Виток седьмой. Скорбный город — сторона 1

Назад к оглавлению

Предыдущий раздел

7:1. Кристина

Дверь в зал просто вышибло.

Кристине понадобилось всего два мгновения.

Первое, чтобы определить: да, ворвавшаяся в квартиру Зары — Лиза. Причём, настоящая. Самая настоящая, какая только возможно. Тут не могло быть сомнений: и выглядела точь-в-точь такой же, когда их разделили — и неподдельная ярость и боль её ярких глаз.

Второе мгновение — чтобы Кристина метнулась наперерез Лизе в тот момент, когда её подруга кинулась на её бывшую женщину.

Зара от них отпрянула.

Обе подруги сцепились.

Во взгляде израненной — злоба, дикость. Во взгляде смятённой — просьба, мольба.

Занеся ладонь над собой, женщина силилась сдержать вскинутый кулак девушки. Навалилась ей на плечо.

— Отойди, — процедила Лиза, давя на Кристину.

— Пусти, — выдохнула та. — Пожалуйста.

Сжатый кулак озверевшей очень давил на ладонь.

— Мне больно, — растерянная закусила губу.

— Мешаешь, — с надрывом ответила злая.

Шумный рывок, хриплый выдох — и Кристина отброшена. Она пошатнулась, споткнулась о доски двери — и упала, затылком в стену.

Та, кто некогда поклялась её защищать, рванула к хозяйке квартиры. Согнувшись, она врезалась ей в живот, обхватила над поясницей, свалила на пол. Сцепила её бёдра своими коленями, тянулась к шее.

Сбитая с ног схватила запястья насевшей— и то, как они сцепились, напоминало волну синего пламени, что нахлынуло на грань — и теперь плавило кристал чёрного льда.

Зара уступала ей в силе, тщетно порывалась скинуть её с себя — и раскрытые ладони Лизы, её скрюченные, как когти гарпии, пальцы всё приближались к выемке у основания шеи, готовы давить. Готовы терзать. Готовы душить.

Кристина вскинула руку.

Нет, так не должно, так просто не должно быть! Та, кого она так любила — и та, кто поклялась сохранить её счастье — теперь они обе вот, перед ней. И последняя готова разорвать первую — и, даже больше: она сделает так! Вот же, она уже обхватила шею загнанной. Большими пальцами давила на ямку у основания. Медленно, с силой, до дрожи в руках, до хрипа в голосе Зары, до конвульсий в её слабеющем теле.

… И это неправильно! Нельзя! Она ведь только-только проявила себя живой!..

Собравшись с силами, Кристина бросилась к ним. Схватила Лизу под локоть — и та дёрнула головой. Женщина не сдержала крика, отпрянула, пряча лицо в ладонях: сквозь её пальцы по скулам и подбородку быстро тянулась кровь. Мысли терялись, всё вокруг — смешивалось, плыло. Едва на ногах держалась. Выдохнув, силилась подойти. Хоть как-то, хоть чем-то помочь.

Зара пыталась жадно хватать воздух, согнулась в коленях, впилась ногтями в горло — но сил её не хватало.

«Она убьёт! — едва дышала Кристина, сама шаталась, — Она убьёт её!»

***

Полумрак спальной.

Сдавленный хрип, слабые удары коленями по бокам. Вскинутые, чуть ни тряпичные, трепыхающиеся руки.

Слабый стон. Импульс по всему телу — и тишина.

Только далёкий-далёкий бой колоколов, сообщающих третий час.

***

Кристина стояла на коленях, закрыв лицо руками.

Зара уже не дёргалась. Лиза стояла над бездыханным телом смуглянки, тяжело дышала, обнимала себя за плечи. Медленно повернулась и, склонив голову, подошла к подруге.

— Идём, — она с вызовом протянула ладонь. — Ты жива. Больше тебя не тронут.

Та ей не отвечала. Вообще ничего не видела, слышать ничего не желала.

Совсем недавно вот эта вот, перед ней, клялась всем возможным, что защитит, что спасёт её — а в итоге лицо разбила. Задушила любимую. Сама стала не лучше твари.

… И подруга не то, чтоб ждала ответ. Опустилась к плачущей, обхватила её за плечи —

... И все силы, какие у Кристины остались, она вложила в этот удар. Ладонями, телом она оттолкнула ошеломлённую. Поднялась на ноги, склонила голову, стиснула кулаки.

— Проваливай, — она зло бросила, пристально глядя на удивлённую Лизу. — Видеть тебя не могу, — сказала без слёз, спокойно и ровно. — Ты привела меня в это место. Бросила. Она пришла помочь, понимаешь? — кивнула на мёртвое тело у своих ног. — Она помочь мне хотела. Она простила меня. Вернулась. Иди отсюда! — прикрикнула, как на слишком назойливую дворнягу. — Ты уже ничего не сделаешь.

Та, перед ней, не теряла лица. Не разжимала она кулаки, не отводила глаза. Ровно дышала, смотрела в глаза Кристине.

— Не успей я, ты была бы мертва. Идём, — сглотнув, Лиза смягчилась. Решилась подступить ближе. — Идём со мной. Я... Я подарю тебе жизнь. Ты ведь этого хочешь.

Та не двинулась с места. Но вскинула руку — и Лиза замерла. Опять отошла от неё.

— Не решай за меня, чего я хочу. Один раз тебе доверилась. Теперь пока спокойно прошу: уйди.

— А то что? — спросила Лиза уже не так уверенно. Конечно же, её взгляд зацепился за правую руку подруги.

— Не заставляй, — в ладони Кристина сжимала рукоять ножа. И в длинном лезвии отбивался свет люстры. — Я не тряпка из твоего кошмара. Я могу и умею стоять за себя.

Израненная, уставшая перед ней закусила губу.

— Ты просто… Меня прогонишь?.. После всего? После…

— Да, — Кристина резко бросила, дёрнула головой. — Ты уходишь. Это моё решение. И это не обсуждается, — тут она повернула запястье, направляя нож на теперь уже бывшую подругу.

«Она ко мне, к жизни вернулась! — внутренне кричала Кристина , пусть и внешне — только злобный, холодный взгляд. — Она жила, правда, по-настоящему! А ты, ты её у меня забрала!» — но видом — только молчание. Только зло и жёстко глядела. Ничего. Никаких чувств этой твари теперь не достанется. Пусть думает впредь. Научится себя вести. Инфантилка тупая, героиней себя возомнила!

Руки Лизы обмякли, а сама она — выдохнула, махнула ладонью. Не переступала через мёртвую, обошла аккуратно, направляясь во тьму по ту сторону.

— Ты скоро умрёшь, — не оборачиваясь, заметила «героиня», глядя перед собой. — Но это будет на твоей совести. Я могу тебя вытащить отсюда — и тогда будешь жить.

— Здесь? — разбитая сплюнула. — Чтоб каждую ночь вот такая срань?

Лиза пальцами вжалась в дверной косяк. К слову, единственное, что осталось от двери.

— Мы можем уйти на маяк… — попыталась переубедить, уже не так уверенно.

Горький, презрительный смех.

— А там что? — Кристина бросила ей в спину с вызовом. — Разлагаться и трахаться? Медленно ехать крышей? А знаешь, что? — вперёд двинулась, закрыла собою труп. — Ты жалкая, — вскинув голову, едко и медленно говорила. — Ты ничтожная, ты можешь только мечтать и красиво думать. А сама, чуть что — плач, слёзы, ой как больно, — головой помотала, — ой, как страшно! Гиблое место, чёрное место, ха! — бросила снова с презрением. — Только хнычешь и ждёшь, что кто-то тебе поможет. Что придёт кто-нибудь. Кораблик какой-то красивенький. Что избавит тебя от кошмара, — растягивала слова, издевалась, чуть ни плюясь желчью в согнутую, напряжённую спину бедной, кто так уверяла, что сможет её спасти. — Да ты ничто! Зара была сильнее. Она не плакала. Ни о чём никогда не просила. Ни разу не жаловалась. Она куда большая личность, чем ты! Ты никто, чтоб посметь забрать её у меня.

Та лишь склонила голову. Дёрнулась, разинула рот. Нет, её руки не опустились, и — даже напротив — всей собою собралась, подобралась.

Миг — и она рванула к Кристине. Не на неё, чуть-чуть в сторону.

Женщина дёрнулась, крутанулась, и всё, что видела, что явилось перед её взглядом — жёлтый блеск от стального, чистого лезвия.

***

Уже в прихожей некогда и своей квартиры Кристина сползла по стенке, схватилась за голову.

Курить не то, что хотелось — нет, было просто необходимо.

Руки женщины дрожали, едва справлялись с тем, чтоб держать сигарету, чтоб не выронить зажигалку.

«Щёлк, щёлк». «Щёлк, щёлк».

Вот, наконец пламя. Наконец холод ментола и горечь смол врезалась в глотку, волна никотина омыла голову.

Она убила.

Она убила свою подругу.

Не подругу. И даже не девушку.

Она убила свою любимую женщину.

Вот этими самыми руками. которые сейчас едва справлялись с сигаретой и зажигалкой.

И тряслись, тряслись, и тряслись.

Она оборвала жизнь той, в которую верила. Верила, что с ней вдвоём — они обе смогут быть счастливы.

Но Кристина ничуть не жалела.

Ещё затяжка, пустота в голове. И ещё.

Шумно и медленно выдохнула, глядя на густой дым, что растекался маревом в полумраке прихожей, оседал болотным туманом на стене перед ней.

Всё сделано правильно. Всё, как надо. Всё только к лучшему.

Её любимая хотела смерти. Это же очевидно. Это не убийство, это помощь была. Это благо…

Дальше, не в прихожей, судя по звуку — в зале — тихо скрипнули половицы. Медленный, осторожный шаг.

***

«Я в спальной? Но только что сидела в прихожей. Курила. Уходить собиралась».

Размытый сумрак, тени на фоне тьмы.

Нет ни холода, ни тепла.

Только гулкий, едва различимый скрип, как будто кто-то к ней приближались.

***

Зара была прекрасной.

Смуглянка с длинными чуткими пальцами, полными губами и низким, певучим голосом — она захватила Карину уже на их первом свидании. Они даже толком не погуляли — и попрощались только к вечеру полтора дня спустя.

Беседы войсами обо всём, обмен туториалами «как классно жить», общие сториз, тик-ток. Планы на будущее расписаны постами в личных закрытых блогах.

… А потом её волнительная смуглянка как-то вдруг захирела. Ну, как вдруг — она уже говорила, что иногда на неё «накатывает», что может лежать по нескольку дней — и просто смотреть в потолок. Ни мыслей, ни чувств, ничего. И что это диагностировано, и что она лечится. Что апатия — это жутко, но выносимо. Что она старается соблюдать режим, пьёт таблетки. Пытается есть. Зарядку делает. Но иногда всё ещё накатывает — и тогда Зара просто лежит.

Карина её успокаивала, мол, такое у всех бывает. На неё тоже порой такая апатия накатывает, хоть на стенку лезь: ничего делать не хочется, ни зарядок, ни еды, ни Инсты.

Зара смеялась и соглашалась.

И всё больше выходила в Сеть по ночам — и всё чаще спала целый день.

Потом на плечах смуглянки появились порезы, а на лице — улыбка тихая, не словами, но текстом в Телегу: «Так успокаивает».

… И какое-то время всё было даже неплохо. Карина делала вид, что не замечала селфхарма, а Зара — усиленно демонстрировала, как же ей хорошо. Даже снова гуляли, опять ночевали вдвоём. Лезвия убирали, раны — иногда обрабатывали.

Зара потеряла работу, Карина её утешала: отдохни-выдохни, встанешь на ноги, найдёшь новую — а её девушка поднималась с постели, ноги на пол опускала, кивала — и ложилась обратно спать.

Когда Карина с ней говорила — та иногда отвечала. Когда заставляла — всё-таки поднималась есть.

Карина требовала, чтоб та перестала грустить, взяла себя в руки и занялась делом — а Зара кивала, иногда — ещё улыбалась. Особенно улыбалась, когда подруга её обнадёживала, рассказывала, что «так у всех, и у всех проходит. Это просто трудные дни, и ей нужно найти в себе силы. Что диагноз — это так, это просто выкачка денег, а всё дерьмо решается в голове. И там же надумывается. Там же и сглаживается».

Потерянная на такие слова иногда кивала. Иногда соглашалась, но чаще — улыбалась, закрывала глаза.

А потом Карина совсем уехала — и через время снова вернулась, несмотря на то, что её женщина и оффлайн, и не отвечала на звонки.

Простояла несколько часов у парадной, пока какая-то старуха с тачечкой её не впустила.

Поднялась на этаж, вошла в незапертую квартиру, где царил полумрак. Сети нет — отключили за неуплату.

Окна закрыты. Жара, спёртый и душный воздух.

Зара даже не вышла к гостье. Просто лежала голая в своей спальной: ноги раздвинуты, руки по швам. Глаза распахнуты, губы чуть приоткрыты. Не моргала, дышала, смотрела на потолок.

Карина не могла это вынести.

Не могла.

И это притом — сколько раз она уже видела её вот в таком состоянии? А ещё больше — сколько раз после этого она в своих снах видела на её месте себя?

Она помнила Зару совсем другой: яркой, живой, весёлой! Та, которая классно поёт песни эстрады 30хх и русский альтернативный рок. Которая круто трахается и целуется, как богиня. Которая зарабатывает чем-то умным на удалёнке и рубит много лавэ.

Та женщина, что тогда перед ней лежала — это… Это и не человек вовсе. Это тень. Тень, такая же тень, какие вот она сама же ловила на потолке и на стенах.

И совсем не желала себе помогать. Слишком верила в свой диагноз — и совсем перестала верить в себя.

Это... Это не то, что должно оставаться быть. Не имеет права существовать.

***

Половицы скрипели всё ближе.

Кристине… Кристине ли? Нет, Карине. Нет, Алине. Нет, всё равно.

Женщине. Телу не хотелось никак шевелиться.

Просто лежать и слушать приближающиеся шаги.

Медленные. Аккуратные. Тихие.

Когтистые тени тянулись вдоль потолка. Наверное, ветви деревьев. Просто луна за окном.

Спокойное, ровное дыхание.

«Вот оно как, — лежала, ноги раздвинуты, руки по швам, взгляд — размытый, просто по плоскости темноты».

«Я в её теле. Я знаю, кто тут, кто рядом в комнате».

Но ей спокойно. Даже не так: ей никак. Было ли это похоже на то, как сама Зара ощущала себя? Ни желаний, ни чувств. Приглушённые мысли, чаще — и их отсутствие.

Женщина не верила, что так бывает. Так просто не может быть: человек состоит из мыслей. Из ощущений, эмоций. Из всего, что включает в себя здоровая жизнь.

Нет чувств — это бред, невозможно.

На вопрос «как ты?» не отвечают только ленивые и кто плохо знают себя.

Не жить хотела, хотела узнать? Так хотела, что испугалась, убедила себя в обратном?

Или боялась, что всё-таки сможет понять.

Но вот, она лежала в той самой спальной, в той самой постели. И не могла описать свои ощущения. Попросту не хотела этого. Да и «желание» как что-то значащее — этого тоже нет.

А ещё от стены отслоилась тень. Тёмная-тёмная, высокая тень. Стояла над ней. Не глядела в глаза, только смотрела на тело.

Где-то вдали слышался бой церковных колоколов. Тот самый ночной третий час.

А потом темнота перед взглядом. Не как в тумане — а как если бы отключение света — это наползающая стена черноты. Спокойная, приближающаяся. Суховата на вкус. Давящая, твёрдая.

Такая твёрдая, от которой невозможно дышать.

Только треск ткани чувствуется. Слюна собственная. И мешаются пух и мелкие перья во рту.

Она выбрала жизнь?

Да, не свою.

Научиться понять.

А сама — просто тело. Любое, обычное деперсонализированное тело, познакомившаяся с полным отсутствием чувств.

7:2. Михаил

— У нас будет ребёнок.

Мужчина сидит за компьютером, кивает.

— Да, да, здорово.

— Нет, — смех, — ты меня не услышал. Повернись, пожалуйста. Я беременна. У нас с тобой будут дети.

Тот разворачивается в кресле, окидывает говорившую усталым взглядом.

— Это… — заминка. — Да, — кивает. — Это хорошо.

***

— Я знаю, ты, скорее всего будешь против, но я хочу оставить ребёнка. Но вообще не представляю, что делать.

Мужчина сидит рядом. Склоняется, закрывает лицо руками, вздыхает.

— Ты абсолютно уверена в своём решении?

— Да.

Тот касается ладони говорившей, вздыхает.

— Мы придумаем что-нибудь. Обязательно.

***

— А что с твоей Александрой? Ты её хоть иногда навещаешь, поддерживаешь её?

— Не мои проблемы, — холодный ответ. Не отводит взгляд. — Водку она любила больше, чем меня или нашу дочь.

— Алкоголизм излечим.

— Вот пусть и лечится.

Тяжёлый вздох.

— Я тебя поняла.

***

Они вчетвером сидели на всё той же кухне.

Картина к «Тарасу Бульбе» на всю стену, иконостас под потолком.

Михаил с одной стороны стола, Ната и обе дочери — напротив мужчины.

Никто не прикасался к еде, и в целом в воздухе ощущалось напряжение, молчание.

— Нас ведь пятеро должно быть, — заметила женщина, пристально глядя на своего бывшего мужа. — Верно? — кивнула к сидевшей от неё по правую руку Розе.

Та не ответила, окинула отца вопросительным взглядом.

Маша с удивлением мотала головой, смотрела на отчего-то серьёзных взрослых. Девочка совсем не так представляла себе счастливое воссоединение семьи.

Да и для самого мужчины всё как-то слишком молчаливо и странно. Как будто застывше. Будто — и это тоже картина на чьей-то кухонной стене.

Михаил повёл плечом. Зажмурился, проморгался.

Всего на миг ему показалось, что сидевшие перед ним — не его дочери, не его жена. Просто застывшие восковые фигуры. Слишком ровно и прямо те перед ним сидели. Слишком неестественно улыбались. Мария особенно. Спину вытянула, одна рука — локтём и ладонью на столе, другую — подняла, чуть-чуть свела пальцы, будто что-то сказать хотела. Рот приоткрытый, тёмные волосы забралом скрыли часть лица. Стеклянный и прямой взгляд.

— Я могу пойти на чердак? — спросила девочка.

— А? — её отец вздрогнул, отёр лицо. И старшая сестра и мать медленно посмотрели на Машу. Перевели спокойные взгляды на Михаила — и обе кивнули.

Роза нагнулась, встала из-за стола, подошла к младшей.

— Пойдём, малая, мама с папой пусть отдохнут.

Не дожидаясь ответа, взяла её под руку — и обе скрылись в коридоре.

Слышались их шаги на лестнице на второй этаж.

Михаил и Ната опять остались одни.

— А чего нам тут сидеть? — та откинула прядь, сложила подбородок на подставленную ладонь, чуть склонила голову. — Хочешь, можем выйти во двор. Девочки могут и сами побыть.

— Могут, — согласился тот.

— Она за мамой скучала, — вздохнула Ната. — Спасибо, что и её привёз.

Тот улыбнулся, выдохнул, опустив взгляд.

***

Муж с женой вдвоём сидели на веранде второго этажа, пили сухое полусладкое. Ну, как пили. Бокалы всё ещё почти полные, сделали по глотку.

Ната — в кресле-качалке, на спинку откинулась, смотрела на ночной луг.

Михаил — опять-таки с другой стороны стола. Даже будучи снова вместе, они держались друг друга поодаль.

— С органами не было сложностей? — женщина потянулась к бокалу.

Её бывший муж взял свой, отхлебнул, посмотрел на собственное размытое отражение в тёмном напитке. Мутное, неразборчивое. Печальное.

Ната никак не могла знать про органы. Это случилось после её…

— Отъезда, — она кивнула, сделав новый глоток. Склонила голову, откинула волосы. Замечалась грубая запёкшая кожа на щеке. — Моего отъезда, — улыбнулась. — Давай думать так.

Тяжёлый вздох: да. Картина идеальной семьи возможна только в медленном, всеобъятном кошмаре.

— И даже здесь ты ничего не расскажешь мне о моей дочери. Где она, Михаил? — спросила Ната спокойно и отрешённо. — Где моя девочка? Это всё, что я хочу знать.

***

— Ты… Что предлагаешь? — всплеск руками.

Мужчина смотрит прямо в глаза. Скрестил руки, невозмутимо пожимает плечами.

— А у нас есть ещё варианты?

— Детдом. Уйти. Нам вместе уйти. Не тебе. Я не знаю…

— Ты остаёшься. И девочка будет жить, — твёрдый ответ. — Твой ребёнок обязательно будет жить.

***

Ната всё так же покачивалась в кресле, медленно пила вино, косилась на поникшего мужчину.

Тот медлил с ответом.

— Ты так молчишь, будто бы тебе есть, что терять.

— А ты даже не пытаешься убедить меня, что происходящее — не иллюзия.

— А мне нравится, — женщина повела плечом. — Думай, что это только иллюзия.

— А кошмара уже не будет, — тот спокойно ответил. — Сама знаешь: терять-то нечего. И нет смысла, некуда уходить.

— И всё-то ты знаешь, — она повернулась так, чтоб смотреть на него. Мягко, с теплом, с улыбкой.

Да, конечно же. Это всего лишь слишком осознанный сон. Который… Когда начался? Вот опять слышится вой сирен. Наверное, легавые на подходе. Значит, он у себя дома? Сейчас там, в спальной Маши, совсем один? В реальности — всё именно так?

Он уехал с дочерью, потому что хотел иной жизни?

И ему помогал младший лейтенант, потому что именно они и нашли, забрали младшую дочь с собой? А тот стрёмный мужик в бинтах? Сосед, что ли? Ну, да. Пожар ведь был сильный. Сгорело много тогда. Он сам-то считай сидел на том, что от детской кроватки осталось. Наверное, так. Возможно — так. Одна из версий реальностей — ну, быть может, чуть-чуть искажённая.

А София? Та милая женщина из кафе. Михаил не мог вспомнить никого, кто был бы похож на неё?

Ната прыснула — и он даже не удивился, что та поймала его ход мысли.

— Даже сейчас ты надеешься найти утешение, вот и всё тут, — ещё глоток, отставила пустой бокал. — Готов? — протянула к нему ладонь. Её запястье блестело, чувствовался едкий и резкий запах — и у кисти, по тыльной стороне руки, пальцам тянулись влажные линии, медленно отделялись бесцветные тяжёлые капли.

— Время казни? — он принял рукопожатие.

— Хоть в этом ты мне уступил. Но… — она не отвела взгляд, замялась только. — Можно вопрос?

— Давай, — не отнимая руки. Конечно. Откровения перед прощанием. Это — это святое.

— Твоя тайна тебе дороже, чем я? Не лукавь, — спокойно, с улыбкой.

— А что бы ты сделала, расскажи тебе всё, как есть?

— Посадила бы, — усмехнулась. — Наверное, на очень долго. Что-то не так? Ты ведь не за семью боялся. Семья у тебя закончилась.

Тот поджал губы.

— Да.

Ната наклонилась к нему. Свободной рукой похлопала по щеке.

— Хороший. Всё-таки всё ещё нравишься. И ещё. Тебя не смутило, что, как Роза ушла — мы совсем о ней с тех пор ничего не слышали?

Мужчина хмыкнул. Чуть крепче стиснул ладонь… Да, сейчас — единственной и лучшей подруги.

— Она выбрала свою жизнь. Не хотела тревожить нас.

Ната отрицательно головой мотнула.

— Нет, Михаил Викторович, вы меня опять не так поняли. Я от неё с тех пор ничего не слышала.

Опять вздох, просто повёл плечами.

— А как я это мог знать?

Ната прыснула.

— По-твоему, я бы молчала? Она от тебя сбежала. А мне ведь очень что-то сказать хотела. Я не права? Хотя… — задумалась, отмахнулась. — Можешь не отвечать. Так и быть, пусть твоя тайна уйдёт с тобой.

Уже не только держались за руки. Встали и обнялись. Крепко-крепко прижались друг к другу — и было тепло.

И спокойно.

И хорошо.

***

В какой момент Михаил осознал ирреальность творившегося?

Ему было сложно сейчас понять. Как-то — всё в комплексе. Начиная с уверенности, что они едут в город, где он отдыхал раньше, хотя точно знал: никогда не бывал, даже не слышал ничего про Околицу. А та фотография — там подпись была: «Курортное». Дальше — череда событий, которые уверенно создавали картину жизни, но имитировали её нелепо и неудачно. Та странная официантка, которая слишком-механически отвечала. Автобус, который доставляет очень по-своему. Юрий… Да. Его появление там, в школе — именно это помогло Михаилу. Всё, что случалось раньше — можно, можно ещё хоть как-то, хоть сколь-нибудь объяснить. Но он убил младшего лейтенанта собственными руками. Он знал, что парень мёртв. И всё же, тот явился к нему с отрядом оперативников. Да и всё, что случилось потом.

И Роза.

Ната верно заметила: происходящее — отнюдь не кошмар, а приглашение. Приглашение ему на казнь.

Время очищения. Время покоя. Время долгожданного забытья.

… Вот только вопреки ожиданиям, рука женщины не вспыхнула, а лоб Михаила прошибло испариной. Пальцы слиплись, губы не разомкнуть.

Он стоял на рыхлой земле, ноги как будто вросли в почву, медленно втягивались в вязкую топь.

Пронзительный вой сирены оглушал, разрывал сознание. Мысли терялись, воздух перед глазами потянулся туманной дымкой.

Едкий, противный запах. От ворота пиджака, от лица собственного, от рук. Шея влажная, но не от пота. Он будто весь взмок изнутри.

— Знаешь, в чём прелесть кошмара, папа?

Роза легко соскочила с порога, приближалась к ошеломлённому.

В одной ночнушке, склонила голову — она топнула босой ногой, и от её стопы осыпались стебли травы, а почва вздохнула облаком густых и тяжёлых паров.

Разъедающий жар нарастал от лодыжек. Между пальцев ног Михаила словно ползали черви. И под рубашкой, под пиджаком — колющее такое чувство. Как будто кожа растягивалась.

— Кошмарный сон, — с улыбкой, тряхнув головой, продолжала дочь, — он оттого и кошмар, что тебе всегда будет жутко. Что ты будешь бояться и мучиться. И отчаянно молить, искать пробуждения.

Щёки жгло. Чувствовались нарывы. Губы распухли, от дыма слезились глаза. Но даже так, он ясно видел и ухмыляющуюся Розу, и Нату, стоявшую чуть поодаль. И Машу, его Медвежонка — она перед старшей стояла. И та обнимала её за плечи.

Он…

Из горла исторгся истошный крик: так рвались, разъедались, тянулись огнями связки. Сердце надрывно ныло, опеченное стянувшим орган медленным пламенем.

Дикая боль — так лопнул какой-то сосуд. Так внутри всё будто бы тлело.

— Гори, — с презрением, самодовольно изрекла Роза. — Гори изнутри. Ты жизнь мне и Нате разрушил. Ты Машей воспользовался.

Женщины, девочка — их образы затягивало чернотой. Той чернотой, которая алыми языками тянулась по его щекам, колола, ласкала широко распахнутые глаза.

— Кстати, — щелчок пальцев, — Я Тина. Твоя Роза захлебнулась в болоте.

***

Тина улыбалась и с упоением наблюдала за тем, как огонь изнутри пожирал ненавистного ей мужчину. Как языки пламени вырывались из пор на коже, жрали одежду, поглощали его, обгладывали.

Да, ей уже нужно спешить. Да, ей не стоит медлить, она уже и так провозилась здесь слишком много — но, чёрт.

Нет.

Она просто не могла отказать себе в удовольствии лицезреть, как эта сволочь подыхала и мучилась вот здесь, перед ней, у неё на глазах.

За Машу она спокойна: девочка — она… Она выживет. Она будет в порядке. У неё ещё всё впереди.

Что до самой девушки — её отец обратился в дрожащий, извивающийся, воющий огарок, где рёв рвущихся голосовых связок, треск лопающихся тканей и углящейся кожи сплетался с пением обуявших его огней — и как же ей было прекрасно!

Это отнюдь не конец её собственного пути, просто — да нет, даже и не подарок судьбы. Судьба-то как раз сыграла с ней злейшую шутку. Там, на болотах, загнанная дикими псами, она проклинала всё. Проклинала cвою поспешность. Неосторожность. Выла, рыдала, что подохнет, как червь, ни за что.

… Но нет, она снова жива. Скиталась по лесу, нашла какую-то девушку — та чуть ни тронулась, загнанная, затравленная. Дрожащая. Вместе пошли куда-то.

И вместе нашли этот город.

Тина-то знала: сама она уже очевидно мертва. А всё прочее — кошмар, который ей иногда угоден. Всё ли у неё впереди? Всё ли кончилось? Ай, не важно.

Она очень ждала встречи с отцом — и умилялась, глядела с восторгом на его муки, на конвульсии всё ещё трепыхающегося, не имеющего права просто взять и сдохнуть от неимоверной боли тела. Нет уж, пусть горит — и чувствует всё. Чувствует всё до конца.

Тина ждала этого.

Тина слишком долго ждала.

Роза утонула в болоте.

Тина выбрала жизнь.

И если Роза отомщена, то у Тины ещё ворох неразрешённых дел — и — пора. Она и так задержалась.

Этот огарок — он ещё долго будет здесь тлеть. А потом трепыхаться, как жалкая тряпичная несмешная кукла. Будет валяться в сырой земле, и тело его наводнят муравьи и опарыши. Он тут надолго. Если она вдруг когда-нибудь снова того захочет — обязательно успеет его навестить.

***

— Твоя девочка спит. Всё хорошо. Я устроил.

Он опускается в кресло, выдыхает, поднимает стакан воды. Смотрит прямо, улыбается и кивает.

Холодный пот прошибает лоб.

— Что ты сделал?.. — шёпотом, прикрывает ладонью губы.

— Всё, чтобы сохранить семью.

Смотреть дальше: сторона 2