Вопросы этики

Мирош прислонился к потемневшему от времени дверному косяку. Он любил, вернувшись домой, останавливаться вот так на пороге на пару минут. От взглядов редких прохожих, ёжившихся под сыплющими с неба мелкими каплями холодного дождя, его укрывал наддверный козырёк старой букинистической лавки. Да и не было до него никому дела – город большой, на каждого не насмотришься. Оно и к лучшему, уж слишком цепким, оценивающим и холодным был взгляд стоящего в тени мужчины. Годы идут, а они всё так же суетятся и спешат по своим жалким делам, чтобы в один прекрасный день сдохнуть, наконец, в окружении «родных и близких», которые через неделю о них забудут! Считающие свой магический дар – у кого-то больший, у кого-то меньший – чем-то само собой разумеющимся, но почему-то твёрдо уверенные, что он даёт им право свысока смотреть на него, слабосилка, который едва в состоянии управиться с простейшими бытовыми амулетами. Уголок рта скривился в презрительной усмешке: он умеет ждать. Годы упорной работы, сотни прочитанных книг… Скоро его труд будет завершён.

Скрипнула за спиной, закрываясь, тяжёлая входная дверь. Привычное усилие отдалось в затылке коротким уколом боли, и вдоль ведущего в глубину дома коридора загорелись неярким, ровным светом утопленные в стенных панелях бирюзовые кристаллы. Короткое прикосновение к утопленной в небольшой нише контрольной панели: да, пока его не было, никто не входил... и не выходил. Конечно, это не Золотые Ворота или Старая башня – в тех районах приличному человеку вовсе не стоило появляться после захода солнца, – но и не кварталы знати. В Половодье жили, в основном, люди (и не только люди) среднего достатка: успешные торговцы, владельцы мастерских, не успевшие ещё переложить большую часть работы на плечи наёмных рабочих, начинающие маги, готовые продавать свой талант за звонкую монету… Подходящее место для респектабельной книжной лавки. Длинным полкам была отведена большая часть дома, на каждой висело по связке амулетов: поддерживающих нужную влажность, не дающих книгам покрываться пылью и отгоняющих охочих до бумаги насекомых. Редкие инкунабулы, прикрытые, паче чаяния, закалённым стеклом, соседствовали на них с вошедшими недавно в моду недорогими книгами в обложках из мягкого, немаркого пергамента. Такие любили брать с собой в дорогу, чтобы читать в уютном купе под мерное покачивание вагона или на палубе воздушного корабля, прикрытой от потоков встречного ветра энергетическими щитами. Новинка, появившаяся в городе вскоре после войны, причудливые печатные машины издательских домов, движимые то ли паром, то ли силой магии – Мироша никогда не интересовали такие мелочи, – многократно удешевила выпуск литературы, рассчитанной на нетребовательного читателя, и сделала её общедоступной. После смерти приёмного отца Мирош изменил заведённые в лавке порядки и перестал гнушаться выставлять «книжонки для идиотов», как нелестно отзывался о них мастер Мелон, на полки. Он не понимал, что горожане находят в этой белиберде, напечатанной на самой дешёвой, плохо отбелённой бумаге, но считал неразумным отказываться от дополнительной прибыли, особенно сейчас, когда столь многое было поставлено на карту. Сложнее было научиться скрывать презрение при виде очередной стайки кудахчущих тётушек, листающих, закатывая глаза и томно вздыхая, очередную писульку о «неземной любви и страсти», или отчаянно краснеющих малолеток, думающих своим «дружком», заглянувших за срамными картинками с инородцами.

Мужчина провёл рукой по наметившейся лысине, заметно оттеснившей к вискам рано начавшие седеть чёрные волосы, и усмехнулся, вспоминая, как впервые оказался – с ума сойти, почти четверть века назад! – в этом доме. Бездомному тяжело выжить одному, а в таком городе, как Шарн – и подавно. Натренированная годами учёбы память позорно отказывалась показывать лица родителей или хоть что-то, предшествующее той ночи, когда чья-то сильная рука вышвырнула его, будто котёнка, в очередной раз напрудившего в хозяйские башмаки, в ледяную воду сточной канавы подле какого-то трактира. Перекрывая доносившийся изнутри, из царства тепла и ароматов вкусной еды, весёлый гомон нетрезвых голосов и треньканье струн барда, владелец руки рявкнул вслед что-то вроде:

– Чтоб я тебя тут больше не видел, вшивое отродье!

И с грохотом захлопнул дверь, оставляя тощего пацана лет десяти барахтаться в грязи. Мирош не знал, кому стоит возносить молитвы за то, что тогда, почти околев от холода и едва переставляя ноги, он сумел доковылять до порога лавки старого Мелона Ларэндо – где и потерял благополучно сознание, чувствительно приложившись затылком о входную дверь. Как признался позже старый мастер, вспоминая их знакомство, тогда, откидывая одной рукой щеколду, а другой – придерживая небольшой двухзарядный арбалет, который ставил по ночам поближе к двери на случай лихих гостей, он ожидал увидеть кого и что угодно, но уж точно не лежащего без чувств пацана, исхудавшего так, что больше напоминал анатомическое пособие для не слишком притязательных вагантов, чем живого человека.

Оглядываясь назад, Мирош поражался своему везению. Рука провидения направила его заплетающиеся ноги едва ли не к единственному дому в округе, где он мог рассчитывать на милосердие. Когда, добрый месяц провалявшись в горячке, он пошёл на поправку, первым вопросом, который он задал своему спасителю, был:

– Чем я могу отплатить за твою доброту, мастер?

Закутанный в пушистый халат старик, седой, как лунь, но ещё довольно крепкий и широкий в плечах, только гулко расхохотался:

– Задохлик, какая плата? Ты себя-то видел? Нарасти немного мяса на своих мослах, тогда и поговорим.

Но Мирош, едва лишь стал способен на что-то большее, чем ковыляние до отхожего места и обратно, принялся, по мере сил, помогать старому книготорговцу: упрямо подняв подбородок, носил книги в хранилище и обратно, разбирал каталоги, готовил нехитрую еду… Мелон, старый холостяк, давно привык к одиночеству в окружении книжных переплётов и чертыхался первое время при виде поставленных «не там» тарелок и «неправильно» заваренного чая, но со временем привык к расторопному пацану и иногда, в мыслях, нет-нет, да и называл его «сыном». Да и чего греха таить – подумывал он уже о том, кому достанется дело всей его жизни, когда придёт его черёд уйти. Парень и так тянулся к знаниям, надо было лишь огранить его любопытство и научить простой истине, которую когда-то любил повторять его собственный учитель: только неустанная работа может сделать тебя чем-то большим, чем ты есть сейчас. Одно лишь омрачало радость старого мастера (и, как он отчётливо видел, выводило из себя Мироша, пусть тот и старался не подавать вида): мальчику совершенно не давались даже простейшие магические действия. Ясное дело, никто не ожидает от ребёнка огненных шаров или, скажем, дождя молний, но когда добрых полгода приходится тратить только на то, чтобы научиться включать и выключать свет в доме… Мелон справедливо опасался, что в будущем это может стать проблемой.

Мирош с трудом понимал мотивы старого мастера, приютившего у себя бездомного ребёнка и принявшегося учить его премудростям своего непростого ремесла. Любовь, привязанность – эти понятия так и остались для него лишь сочетанием букв, пустыми словами, абстракциями, которыми руководствовались некоторые окружавшие его люди. Или, если хотите, фактором, который надо учитывать в общении с ними. Он понимал, что чем-то отличается от них, но не слишком переживал по этому поводу, стараясь не поднимать лишний раз в разговорах с учителем эту тему. Может быть, он и не мог испытывать некоторых эмоций – да так ли они нужны? – но понимал, что остался в живых только благодаря старому Мелону. А со стороны признательность и желание вернуть хотя бы часть долга жизни не так уж легко отличить от любви.

Годы шли, и нескладный, тощий до синевы лопоухий мальчишка превратился в долговязого, вечно хмурого подростка. Бледная кожа, глаза, скрытые в тени надвинутого на самые брови капюшона, в котором Мирош взял обыкновение выходить из дома, вечно сжатые в упрямую линию тонкие, бледные губы – его сложно было назвать красавцем. Далеко не все книги выставлялись на продажу: особенно редкие или опасные труды Мелон выкупал и оставлял в своём личном хранилище. Книжные полки, тайны, скрытые под ветхими обложками, едва уловимый запах старых фолиантов неудержимо манили к себе любопытного мальчика. Пока ровесники Мироша веселились на улице, гоняли мелких крылатых тварей, облюбовавших подвалы городского рынка, и катались на облучках городских экипажей под недовольные крики прохожих, он каждую свободную минуту тратил на изучение собрания сочинений, скопившегося в обширной библиотеке приёмного отца.

За годы в ученичестве лишь однажды старый Мелон был вынужден взяться за тяжёлый ремень с пряжкой в форме головы грифона, которым обычно перетягивал рассыпающиеся стопки книг. Заглянув как-то в ящик рабочего стола, он заметил крохотные царапины вокруг замочной скважины шкатулки, в которой хранился камень-ключ к закрытой секции хранилища. Зычный рёв заставил вздрогнуть случайного прохожего, зазевавшегося под окнами лавки:

– Мироооооош!

Эхо голоса, кажется, ещё гуляло по дому, когда перед Мелоном возник запыхавшийся мальчик, ронявший капли мыльной воды с мокрых рук. Старик несколько секунд молча смотрел на вихрастую макушку, склонявшуюся всё ниже, и поднял перед собой шкатулку:

– Ты не хочешь мне ничего сказать?

Тишина.

– Я хочу, чтобы ты понял: есть вещи, которые пока не предназначены для тебя. Ты не владеешь знаниями, которые нужны, чтобы совладать с тем, что лежит там, и ты ещё слишком мал. Не надо сверкать на меня глазами, я знаю, о чём говорю. Нужна недюжинная сила воли, чтобы справиться с искушениями силы и власти, которые предлагают некоторые… книги, если их ещё можно так назвать. Ты быстро учишься, но ещё слишком рано. Заметь, я не говорю, что ты никогда туда не попадёшь. Ты меня слышишь?

Короткий кивок.

– Очень хорошо. А теперь, будь добр, принеси мне ремень.

Мирош только крепче стискивал губы, стоически принимая удары. Уже тогда он умел ждать и в глубине души понимал правоту учителя. К тому же Мелон не знал, что мальчик успел прочитать лежавшее на дне ящика завещание, составленное стариком несколько лет назад, если верить оставленной в углу документа дате. Ровные строчки, знакомый каллиграфический почерк, выверенные формулировки… Мелон называл Мироша приёмным сыном, даровал ему свою фамилию и, в случае своей смерти, оставлял ему всё имеющееся у него имущество, включая лавку. Чего скрывать, на мгновение в голове мальчика мелькнула мысль, что смерть старика можно и ускорить… Но Мирош тут же отверг эту идею. Долг жизни не выплачен – и никогда не может быть выплачен полностью. К тому же, Мелон мог быть полезен: кто знает, чему ещё он может его научить?

Старый мастер никогда больше не возвращался в разговорах к этой теме. Наверное, он понимал мальчика гораздо лучше, чем тому бы хотелось: мысли Мироша занимало стремление избавиться от своей «магической инвалидности», овладеть знаниями, которые возвысили бы его над толпой тех, кто надсмехался над его беспомощностью.

Ждать подходящего шанса пришлось долгие тринадцать лет. Мирош возвращался домой с толстой связкой только что купленных книг: заметно постаревший учитель уже довольно давно доверял ему самостоятельно вести переговоры с заезжими купцами, и молодой человек с удовольствием просматривал новые поступления, чихая от поднимавшейся пыли, и азартно торговался за особенно интересные труды. Отряхнув сапоги, он открыл входную дверь:

– Мастер, я вернулся!

Но, против обыкновения, ответа не последовало. Не раздалось звука быстрых шагов, с которым Мелон, не меньше своего ученика любивший разбирать новые поступления, обычно торопился навстречу, шаркая мягкими войлочными тапочками. Мирош прислушался: что-то изменилось в доме за время его отсутствия. Всё так же поскрипывали под ногами деревянные половицы, солнечный свет разукрашивал стены яркими пятнами – но чего-то не хватало. Ощутив резкий укол тревоги, Мирош поставил связку книг на пол и бросился в кабинет учителя.

Старый Мелон сидел в своём кресле, низко склонившись над листом пергамента. Наверняка работал над очередной рецензией – в последнее время он проводил за этим занятием все дни, прерываясь лишь на сон, еду и ругань в адрес «бездарных писак, которых не стоило бы и на требушетный выстрел подпускать к бумаге». Перед ним, как всегда, в идеальном порядке, были разложены письменные принадлежности, но правая рука с до сих пор зажатым пером, неловко дрогнув, опрокинула чернильницу – да так и осталась лежать. Мирош сразу понял, что произошло. Быстро подойдя к столу, он осторожно прикоснулся к руке мастера – испещрённая старческими пятнами кожа была холодной. Похоже, Мелон умер вскоре после того, как рано утром отправил ученика «на промысел», как он это называл. Мирош замер, пытаясь разобраться в собственных мыслях. Острое чувство сожаления и утраты чего-то важного боролось в нём с удивлением: он не ожидал, что смерть учителя так больно ударит его. Покачав головой, Мирош постарался взять себя в руки: предстояло много работы. Наклонившись, он осторожно поднял ставшее невесомым тело и, стараясь не смотреть в разгладившееся, спокойное лицо старика, бережно перенёс его в спальню и укрыл мягким одеялом. Злясь на себя за предательское жжение в уголках глаз, мужчина открыл входную дверь и, крутя в пальцах поблёскивающую серебрушку, окликнул пробегавшего мимо мальчишку:

– Эй, малой! Сбегай за стражей, скажи, мастер Мирош из книжной лавки зовёт, дело срочное.

Ловко подхватив монетку, понятливо кивнувший паренёк умчался прочь, сверкая пятками. Мирош угрюмо посмотрел ему вслед: до прихода стражи следовало найти завещание. Как бы то ни было, теперь весь дом и ВСЯ библиотека будут в его распоряжении…

…Мирош прошёл в рабочий кабинет, бросил на стул плащ и с облегчением опустился в потрёпанное, но всё такое же удобное кресло, в котором так любил сидеть его учитель. Надо же, поймал он себя на мысли, до сих пор кажется, что вот-вот откроется дверь, и окрик мастера: – Опять бездельничаешь? – заставит его подскочить на месте. Да, учитель был прав почти во всём. В закрытой секции и в самом деле нашлось средство, которое могло исправить его нелепый изъян. Понадобилось почти пять лет кропотливого труда, чтобы разобраться в записях старого мастера и найти свитки, упомянутые в отмеченных им источниках. А потом ещё три года ушло на подготовку сложнейшего ритуала, составленного неизвестным древним магом. Мирош помнил, как бережно перелистывал пожелтевшие, ломкие от времени страницы, с возрастающим удивлением понимая, что схема словно специально создана для него. Да, смесь компонентов для колдовского знака, составлявшего ядро ритуала, была умопомрачительно сложна, и малейшая ошибка в приготовлении состава могла свести на нет все усилия. Да, колдующему предписывалось строго поститься, прежде чем приступать к колдовству. Но Мирош и так всегда был предельно аккуратен в работе – привычка, давно ставшая его частью, – и никогда не баловал себя изысканными яствами, полагая, что функцией еды является, в первую очередь, поддержание жизни в теле, а не потакание прихотям плоти. Наконец, обязательное воздержание… При мысли об этом мужчина только усмехнулся. Женщины, как, впрочем, и мужчины или инородцы самых разных видов, "услуги" которых пользовались неизменным спросом среди городской молодёжи, мало его привлекали, как и связанный с телесной близостью процесс соития. Влажные звуки совокупления и бессмысленное подёргивание потных тел неизменно вызывали только раздражение и лёгкую брезгливость.

Все эти «недостатки» с лихвой окупались главным: при всей сложности подготовки найденный в старом гримуаре ритуал почти не требовал собственно магических усилий. Лишь лёгкие касания колдовства, направляющие процесс в нужную сторону и доступные даже для него. Описание завершалось строчкой, написанной, кажется, второпях другой рукой: «Властители небесные и земные падут, и глупцы покорятся достойному, коль скоро не убоится он последнего шага, иначе душа его собственная платой послужит, сделку скрепляя». Неужели тот, кто зайдёт так далеко, будет настолько безрассуден, чтобы замешкаться, завершая ритуал? Бессмысленное предупреждение. А если и найдётся такой глупец, что ж… поделом дураку.

В библиотеке хватало редких изданий, не имевших практической ценности, но вызвавших неподдельный интерес у коллекционеров. Им хватило ума не задавать вопросов, с чего это вдруг преемник старого Мелона начал распродавать его наследие. Вырученных денег с лихвой хватало, чтобы через подставных лиц, не афишируя своего имени, скупить всё необходимое для работы, пусть даже торговля большей частью компонентов, мягко говоря, не одобрялась властями. Дело оставалось за малым. Упоминание последнего ингредиента даже сейчас заставляло Мироша в ярости сжимать зубы. Кровь близкого человека! Где, скажите на милость, сирота, не помнящий, к тому же, добрый кусок своей жизни, найдёт достаточно близкого родственника? К счастью, деньги могут решить если не все, то очень многие проблемы.

Деликатный стук в дверь заставил Мироша рывком поднять голову, отвлекая от нахлынувших воспоминаний:

– Да!

Створка приоткрылась с лёгким скрипом, и в дверь осторожно заглянула молодая девушка, закутанная в цветастый халат, покрытый сложным геометрическим узором. Светлые волосы падали на плечи, частично скрывая лицо, на котором внимательный взгляд мог без труда найти следы недавних слёз, которые безуспешно пытались скрыть. Тонкие руки сжимали серебряный поднос с небольшим, исходящим паром чайничком и парой чашек из тонкого фарфора. Довершал картину лезущий, что называется, на глаза живот – девица явно была на сносях и должна была в скором времени разродиться.

– Господин Мирош, простите, я не сразу услышала, как вы пришли! Вот, чай, с травками, как вы любите…

– Линда, сколько раз можно повторять, я готовлю себе сам! И не лезь в шкафы с травами. Некоторые из них требуют особого обращения и могут быть небезопасны для ребёнка.

– Да, господин… Простите, я совсем забыла… Я хотела, как лучше…

– Осталось совсем немного, не вздумай испортить всё сейчас. Я не хотел бы искать ещё одну шлюху, достаточно крепкую телом, чтобы выносить и родить здорового младенца. Снова тратиться на лечение, терять почти год на ожидание…

Мирош встал и, перегнувшись через тяжёлый письменный стол, посмотрел девушке прямо в глаза:

– И ты, думаю, прекрасно понимаешь, что в этом случае вернёшься в тот самый притон, из которого я тебя вытащил. Разумеется, без денег.

– Да, простите… Я… Я всё сделаю, как обещала.

– Уж надеюсь. Пяти тысяч тебе хватит, чтобы начать новую жизнь и забыть об улице. Найдёшь себе муженька и нарожаешь ему хоть десяток детишек, если захочешь.

– Я только хотела… Можно… Можно я хоть немного побуду с ним рядом, когда он родится? П… пожалуйста…

На глаза девушки снова навернулись слёзы, поднос начал подрагивать в руках. Мирош со смесью брезгливости и презрения наблюдал за ней, машинально крутя в пальцах аккуратно заточенное перо. Ещё одно напоминание о собственной слабости – даже пользоваться самописцем ему было тяжело, все силы уходили на поддержание концентрации, необходимой для управления этим простейшим артефактом.

– Если ты хочешь… Хорошо, обещаю, ты получишь возможность побыть с ним рядом столько, сколько сочтёшь нужным.

– С… спасибо! Спасибо, господин! Я… Я боялась спрашивать и не смела надеяться…

– В разумных пределах, разумеется. Ты помнишь наш уговор. А теперь – вон! Мне надо работать. Лекаря позову ближе к ночи, не открывай при нём лишний раз рта. Если мои расчёты верны, сегодня-завтра ребёнку пора появиться на свет. Да, поднос забери с собой.

Слова сопровождались повелительным взмахом руки. Девушка, неловко попытавшись исполнить короткий книксен, выскользнула за дверь.

Мирош проводил Линду пристальным взглядом. Держится хорошо, он не ошибся в выборе. Конечно, пришлось серьёзно потратиться, и ещё придётся. Выкупить испуганную девку у «мамаши» стоило почти три сотни золотых. Тогда Линда – так она назвалась, и ему было всё равно, настоящее ли это имя, или выдуманное – ещё не верила, что Мирош и правда собирается дать ей возможность завязать с её «ремеслом», пусть не бесплатно, и платить придётся не деньгами. Условия были озвучены сразу: мужчина обещал ей еду, крышу над головой, лечение, если это потребуется, и пять тысяч монет. Взамен она должна была родить ему младенца – не важно, мальчика или девочку. Ей запрещалось выходить на улицу и общаться с другими людьми без его на то соизволения, и сразу после разрешения от бремени она должна была покинуть дом и больше не искать встречи ни с Мирошем, ни с ребёнком.

 Продолжение>