Виток шестой. Формалиновый шелкопряд — сторона 2

Назад к оглавлению

К началу раздела: сторона 1

6:3. Николай

Отец и сын по очереди стреляли морских птиц. Николай так никакой, кроме той одинокой чайки, и не задел, а вот старик — у того что ни выстрел, то крик и всплеск. Лихо косил летящих, едва ли ни одним взглядом. Только ружьё наводил — и последний взмах крыла, заглатывающийся хрип — и одни лишь перья, да белый камень к чёрной шумной воде.

— Ну да полно, — отец опустил дуло ружья к земле. — Что-то ты, умник, совсем меня опозорил. Дай хлебнуть, а.

Парень невозмутимо пожал плечами, протянул бутылку.

— У меня мог быть хороший учитель, но не сложилось.

Тот выпил с горла, отёр губы, протянул поклажу сыну. Прыснул и хохотнул, мотнул головой.

— А ты просил-то меня? — похлопал его по плечу. — Вот хоть раз было такое, чтоб пришёл ты ко мне, сел рядом, и такой: «Слышь, па, а научи-ка стрелять?».

Коля хмыкнул и опять отвёл взгляд.

— Так ты ж ружьё пропил. Да и не разрешили б тебе, зная твоё состояние.

Старик сплюнул.

— Это ты думаешь так. Думаешь себе, думаешь, что я соглашусь — а сам-то? Ты интересовался вообще, как оно с правом на хранение оружие, можно или нет мне стрелять из него при… — запнулся, — «моём состоянии»? Вот то-то же, — не дожидаясь ответа. — Сейчас ты-то меня во всём упрекать сможешь, а я соглашаться стану, если сам так захочешь. А как по правде, — развёл руками, — уже ни ты, ни я вот такой, никто не узнаем. Грустно? — снова в плечо толкнул, смех добрый.

Парень отстранился, перехватил его руку.

Глаза молодого и старика встретились.

Они просто стояли так у самого края скалы, смотрели пристально друг на друга — и улыбались.

— Чего ты хочешь, сын? — вполне серьёзно спросил старик, опуская кулак.

Николай кинул взгляд на тёмные холмы, где тянулись заброшенные дома — и как будто смотрели на парня жадными жёлтыми глазами окон. Сел на траву спиной к воде.

Последний раз этот вопрос задавала ему проекция матери — и ни к чему хорошему их беседа не привела.

Парень поёжился, лишь на миг вспомнив случившееся — и его проморозило, дрожь пробрала. Больше от мысли, что он сам послужил содеянному. Что по сути поддался извращённому, искривлённому, сломанному желанию. Будто он не он был, будто сила какая направила.

А теперь образ отца — ну, тоже, гротескный, изломленный, чужой — и такой, каким он сам воспринимал его в последний год: грязный и неопрятный, неухоженный и вонючий. Неприятный, отталкивающий.

— Ну, зато сейчас я не пьяный, — ухмылка.

Парень прыснул, качнул головой.

— А тогда б мы просто не разговаривали.

— А чего, — тот подсел рядом, ткнул в бок, — мы, знач, хынтелигентные, с поганью-пьянью не водимся? Не твоего полёта твой батя, а?

… И этот человек когда-то держал музыкальную студию. Когда-то занимался охотой. Когда-то.

Когда-то.

Старик шумно выдохнул. Всё ещё улыбался.

— А такое со всяким может случиться, — махнул рукой и бросил, как будто читая мысли. Ну, конечно, он же мог. Да не просто мог — он же часть Николая. Знал, что творилось в голове сына. Его же слова озвучивал. — Вот ты спрашивал меня хоть когда-то, почему я запил, а?

— А сейчас ты мне не ответишь, — Николай согласился даже без грусти, просто констатируя факт.

— Вот ты когда, — старик указательный палец поднял, как наставлял, — из дерьма всего этого выберешься — ты у Леночки-то поспрашивай, что с твоим папой стало, что она, такая великая женщина, с ним возиться не перестала. Ты поспрашивай, — хохотнул он своим же словам, — она-то всё-всё-всё знает. Оно-то поздно уже, — развёл руками, — ну так хоть как-то.

— А меня не хочешь спросить, — Николай заметил вместо ответа, — со мной-то что стало?

— А-х-ха, — тот отмахнулся. — Пока ты мне, умничек, — по колену его похлопал, — совсем нового ничего не расскажешь. Поздно уже, не находишь? — кивнул потом на совсем уж чуть ни чёрное небо. — Нам бы домой пора. Не надо тут допоздна сидеть.

Стоило ему так сказать, и дверь пристройки скрипнула, отворилась как будто бы сквозняком.

Отец снова подтолкнул Николая в плечо.

— Сам пойдёшь, али на старом проверишь?

— Мне говорили, тут живёт какая-то «морская ведьма».

Тот поднялся тяжело, опираясь ладонями на колени. Постоял так, согнувшийся, только потом уже потянулся, спину расправил.

— Да нет тут её уже. Идём, — побрёл к порогу, махнул рукой.

За крыльцом в коридоре — как окно: жёлтый, чуть приглушённый и блеклый свет.

Николай покосился на образ отца, испустил тяжёлый вздох.

Крайне мерзкое чувство, что его нарочно сюда отправили, точно зная, что и как произойдёт с ним.

Но всё-таки парень решился. Покосился на лежавшее в траве брошенное ружьё — и направился к дому. Встал на пороге — и, глубоко вдохнув, твёрдо шагнул в жёлтый свет.

***

Серый день, пронзительные крики ворон — и шум множества крыльев сорвавшихся с ветвей чёрных птиц.

По обе стороны от парня — длинный, чуть ли ни нескончаемых ряд самых разных оградок с калитками, предваряющих площадки могил.

Прийти на кладбище? Это и было его желанием? На фоне прошедшего дня даже как-то не впечатляло. Слишком… До боли естественно. Слишком спокойно. Нечего искажать.

Но и отца не видно. Просто тропинка меж множества спальных мест.

А лжемать ведь ему сразу сказала, чтоб сходил к папе, проведал его. Тогда он ещё думал, будто ослышался. Сейчас — его сюда чуть ли ни силой вкинули — и парень даже не хотел убегать. Не чувствовал отвращения, отторжения.

Да, да, почему и правда нет?

Да и — это если не забавно, то хотя бы и любопытно. Сам он не думал ни о похоронах, ни о том, что потом было. Справляла ли мать поминки, да и вообще. А оно вот как: в собственном же сознании всё-таки пряталось хоть какое-то представление о последнем пристанище старика.

… И Николай хмыкнул, горестно усмехнулся, абсолютно-точно узнав могилу.

Не было там ни креста, ни гроба. Только взрыхленная земля и полуразложившееся, исходящее гноем и чёрной жижей, с местами отслаивающейся от костей кожи, тело. В глазницах и разинутом рту, распухшем и лопнувшем животе копошились опарыши. Лоб объедали мухи, на скрюченных пальцах ползали гусеницы, а из зияющих дыр на бёдрах и икрах то и дело выползали чёрные червяки. От самого трупа воняло спиртом, а рядом с ямкой-постелью валялись пустые бутылки «Хлібного дару».

Парень не поморщился, не отшатнулся. Смотрел в выеденные глазницы тела.

Да, всё именно так, как он себе представлял: что старик сдохнет в мучениях, а его труп будет гнить, его сожрут насекомые, и от тела даже после смерти будет нести этой противной и мерзкой водярой.

— А хорошо ты меня раскрасил!

Николай повёл плечами, кивнул подошедшему.

— Что? — снова ухмылка. — Вот и довёл ты меня до могилы. Хоть бы крест мне поставил.

— Так и поставили, думаю.

— Ну, — образ отца вздохнул, — у тебя его что-то не вижу. Неужто не заслужил?

Парень шумно выдохнул, мотнул головой.

— Вот такой, — кивнув на гниющее тело, — ни креста, ни могилы.

— А если такой? — опять ткнул плечо сына, чтоб тот оглянулся.

Николай — вот теперь отшатнулся.

Рядом с ним уже не старик. Ну, как. Мужчина в возрасте: тёмные брюки, рубашка синяя, серый пиджак, туфли. Сухое вытянутое лицо, совсем немного щетины. Зачёсаные короткие русые волосы. Глаза, конечно, прищуренные, крысиные. Хищный взгляд. Сухие губы, кривая ухмылка. Волевой выступающий подбородок, широкий лоб. Сам по себе фигурой — высокий, не щуплый, но жилистый. Ладони держал вместе.

Длинные пальцы рук немного дрожали.

На груди всё та же медаль.

Коля прикрыл глаза.

— А таким я тебя уже очень давно не видел.

— Но ведь запомнил! — глаза сощурились, хмылился.

Парень стиснул зубы и сжал кулаки.

— И не мог вынести, кем ты стал.

— А кем я стал, ну? — тот скрестил руки на груди, выпрямился. Смерил сына ожидающим взглядом. Но ни злости, ни холода в его голосе.

***

… Скрюченные дрожащие пальцы.

Потухший стеклянный взгляд. Челюсти ни сжать, ни разжать не может. Сиплым голосом: «Пить! Пить!» …

***

— Овощем, — честно ответил сын. — Ни к чему непригодным, паразитирующим на матери овощем. Вечно орущим, бухим и злым.

«Отец» цокнул языком, повёл головой.

— Если я, по-твоему, был «бухим и злым», что ж мы сейчас нормально общаемся? Неужто совсем никакого подвоха не ждёшь? Неужто ты так спокоен, как, вот, сейчас выглядишь? И совсем не боишься меня?

Николай выдержал его взгляд.

— Я общаюсь не с тем, — кивнул на иссохшее тело, — а с таким тобой, которого мне не хватало.

… И, да, разумеется, парень всё ждал подвоха. Особенно здесь, на кладбище. Видя перед собой того отца, которого он помнил и знал в детстве. Ведь потом бывало и так, что мальчику приходилось запираться в спальне, затыкать уши, чтоб не слышать, как тот орёт. И прятаться от него, когда на батю накатывал гнев.

И часто слышать презрительное «умник».

И ссоры отца и матери, которая всё терпела пьяного, никак не могла уйти. И что самые лучшие дни, даже лучше каникул и выходных, для Коли — это когда батя в клинике. Как-то раз его увезли на несколько месяцев — и это было едва ли не самое светлое время для парня.

Но отца увозили — и возвращали. А потом опять увозили — и опять возвращали. Каждый раз он клялся, божился, что завяжет, что опять встанет на ноги и пойдёт человеком — и вставал, и опять шёл за водкой.

... «А последней умерла Надежда, никогда прежде

Я не видел, чтобы человек так долго умирал —

Будто тот, кто брал её душу в себе сомневался:

Может лучше если б этот смех веселый продолжался?»...

— И всё-таки ты не отпускаешь меня, — опять перед ним старик. — Пойдём, — поманил за собой, — ещё пройдёмся. Покажу тебе кое-чего.

— А ты сам-то, — спрашивал парень, — сам-то хочешь уйти от меня?

— Да поперёк горла, — с характерным жестом процедил тот, зубы сжал, — поперёк горла ты уже мне стоишь!

Сын от него не отпрянул, хоть и чувствовал нахлынувшую на отца злость.

— Я бы вон там лежал, — крикнул тот показывая на рыхлую землю, — и всё, баста, хорошо бы мне было! Так ты пришёл! Меня потревожил! — всплескивая руками. — Мучил, мучил меня! И опять изводишь! Сын! Отца родного! — воскликнул, наступал на невольно-попятившегося, — в могилу извёл! Как червя! — сплюнул. — Паразита! — харкнул на кроссовки парня.

Николай отступил, вскинул руки. Напрягся, плечи поднял. Сердце шумно забилось. Рывок — и…

Только обернулся — а старик перед ним. Изо рта в усы, бороду выползали чёрные черви. Трясущиеся руки в язвах, синюшные. Но всё-таки держал, наставил на сына ружьё.

— Вперёд, щенок, — тот харкнул опять. — Или, думаешь, не убью?

— Ты не можешь, — Коля не пятился. Даже не поднял ладони. — Ты не станешь.

— А чой-та? — ухмылка кривая. — А вдруг это то, что ты ищешь? И могилку тебе подыщем. Ты умник у нас, фантазёр. Свой трупик-то представляешь? Мой — красивый, мне нравится! Подумай-ка о своём. Давай-давай, включай думалку. Ну, гнить будешь в земельке стылой? Али с почестями, с огоньком? Чё умолк-то? — прыснул, тряхнул оружием.

Вот теперь парень узнавал отца в полной мере. Злой, неприятный. Вечно харкал и брызжел слюной. Вечно орал.

Но даже так, он по-прежнему не выглядел пьяным. Взгляд — совсем не стеклянный, но — крайне внимательный. Грубый. Даже почти презрительный.

— Думаешь, — продолжал образ, — рука у меня дрогнет? Так ты не это, не это самое, я стрелять хорошо могу, в отличии от тебя. И ничего не обломится. Удавить тебя мало. Ну. пшёл! — сам к нему двинул. — Спиной стал, — холодно процедил. — Медленно и вперёд.

— А куда пойдём-то? — спросил через плечо Николай, всё-таки выполняя просьбу.

Лоб парня покрылся испариной. Твёрдое дуло очень хорошо ощущалось между лопаток.

Умирать в его планы точно не входило. По крайней мере, не настолько нелепо. Не, по сути, от собственных мыслей.

— Двигай, — его толкнули. — А куда, — смех, пауза, — ты у нас умный, ты сам всё узнаешь.

***

«Только не сдохни, лады?»

Тина, подобно фортуне, повернулась к нему спиной. И зеркальце, в котором она отражалась, треснуло в тот же миг.

***

В молчании, никуда не спеша, отец и сын шли по до боли знакомой дороге. Старый магазин «ПРИЛАВОК», одинокая автобусная остановка. Большие синие ворота, ограждающие вход во двор.

Всего день назад, уткнувшись в музыку, придерживая лямки рюкзака, он бодрым шагом двигал к месту, казавшемуся ему своим домом.

А потом всё полетело к чертям.

И вот, в густых сумерках, при мерцающем свете одинокого фонаря, он опять возвращался сюда. А за спиной — шумное сиплое дыхание. Мягкие шаркающие шаги калош по щебню. И дуло ружья у спины.

… А в окнах некогда родного дома — зажжённый свет.

6:4. Лиза

— Ліз, Лізо! То ти вже там? Ходім до лісу, ну-мо!

— Так, так, зажди лиш, я ось, вже збираюсь!

В чёрной кофточке с полосатыми рукавами и в жёлтых кроссовках младший брат уже сидел на пороге — и сестра в белых кедах, простой футболке, спортивках, с корзинкой под локоть выбежала к нему.

— Ну ти й копуша! Хутчіш.

— Тільки далеко не заходьте! — тётушка прощалась с детьми. На крыльце стояла, махала им вслед.

***

Мальчик с девушкой шли неспешно по просеке, болтали, держались за руки.

— То у вас там, у великому місті, зовсім нічого цікавого?

— Ну, як так! Там вулиці старенькі, великі будівлі. Чудовий вокзал, навіть затишні парки. Звалища, пустирі.

— От звалища з пустирями — то вже цікаво. А! — мальчик всплеснул руками, — А ти дивишся «Справжніх монстрів»? Я жодної серії не пропускаю.

Лиза мотнул головой. Нет, увы, ей как-то было не до телевизора. С учёбой, подругами, репетициями — вся, вся в делах.

Подруги.

Густой тёмный лес. Мешающиеся лапы ветвей, длинные тени, тянущиеся к запястьям, лодыжкам.

«Уйди! Уйди! Тебя нет!»

***

— Дивись, що знайшов! Чорниця!

Сестра заспешила к брату, который уже стоял у куста с черникой, довольно поедал ягоды.

— А там ще є о-о-ось стільки! Нумо, хутчіш! А то до темряви не встигнемо.

А она за ним и правда не поспевала: это Тимка что ни день, то в этих лесах гуляет. Да и тётя просила не уходить слишком далеко от тропинок — а мальчик совсем уж в чащу рванул.

***

Хруст хвороста под ногами. Стопа болела.

Как могла, Лиза старалась отогнать наваждение. Отогнать затягивающее её марево. Ей нельзя, нельзя поддаваться видению.

Это не её, не её вина.

***

— Лізо, тут навіть смачніші! — брат совсем углубился в лес, и девушка с уже и так чуть ни полной корзиной едва ли поспевала за ним. — Ого! — окликнул, — диви! Тута хтось мертве крольча полишив! Ану-ка…

… Красную тряпку на ветке Лиза заметила слишком поздно. Почти вместе с тем, как Тимка закричал, и зашуршали листья.

Оборванные алые лохмотья, палая листва. Кроличья голова и утопающий в земле мальчик.

И собаки. Собачий лай.

***

Девушка раскинула руки и закричала. Голова её полнилась звуками хриплого, заглатывающегося детского кашля, смешанного с истошным воем диких лесных псов.

Тёмная роща и лапы-ветви, длинные тени и грубое рубище.

Нет, смерть брата не на её руках. Она не причём. Она совершенно не причём. Он знал этот лес куда лучше неё. Он мог заметить ту тряпку, предупреждающую о волчьей яме. Он мог догадаться, что кролик — приманка для зверя. Он мог! Он мог!..

Чёрная сухая рука схватила её за шею.

Две впалых зарницы, лишённых глаз. Обволакивающая пустота.

«Это не я! Не я! И собаки! Они там повсюду были! Лаяли, выли, сбегались… Я… Я хотела жить… Я просто хотела жить…»

Длинные твёрдые пальцы очень сильно давили. Всё размыто — и сплошное алое марево. Очень больно, очень трудно дышать.

Вздрогнула. Ещё, и ещё. Слабо повела головой. Пальцы рук непроизвольно стиснулись — и разжались, и всё тело — как будто обмякло.

***

Лиза вскинула голову, словно видя себя со стороны.

Тварь в сером рубище схватила слабую девушку под скулы, держала её обмякшее тело на весу. Ни хищник, ни жертва не встречались глазами. Сущность — глядела прямо перед собой. Слабая — она просто проникла.

«Это… Это там я? Что, всё вот так просто? Поймали, настигли? Никакой надежды, никаких сил? Я не смогла спасти брата и поэтому должна умереть?»..

Лиза отступила от твари, от той-себя. Видела, как та, схваченная, всё ещё трепыхалась, словно тряпичная кукла. Как тот грязный клоун на потешном столбе, когда подали ток. Такие же смешные конвульсии. Такой же хрип.

«Но ведь я же не слабая! Я же клялась, что второго раза не будет! Моё достанется мне!»

Пальцы той, захваченной Лизы, опять сжались.

«Я хочу жить! Я хочу защищать родных!»

Пойманная сцепила зубы.

«Я не убегу! Я не убоюсь!»

Слабо-слабо дёрнулась обмякшая рука.

Девушка вспоминала младшего брата. Как часто они гуляли. По вечерам в его уютной спальной сидели за видеоиграми. И как он приезжал к ней в город. Вспоминала его открытую улыбку, весёлый, заливистый смех.

Как он обнимал её при каждой встречи. Как не отлипал от неё, когда приходилось прощаться.

… Безвольное тело вздрагивало. Руки тщетно сгибались в локтях.

… Как он упал в волчью яму. Как сама бежала от стаи собак…

Опять слабость, опять голова кругом.

«Нет! Нет, всё не то!»

… Как встретилась в парке с Кристиной.

Их поцелуй и их ночь.

Её тепло. Её, пусть и отстранённая и осторожная — но всё-таки нежность. Её лавандовый запах. Её яркий взгляд.

… Ладони опять стиснулись в кулаки.

… «Околица гиблое место! Околица проклята! Околица чёрное место!»

Чёрное.

Чёрные скрюченные пальцы. Длинное дряблое запястье. Оно же ведь обгоревшее. Ломкое. Только б схватить. Надавить. Сломить. В щепки, в щепки сдавить!

… Сильный, глубокий вдох — и как будто оковы треснули, обмякшая в жёсткой хватке вскинула руки, сцепила ладонями душившую её лапу.

О, теперь злая, яростная, она впивалась жадным, безумным взглядом в пустые глазницы твари. Свела зубы, и дыхание — уже дикий, свирепый рык.

Её пальцы жгло от прикосновения к чёрной и грубой, такой сухой коже. Жарко, болезненно. Но сильнее, сильнее сдавить — и ломкий звук, шум осыпающихся углей. Лапа отделилась от тела твари, и когти безвольно рухнули к ногам девушки.

Лиза спасла себя — но это только начало.

Шаг её лёгок и скор, а лес — лес вот он, уже и кончился.

… И она заспешила, ринулась в тёмную ночь.

***

Тяжело дыша, она бежала по одинокой улице, обставленной высотками с обеих сторон. И ей наплевать на тени у жёлтых окон. Плевать на шорох и стук тварей, что ползли за её спиной — они настырные, но слишком медлительны.

Околица её обманула! Заставила поверить в рассвет, а вместо этого — по сути «включила» белую ночь.

Но Лизе уже плевать. Она разгадала обман.

И она справилась со своим палачом. С палачом, что так часто являлся к ней, снова и снова низвергал в бездну бессмысленной вины, какую она лишь выдумала.

И теперь она обязана. Обязана спасти любимую. Во что бы то ни стало. Даже и ценой себя. Своей жизни. Всего.

Главная улица, её кафе — и истошный лай.

Девушка не остановилась, хоть и видела, что дальше из-за заборов выскакивали собаки — и стая полудохлых ночных зверей с шумом рвалась на неё.

Псы! Чёртовы псы! Именно из-за них она там, в том лесу так боялась. Боялась за себя, хоть и могла, могла, наверное, их прогнать.

И сейчас та же стая ей преграждала дорогу.

… Но нет!

Девушка занесла руку — ладонь в копоти, пыли, углях — и сцепила кулак, одним крепким ударом пробила череп собаке, что с рыком метнулась к ней.

Ещё лай, лязг зубов со спины.

Резко дёрнулась — и сцепила в ладонях морду. С силой дёрнула в одну сторону, и другую — хруст сломленной шеи — и новый труп.

Согнувшись, хрипло дыша, Лиза зло глядела на оставшихся, обступивших её зверей. Те уже лаяли не так охотно. И приближаться к ней не спешили. Но и не пропускали.

… а сзади слышался гул и цокающие удары когтей.

«Кристина! Она там одна, во мраке. Брошенная. Забытая. Уже и не верит в спасенье. Просто ожидает расправы. Околица может давить. Умеет давить. Она сломает её. Сломает!».

Дикий крик — и яростная рванулась к собакам — и те расступились, хоть и продолжали лаять вослед.

Тени не только собрались у окон — но и стягивались на улице. От здания вокзала, от старых магазинов, и с остановки — тёмные однотипные фигуры, что днём пытаются изображать людей — сейчас они направлялись единой волей.

Лиза нарушила законы города. Не только она отторгла приставленного к ней палача — но и стремится спасти иную живую жертву.

… И плевать. Уже — наплевать.

***

Длинная аллея — и спокойствие, чуть ни предпраздничный, тёплый уют. Меж крыш высоток переброшены мерцающие гирлянды, а с неба даже парили снежинки.

Дальше по улице трое слабо-различимых теней.

А не всё ли равно?

Она и так потеряла огромное количество времени. Промедление непозволительно.

… И ей вон туда, в подворотню. Конечно же, она узнавала эту аллею. Узкий Проспект! Это совсем, совсем рядом. Недалеко от Гранитной, с двориком-колодцем и детской площадкой. И той самой высоткой.

… Но Лизу перехватили.

Она уже было занесла руку — и вдруг отпрянула.

— Ш-ш-ш, выдыхай, — остановившая её процедила сквозь зубы, кивнув на людей позади. — Где это тебя так? И почему ты вообще здесь?

Взгляд Лизы прояснился. Она даже узнавала девушку перед ней. Грубая, чуть синюшная кожа. Часть лица скрыта прядями. Босая, в чёрной ночнушке.

— Да я это, я, — отмахнулась Тина. — Ты чего не на маяке?

— Пусти, — та отступила, — мне бежать нужно.

— На маяк дуй, — та шикнула тоном, который не терпел возражения. — Я туда парня направила, думала, ты поможешь. А ты тут. Сдохнет нафиг.

Лиза шумно втянула воздух, закусила губу. Сцепила руки.

— Сама выкручивайся. У меня тоже всё максимально хреново. Успею — ладно, не успею — не моё дело. Пусти, ну.

Тина аж выдохнула, отпрянула. Смерила подругу внимательным изучающим взглядом. Бегло оглядела и шрамы, и кровоподтёки. И… скорее, отсутствующие одежды.

— Принято, — быстрый кивок. — Что смогу — сделаю. Ты?..

— Не лезь.

Тина вскинула руки и отступила.

***

Толком не попрощались, и Лиза уже в подворотне.

Сокрушаться, что ей по сути навязали ещё одну жертву — ну, сейчас ей было как-то не до того. Она, увы, не могла всё настолько предусмотреть — и уж тем более не умела являться в нескольких местах одновременно.

Да, к ней направили человека, которому, возможно, сейчас тоже очень нужна помощь — но — не её проблемы.

К тому же, она даже не представляла, что будет делать, когда вернётся к Кристине.

Что будет происходить с ними там.

А что, если она смогла вырваться из того дома? Что, если сейчас она где-то вот в этих одиноких улочках, пряталась от собак, от теней, от когтистых тварей?

Что, если её уже нет — и Лиза уже опоздала?

В горле тяжёлый комок. И такая усталость в израненном теле. Ведь всё действительно может быть уже лишено смысла — и ей не стоило даже пытаться. И важный, родной человек уже мёртв и сожран. И ей стоит как можно скорее вернуться на свой маяк, в надежде что какой-то левый парень пока что не пострадал.

Но нет. Нельзя.

Было запнувшись, не в силах бежать, Лиза перешла на очень быстрый и твёрдый шаг.

По крайней мере, она должна найти дом, из которого её вырвало. Вернуться туда.

Не должна.

Обязана.

***

Я уже потеряла достаточно — не только времени, но и всего, вообще, а мысли опять бешено стучат клавишами печатной машинки.

Я уже сделала выбор в пользу тебя.

Да, нас с тобой обманули. Да, нас с тобой разлучили. Этим тварям почти удалось схватить, уничтожить меня.

Но я не сдалась, Кристина. Не позволила себе сдаться — и всё только ради тебя.

Только за тем, чтобы ты жила.

Кем я буду, если отступлю сейчас, когда даже чувствую, что ты так близко!

Это уже не про клятву. И даже не про мой долг. Нет. Это, родная, про нас с тобой. Они или мы. Кошмар или жизнь.

Можно извратить любое желание. Можно преломить абсолютно-любую страсть. Люди слабые, люди отходчивые, люди переменчивые. Околице так легко управлять ими, направлять их, как ей угодно.

И, даже если то, что творится сейчас — это спланировано, это всё, как должно быть — мне наплевать.

Прочь с дороги, бесполезные тени! Мне нет никакого дела до вас.

Долго же вы меня сдерживали! И так тщетно силились запугать.

Тёмный подъезд, так мало пролётов.

Нужный этаж.

Конечно же, дверь в квартиру — она просто выбита, и никакой квартиры здесь нет.

Длинный коридор в бесконечность, чего я ещё ожидала.

Нет, лапы-щупальца, ваши когти меня больше не ранят! Вы уже ничего, ничего не сможете сделать.

Я сильнее бесполезных, тупых химер. Вам известен лишь только голод.

Вы не достойны! Не достойны сломить меня!

Я знаю, где ты, Кристина. Я уже, я уже здесь.

И не пытайтесь меня хватать — только с корнями же рвётесь, падаете — только уголь, труха. Этим вы меня уже возьмёте. Этого уже недостаточно.

Вязкая тьма и такой твёрдый холодный воздух — и что?! Вот, с силой давлю плечом, и барьеры сыплются оземь.

Дверь! Открытая дверь в белый свет.

Нет — ты не посмеешь захлопнуться. Ты не удержишь меня опять.

— Я всё равно не отдам тебя им! — снесла её одним сильным ударом, ввалившись в гостиную. — Я тебя, — вскинула руку к оторопевшей, прижавшейся к шкафу подруге, — не отдам!

Следующий раздел