно средств для перевооружения своей артиллерии.

В итоге Николаю II пришлось признать аннексию Боснии, а русской дипломатии – надавить на сербов, чтобы те сделали то же самое. В России произошедшее называли «дипломатической Цусимой», а в Сербии данная история воспринималась как национальный позор. Однако общеевропейской войны в 1909-м удалось избежать.

Тем не менее, это была очень опасная игра, в ходе которой германцы и австрийцы поставили себя не только против России, но и против всех великих держав Европы. Даже сам канцлер фон Бюлов через несколько месяцев наставлял своего преемника Бетман-Гольвега, что так вести себя с русскими крайне рискованно и лучше этого больше не повторять. Не помогло.

Пример Боснийского кризиса показывает, что Германия и Австро-Венгрия к 1908 г. оказались даже не в одной лодке, а на одной подводной лодке, с которой деться было некуда. Отказавшись от бисмарковской политики, Германия за десять лет испортила отношения со всеми великими державами, кроме юго-восточного соседа, и вынуждена была поддерживать все венские авантюры. Однако в Берлине было достаточно государственных деятелей, считавших, что война с Францией и Россией – это неизбежная плата за претензии на мировое лидерство. Некоторым из них 1914 г. виделся последней возможностью для Германии нанести поражение обеим соседним державам, пока те не слишком усилились. На этих же идеях строилась и германская военная стратегия: «план Шлиффена» подразумевал молниеносный сокрушительный удар на Париж с последующей переброской войск на восток для разгрома России, не успевшей полностью отмобилизоваться – так предполагалось преодолеть «кошмар коалиций», проблему войны на два фронта.

Германия была далеко не единственной страной, где многие в элитах считали войну неизбежной и даже желали её – но для России соседство именно с немцами было определяющим фактором внешней политики, а их внешняя политика во многом влияла на русскую. И когда в 1914-м отношения Австро-Венгрии и Сербии вновь накалились, уже было ясно: уступки не умиротворяют Вену и Берлин, а лишь разжигают их аппетиты. Именно осознанием опасности, а не чрезмерным сочувствием к «братушкам-сербам», и объясняются действия русских властей в июле 1914 г.

Зачем Россия поддержала Сербию в 1914-м?

Некоторые считают, что Первая мировая война началась (по крайней мере, на уровне повода) с того, что Россия слишком активно вступилась за Сербию и выступила против Австро-Венгрии. Однако на деле русский министр иностранных дел С. Сазонов всеми силами стремился избежать вооружённого конфликта. Именно он помог сербам составить ответ на «июльский ультиматум» австрийцев так, чтобы лишить Вену малейшего повода начать войну. Даже германский император Вильгельм II, ознакомившись с сербским документом, заявил, что после такого ответа «всякий мотив для начала войны исчез».

Сербская нота гласила, что Белград так или иначе принимает 8 из 10 требований австрийцев. Ещё одно требование («допустить на своей территории сотрудничество органов императорского и королевского [австро-венгерского] правительства») было принято с той оговоркой, что сербское правительство «не отдает себе ясного отчета в смысле и значении» этого пункта – другими словами, сербы просили разъяснить, что именно австрийцы имеют в виду. Напрямую отвергнут (хотя и в очень вежливых выражениях) был лишь один пункт австрийского ультиматума – «участие в расследовании [на сербской территории] агентов австро-венгерских властей». Сербы обосновывали это тем, что такое участие противоречило бы их Конституции и закону об уголовном судопроизводстве. В конце ноты правительство Сербии предложило австрийцам, если тех что-то не устроит в сербском ответе, передать решение вопроса в Гаагский международный трибунал или на усмотрение великих держав.

Документ, составленный при участии Сазонова, по праву считается одним из шедевров дипломатического искусства. Данным документом Сербия и Россия политически разоружили Австро-Венгрию и Германию: тем пришлось бы либо удовлетвориться ответом сербов и отказаться от дальнейшей конфронтации, либо показать, что их реальная цель заключается далеко не в наказании организаторов сараевского убийства. Те, однако, выбрали второе.

26 июля 2014 г. – на следующий день после ответа Сербии, за два дня до объявления Австро-Венгрией войны Сербии и за шесть дней до объявления Германией войны России – Сазонов выступил за прямые русско-австрийские переговоры. Однако они были сорваны, поскольку Австрия отказалась пересматривать свои требования к Сербии (по сути, исключить пресловутый 6-й пункт, отвергнутый сербами). Кстати, предложение главы британского МИД Э. Грея (который до последнего не хотел вступления своей страны в войну) о проведении конференции великих держав было отвернуто Германией, чей канцлер Бетман-Гольвег заявил, что «не может вызывать Австрию на суд Европы» из-за её конфликта с Сербией.

Таким образом, Россия, хотя и поддерживала Сербию, но всё равно до последнего пыталась остановить сползание в войну и найти дипломатические средства решения конфликта – чего нельзя сказать об Австрии и Германии.

Зачем было провоцировать Германию и Австро-Венгрию мобилизацией?

(Кажется, вопросы начинают звучать всё более жалко. Но давайте всё же разберёмся).

Николай II и многие министры, включая военного министра В. Сухомлинова и морского министра И. Григоровича, стремились избежать вступления России в войну – в том числе потому, что перевооружение армии должно было завершиться лишь в 1917 г. Тем не менее, поскольку из Австрии были получены вести о тайных военных приготовлениях, Россия 26 июля также начала секретные «подготовительные меры для скорейшего осуществления частичной мобилизации». (Нашему современнику это бы напомнило хорошо знакомый «режим повышенной готовности» вместо чрезвычайного или военного положения).

Нельзя сказать, что эти меры полностью укрылись от внимания немцев и австрийцев, однако не вызвали негативной реакции Вены и Берлина. Напротив, канцлер Бетман-Гольвег заверил императора Вильгельма, что он и Мольтке будут сохранять спокойствие, «пока Россия не предпринимает враждебного акта» – то есть не объявляет мобилизацию. Во многом это было связано с тем, что германские власти до последнего стремились действовать так, чтобы ответственность за начало войны можно было возложить на Россию.

Среди русского руководства не было согласия по поводу того, какая мобилизация должна быть объявлена, если обстановка продолжит накаляться. Император и Сазонов выступали за частичную мобилизацию, затрагивающую только пограничные с Австрией (но не с Германией) военные округа, поскольку стремились, с одной стороны, подготовить войска на случай начала войны и дать Австрии «последнее предупреждение», а с другой – избежать обвинений в агрессивных действиях, в первую очередь в адрес Германии и из уст берлинского руководства. Генеральный штаб во главе с генералом Н. Янушкевичем возражал, что если частичной мобилизации окажется недостаточно, то перейти затем к всеобщей будет проблематично, поскольку будут нарушены все мобилизационные планы. (Стоит отметить, что частичную мобилизацию русские военные планы в принципе не предусматривали). Де-юре было решено подготовить два варианта указа о мобилизации – на случай частичной и на случай всеобщей. Де-факто военные заранее начали тайно предпринимать в округах меры, аналогичные всеобщей мобилизации.

(Здесь стоит отметить важную деталь. Сроки мобилизации германской армии составляли 4-7 дней, австрийской армии и ландвера – 6-10 дней. Русской же армии требовалось на мобилизацию различных частей до 28 дней, а с учётом переброски сибирских дивизий в европейскую часть страны – до 40 дней. Поэтому для России вопрос о заблаговременной мобилизации был куда более актуален, чем для Германии и Австрии, а её задержки или срыв могли оставить страну наедине с полностью отмобилизованными армиями двух держав).

28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Весь день ушёл на обсуждение ответных мер, и к утру 29 июля Николай II подписал сразу два указа: о частичной и (особенно неохотно) о всеобщей мобилизации – поручив начштаба Янушкевичу опубликовать тот указ, который сочтёт необходимым глава МИД Сазонов. Тем же утром было получено известие, что Австрия мобилизовала половину своей армии, завершив мобилизационные меры на границе с Россией. После этого император согласился на частичную мобилизацию, однако военные стремились убедить и царя, и министров, что такой шаг помешает провести всеобщую мобилизацию, которая может вскоре понадобиться. Между тем Сазонов уведомил германского посла, что в ответ на австрийскую мобилизацию Россия вынуждена будет провести свою, указ о которой выйдет в течение дня. Тем же днём было получено известие, что Вена отказывается от непосредственных переговоров с Петербургом. А в 17 часов Сазонов узнал, что австрийцы начали бомбардировку Белграда.

(«В Вене так же, как и в Берлине, были убеждены в том, что Россия не в состоянии вести европейскую войну, и что она не посмеет впутаться в такую ужасную авантюру», – описывал ход мысли германского руководства бельгийский посол в Берлине. Бетман-Гольвег тогда же инструктировал германского посла в Австро-Венгрии, что Вене следует «поставить мир перед свершившимся фактом» оккупации Белграда).

Между тем русское руководство получило сразу две телеграммы из Германии. Одна, отправленная канцлером Бетман-Гольвегом и переданная Сазонову послом Пурталесом, содержала недвусмысленную угрозу войны в случае объявления Россией мобилизации на границе с Австрией (даже не с Германией). Другую телеграмму – от кайзера Вильгельма – получил император Николай. В ней германский монарх призывал к миру и просил не доводить дело до войны. Русский царь в ответ направил ему телеграмму, где указал, что угрозы из послания Бетман-Гольвега противоречат тому, что пишет Вильгельм, и предложил созвать Гаагскую конференцию, чтобы разрешить все вопросы миром. Одновременно в Петербурге шли обсуждения того, что необходимо подготовиться к частичной мобилизации – однако военные настояли, что готовиться нужно к объявлению всеобщей уже на следующий день, 30 июля, чтобы не сорвать её, когда её всё равно понадобится проводить (совещание генералов и министров писало императору о «малом вероятии избежать войны с Германией»).

После этого генерал Добророльский отправился объезжать министров – без подписей глав военного и морского ведомств и МВД указ о мобилизации нельзя было опубликовать. Собрав все автографы, Добророльский отправился на Центральный телеграф – но уже там его остановили, сообщив о повелении государя не объявлять всеобщую мобилизацию, а вместо неё объявить частичную, как и планировалось ранее. Это произошло после того, как Николай получил ответную телеграмму Вильгельма, где тот писал, что «непосредственное соглашение с Веной возможно и желательно». Янушкевич пытался возражать против отмены всеобщей мобилизации, но император остался непреклонен: только частичная.

Тем не менее, тревога генералов не утихала: они опасались, что без полной мобилизации Россия, по выражению Сазонова, «может проиграть войну раньше, чем она успеет вынуть шашки из ножен». Между тем утром 30 июля от агентуры в Германии и Австрии была получена новая информация об их военных приготовлениях. Придя к выводу, что война неизбежна, а промедление с мобилизацией может привести к трагическим последствиям, Сазонов по просьбе генералитета попросил императора об аудиенции, чтобы убедить его всё-таки объявить всеобщую мобилизацию на следующий день, 31 июля.

Николай принял министра, однако до последнего не хотел идти на шаг, который, как он считал, приведёт к войне: «Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?» Тем не менее, в итоге он всё же повелел объявить всеобщую мобилизацию... и продолжать переговоры с австрийским послом. В ночь с 30 на 31 июля указ о мобилизации был разослан по всей империи, а утром о нём с плакатов узнали все подданные.

Интересно, что кайзер Вильгельм продолжал отыгрывать «роль посредника», несмотря на упорный отказ Австро-Венгрии от переговоров и мобилизацию её войск у российской границы. В телеграмме Николаю он писал, что «если Россия мобилизуется против Австрии, моя роль посредника, которую ты мне любезно доверил и которую я принял на себя, вняв твоей сердечной просьбе, будет поставлена под угрозу» и что после объявления мобилизации в России лишь царь несёт «ответственность за войну или мир». Нельзя сказать, что эти заявления были полностью неискренними: германский монарх, подверженный быстрым сменам настроения, отчасти находился под влиянием своих советников, убеждавших его перекладывать вину за надвигающуюся войну на Россию, а отчасти не контролировал деятельность собственного военного руководства, которое было куда менее склонно к колебаниям.

(Так, ещё 30 июля начальник германского генштаба Мольтке убедил Вильгельма объявить всеобщую мобилизацию, но Бетман-Гольвег почти тут же уговорил императора отозвать этот указ; информация, однако, успела попасть в берлинскую газету Lokal Anzeiger, и полиции пришлось в срочном порядке конфисковывать тираж – но русский посол успел получить экземпляр и сообщил шокирующую новость в Петербург. Тогда же, 30 июля, Мольтке и Бетман устроили «гонку телеграмм», направляемых в Вену: первый убеждал австрийское руководство, что надо идти до конца и отвергать британские мирные предложения, второй – что агрессивное поведение Австрии помешает свалить вину за начало войны на Россию и что переговоры нужно продолжать. Австрийский начштаба Гётцендорф тогда отреагировал на это вопросом: «Кто правит в Берлине – Бетман или Мольтке?»).

Николай отправил Вильгельму телеграмму, в которой заверил кузена: пока «будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий». Также русский император выразил надежду, что посредничество кайзера в Вене сработает и мир удастся сохранить. Как мы теперь знаем, в реальности Берлин не предпринимал никаких усилий по сдерживанию австрийцев и лишь заваливал их противоречивыми телеграммами. Тем временем германское военное командование днем 31 июля объявило «состояние военной угрозы» – по сути, те же «подготовительные меры», которые Россия начала осуществлять 26 июля.

В последней телеграмме Вильгельму днём 1 августа Николай писал: «Понимаю, что ты должен мобилизировать свои войска, но желаю иметь с твоей стороны такие же гарантии, какие я дал тебе, т.е. что эти военные приготовления не означают войны и что мы будем продолжать переговоры». Однако ещё в ночь с 31 июля на 1 августа германский посол Ф. Пурталес вручил Сазонову ультиматум с требованием прекращения мобилизации. Хотя на ответ Берлин дал Петербургу 12 часов, посол вновь явился к Сазонову лишь к семи вечера и трижды спросил главу русского МИД, может ли тот дать декларацию о прекращении мобилизации. Сазанов трижды ответил отрицательно, но заверил Пурталеса, что Россия в любом случае не начнёт боевые действия первой. Тогда германский посол вручил министру ноту об объявлении войны – и, отойдя к окну, расплакался, поскольку был искренним её противником.

(Характерно, что уже в ночь с 1 на 2 августа германский император, осознав из телеграммы британского короля Георга V, что Великобритания не готова позволить Германии безнаказанно атаковать ни Францию, ни Россию, отправил Николаю II – которому несколько часов назад объявил войну – телеграмму с просьбой «отдать приказ войскам ни в коем случае не переходить германской границы». Другими словами, он уже был согласен на те условия, которые ещё буквально днём ему предлагал русский кузен – но было слишком поздно).

3 августа Германия объявила войну Франции. Вообще говоря, стоило бы ожидать обратного – ведь это России, союзнице Франции, была объявлена война, и Париж должен был выполнить свои обязательства. Однако французы до последнего старались не давать немцам ни малейшего повода обвинить себя в начале войны и даже отвели войска на 10 км от границы. Но Германия, у которой большая часть армии была в соответствии с планом Шлиффена сосредоточена на западе, не могла ждать удобного casus belli и сама придумала якобы имевшие место переходы границ и бомбардировки со стороны французов. В ответ 5 августа Великобритания объявила войну Германии

Интересно, что Австро-Венгрия до последнего колебалась с участием в мировой войне на стороне союзника, который так подстрекал её к агрессивным действиям. Войну России австрийцы объявили лишь 6 августа, Франции – 10-го, Великобритании – 12-го. С этого момента уже все великие державы Европы были втянуты в общую свалку.

Нетрудно убедиться, что русское руководство (особенно император Николай) в июле 1914-го до последнего стремилось избежать войны. Царь долго не хотел объявлять мобилизацию даже в ситуации военной угрозы и до последнего не желал, чтобы эта мобилизация была всеобщей – и сделал это только после начала австрийской мобилизации у русской границы и только под давлением генштаба. Русский МИД во главе с С. Сазоновым также прилагал все усилия для мирного разрешения конфликта, помог Сербии ответить на австрийский ультиматум настолько кротко, насколько это было возможно для независимого государства, и до конца пытался разрешить кризис через конференцию великих держав или Гаагский арбитраж. Лишь военные стремились к скорейшему проведению мобилизации, но это было вызвано пониманием её значительных сроков и опасности, которая вытекает из её срыва.

В то же время Германия и Австро-Венгрия не проявляли готовности идти на компромисс и решать вопрос мирным путём. В отличие от последовательного Николая, кайзер Вильгельм метался от воинственности к миролюбию и обратно по несколько раз на дню – что, в общем, подтверждало сложившуюся в Европе репутацию Берлина как непредсказуемого и иррационального партнёра, с которым проблематично иметь дело. Действия германского генштаба, прямо подстрекавшего Австрию к агрессивным действиям, вообще сложно назвать иначе, как разжиганием войны. Решить дело миром с такими оппонентами было крайне сложно (а скорее и вовсе невозможно), однако русское руководство сделало то, что могло. Упрёки в «провоцировании Германии» в этом контексте звучат странно: Россия фактически убедила сербов второй раз за несколько лет унизиться настолько, насколько возможно, до последнего призывала к переговорам и до последнего оттягивала мобилизацию, начав её лишь после того, как это сделала Австрия у русских границ. После этого Германия объявила России войну, т.е., несмотря на все попытки Берлина выставить Петербург агрессором, германцам всё же пришлось самим развязать конфликт.

Чего ещё можно было бы требовать от России в той ситуации для предотвращения войны – неясно. Она сделала всё, что могла, и даже больше, чем могла.

(Любопытно, что, когда речь идёт о начале Великой Отечественной войны, Сталина упрекают – в чём-то справедливо, в чём-то не очень – в самых разных вещах: недоверии к данным разведки, неподготовленности армейских частей к обороне, приказах «не провоцировать немцев» до последнего и т.д. Но почему-то никто не упрекает его в том, что он, дескать, действовал слишком агрессивно и этим спровоцировал Третий рейх (ну, кроме Резуна и его единомышленников). Однако, когда речь заходит про агрессию Второго рейха в 1914-м, эти вопросы всерьёз задаются. Это заставляет задуматься о том, с какими разными мерками у нас подходят к Империи и Советскому Союзу).

О том, почему было не выйти из войны уже в ходе неё и чем положение большевиков отличалось от положения императора Николая, поговорим во второй части статьи.