Вакамбози Нья, часть 2
Домик Миронова оказался скромным обиталищем, даже правильнее сказать «обителью» — этакой кельей. Назвать это полноценным жильём язык не поворачивался: скорее летняя кухня, обставленная нехитрой мебелью. Несмотря на то, что на дворе стояла цветущая весна, было довольно холодно. Саша с этим боролся, то и дело подкармливая дровами небольшую буржуйку в углу. Борису постелил на продавленной тахте, сам улегся на простецкий топчан. И ведь не скажешь, что человек с минфином один забор по даче делит. Марченко сам не заметил, как уснул. Он давно не спал так крепко, и когда его растормошили крепкие руки Заотца, подумалось, что только-только коснулся головой подушки, только-только закрыл глаза. Борис посмотрел на часы: половина четвёртого, проспал пять часов.
— Вставай. Пора. Вставай.
Он попытался подняться с кровати, но острая кинжальная боль пронзила брюхо: истерзанный желудок всё ещё бушевал после местной настойки. Борис достал из кармана олимпийки баночку с дорогими швейцарскими таблетками, наколупал себе несколько штук, но Заотец ударил по руке, выбив баночку и разметав драгоценные ампулы по доскам пола.
— Тебе это больше не нужно! Обидишь Вакомбози. Идём!
Заотец почти вытолкал Бориса на улицу. Снаружи их ждали два мулата, одетые в подрясники. Должно быть — старшие сыновья Заотца. Родитель сказал им что-то на своём языке, один из парней — с виду постарше, указал пальцем на полевые носилки.
— Это на случай, если по дороге плохо станет. У Чинеду с собой есть лекарственные снадобья, но уверен — они не понадобятся. Вакомбози сберегут. Ну, хватит болтать, пошли!
Правду ведь говорят: ночь темнее перед рассветом. Они шли вдоль пустого просёлка, и казалось, что тьма в эту пору какая-то особенно густая, будто смело соперничает со светом, грозясь побороть фонари.
С просёлка свернули в лес; Миронов зажёг керосинку. Естественное для каждого человека светолюбие сейчас работало в обратную сторону: в рыжих лучиках керосиновой лампы деревья отбрасывали хищные тени, казалось, будто чёрные кривые пальцы тянутся за путниками, будто мелькают за изогнутыми стволами осин гуттаперчевые фигуры.
Замаячила впереди рощица православных крестов и каменных памятников. Кладбище.
— Выбирай могилу, Борис. Через неё ты свяжешься с Нья. Выбирай сердцем.
Всё это стало напоминать какую-то дурацкую фантасмагорию: Вакомбози, кладбище, поиск «своей» могилы, эти мулатистые ребята с носилками. Скажи кто Борису года этак два назад, что он станет заниматься подобной чепухой, рассмеялся бы да пальцем у виска покрутил. А что остаётся, когда послезавтра мертвец уже ты сам? Хуже уже точно не будет. Как там — «без страха нет надежды»?
Борис петлял по старому сельскому кладбищу, разглядывая в свете керосинки фотоовалы на надгробиях: сплошь суровые, неулыбчивые русские лица. Какой должна быть она — «своя»? И тут на глаза попалась гранитная плита, а на фотографии щекастый такой, улыбчивый толстяк. На овале то ли белела царапина, то ли пухляш уселся перед фотоаппаратом, не убрав с лица сметану от съеденных вареников. «А ты, боров, поди, был не дурак потрескать!» — почти с завистью подумал Борис, — «Небось, желудок-то луженый, не то что мой!» И тут догадка пронзила мозг. Вот оно!
— Этот! — почти воскликнул Борис, сам не зная, чему радуется. — Его выбираю!
Из темноты бесшумно вышел Заотец. Он остановился возле поржавелой оградки и с деланным любопытством посмотрел на фотоовал.
— Ишь, какой Винни-Пух. Годится, — сказал он. — А теперь ешь.
— Не понял. Что — ешь?
— Глупый человек, землю кладбищенскую кушай, она сейчас твоё лекарство.
— Мужик, ты в себе? Не буду я…
— Мужики поле пашут, — отрезал Заотец, вздохнул тяжко, запричитал, — Глупый, глупый человек. Жить хочет, а кривляется! Ну, ты не серчай за помощь такую, сам помнишь — Вакомбози обидчивы. Саня, Чинеда, Абангу, вяжите его. Лечить будем.
— Без обид, Борян, — растерянно извинился Миронов. — Но реально так надо…
Два худых и жилистых, неожиданно сильных мулата скрутили руки, Миронов больно надавил на скулы, отчего рот раскрылся сам собой, как у карпа. Заотец не стал терять времени: зачерпнул горсть земли широкой своей ладонью и как есть сунул Борису в рот. Крепкие руки Миронова тут же заставили челюсти сомкнуться.
— Жуй, глотай! В твоих интересах, мзунгу!
Борис, чувствуя, как крепкая хватка перекрыла кислород, послушно задвигал челюстями. Земля скрипела на зубах, попадались мелкие корешки и бог знает что ещё. Кажется, нёбо пощекотал червяк. Месиво было почти безвкусным, и Борис, спустя несколько мгновений, проглотил скользкую жижу.
Его отпустили, и он рухнул наземь — прямо на обильные остатки своего блюда. Сразу потянуло в сон, ноги сделались ватными. Желудок должен сейчас сходить с ума, пытаясь из последних сил переварить грубо заброшенное в него несъедобное кашло, но… ни боли, ни рези, ни обычной агонии — даже от чёртовых овсяных хлебцов — не было. Напротив, Борис чувствовал необъяснимое облегчение и навалившуюся сонную тяжесть.
— Мужики, я… не могу идти… — только и успел сказать Борис, и провалился куда-то в тёмную безмятежность.
— Хоть не зря носилки пёрли, — отозвался прыщавый мулат Абангу. — Давай, на раз-два...
∗ ∗ ∗
Борису снился сон. Он снова был в общей спальне интерната, как сорок с лишним лет назад. Во тьме виднелись вздымающиеся одеяла и темнеющие на белых наволочках мальчишечьи головы. Под спиной скрипела панцирная сетка, в дальнем конце помещения стоял старый платяной шкаф, всегда запертый на ключ. Темное пятно, знакомое с самого детства, что тогда, что сейчас почему-то вызывало необъяснимую тревогу – в детдоме про шкаф рассказывали страшное: будто там запирали провинившихся – на ночь, две, три. Рассказывали, что несколько лет назад – до Бориного поступления в интернат — одного мальчика заперли в этот шкаф на четыре дня, и забыли его там, когда в детдоме травили тараканов. Всех увезли на целый день в горпарк, кроме него. Лёжа под тонким одеялом, маленький Боря дрожал, но не от холода, а от застывшего перед глазами никем не увиденного кошмара: как пацаненок воет и скребет ногтями лаковое покрытие шкафа, натужно кашляет, а его легкие заполняются ядовитой дрянью. Иногда Боре долгими ночами в детдоме казалось, что по ночам в шкафу кто-то продолжает скрестись. Скорее всего, это были те самые, пережившие локальный конец света тараканы, но перед зажмуренными глазами маленького Бори стояли крошащиеся ногти мертвеца, оставляющие длинные полосы на деревянной поверхности. Но на этот раз не было никакого шороха или шума: безапеляционно как пистолетный выстрел щёлкнул замочек шкафа. Обшарпанная бурая дверца со скрипом приотворилась, повеяло холодком. В просвете показалась тощая рука с длинными многосуставными пальцами. Борис — или, скорее, Боря, не глава Цветочной Империи, но щуплый мальчик-сирота, которого то и дело задирали старшаки, как и десятилетия назад, вцепился в край одеяла и не смел даже дышать. Хлопок! Дверцы шкафа разлетелись в стороны; изнутри лилась нездешняя, густая как кисель, тьма на фоне которой тощий силуэт был виден омерзительно-четко. Бледный, обтянутый кожей так, что та, казалось, порвется под напором стремящихся наружу ребер и тазовых костей. Существо ползло к Борису на четвереньках, медленно и осторожно, точно боялось переломиться — такое оно было болезненное и неестественно тонкое. Мальчик Боря моргал изо всех сил, до боли в веках, превращаясь то в Бориса в келье Миронова, то снова в Борю в общей спальне интерната, но уродливое нечто обитало в обеих реальностях и приближалось неумолимо, неотвратимо, как сам рак. В кошмарных, гротескных чертах кое-как удалось узнать одного из изображенных на стене храма демонов: Вакомбози Нья — воплощение Голода. Чёрт оказался куда страшнее, чем его намалевали: атрофировавшиеся или, наоборот, зачаточные глаза и нос провалились, съехали куда-то на лоб, освобождая место для главного — рта. Рот занимал всё лицо, представлял собой круглый бездонный зёв, по краям которого беспорядочно, точно могильные камни, белели кривые крупные зубы.
— Долг перед Христом, — шипело существо, не шевеля тонкими черными губами. — Дело чести. Нас обманули, нас обманули…
Борис дергался, пытался вскочить с кровати, звал храпящего напротив на топчане Сашку, звал сопящих в обе дырки товарищей-детдомовцев, но горло производило лишь сипение, точно голосовые связки забило землёй. Длинные пальцы свились клубком на одеяле и отбросили его в сторону, Нья склонился над животом Бориса и, сделав жадный вдох, вцепился. Он клацнул зубами, и вместе с клоком живота в пасть ему попало маленькое, похожее на недоношенный эмбрион нечто. Оно было перемазано грязью и жалобно скулило. Как лис полёвку, Нья подбросил уродца, широко раскрыл рот и проглотил.
— Ты будешь жить, мзунгу, а я тебе буду помогать. Я должен Христу, а ты теперь должен мне.
Оцепенение спало, точно кончилось действие наркоза, введённого для операции. Борис вскрикнул и отбросил в сторону мокрое одеяло, принялся судорожно ощупывать живот. Убедившись, что живот — волосяная дорожка, дырка пупка, висячий «фартук», оставшийся от сгоревшего за время болезни жира — в порядке, сел в кровати. Тяжелым своим дыханием разбудил Сашку.
— Сон страшный приснился? Можешь не отвечать, я знаю, что приснился. Всем снятся, — Миронов запалил масляную лампу, пожелтел в ее свете как восковой, — Хочешь знать, что со мной было? Я каждый день катался по полу от боли. Когда вот так свернёшься клубком — она становилась терпимой. Я на морфий подсел, Борь, сечёшь? Я уже к той стороне готовился, но Заотец не позволил... Меня выбрал Вакомбози Угоньва, Болезнь. Во сне мы встретились с ним в старой квартире моей мачехи. Само по себе уже кошмар. Никому не рассказывал, но мы-то с тобой теперь братья, — Миронов усмехнулся, — по счастью, так что… Эта сука заставляла меня вылизывать унитаз, если я вдруг промахивался или не убирал за собой. Такой вот зашквар с самого детства. Вакомбози Угоньва вылез оттуда, из этого сраного унитаза, прикинь! Сначала он был совсем мелкий, как ну, с кошку размером. Он вылез из унитаза и раздувался, раздувался, раздувался, пока не заполнил собой всю комнату. И хохотал, сука, он так хохотал, что я думал, оглохну. Я утонул в этом жире, в его гнилом мясе, он принял меня в себя... До сих пор помню этот горько-солёный привкус… Не буду тебе говорить, что произошло там, внутри. Лишнее это. Но! — Миронов поднял палец, — Как видишь, я живее всех живых, и ты… Ты теперь тоже будешь жить, Борян. Блин, это, с днем рождения тебя. Ну, вторым.
В «келью» неожиданно, без стука, вошла девушка. Мулатка, одетая в простенький ситцевый сарафан, с убранными в пучок волосами. На прикроватную тумбу она поставила поднос с крынкой молока и половинкой ржаного каравая.
Борис почувствовал какой-то зверский, инфернальный голод. Отломав себе внушительный кусок, запихнул его в рот. Тщательно, как учили врачи, пережевал хлеб в мягкую кашицу и сглотнул, привычно ожидая приступа боли, но… Ничего. Откусив на пробу ещё и ещё, он умял половину каравая почти за минуту, глотал, не жуя, и запивал это парным, свежим молоком прямо из горла. По подбородку и груди текло, но он не обращал внимания, наслаждался — впервые за долгое время — наслаждался едой. Наконец, проглотив последний кусок, Борис сыто икнул, прикрыл рот, осоловело поглядел на Сашку и вдруг хлопнул себя по лбу.
— Блин, братан, извини, я чего-то в одну крысу всё схомячил…
Миронов замахал руками:
— Перестань. Тебе сейчас больше надо.
Лишь сейчас Марченко заметил, что мулатка никуда не ушла — так и стояла в углу комнаты, наблюдая, как полуголый мужик жрёт и пьёт в три горла. Борис смутился.
— Вас отец ждёт вечером на молитву, — сказала девушка тихим мышиным голоском. — Постарайтесь не опаздывать, он этого не любит.
∗ ∗ ∗
Вечером в храме было людно. Сельчане натаскали столов и табуреток, устроили настоящий пир: столы буквально ломились от разномастной закуски, но главным козырем оставалась всё та же кровяная настойка. Борис мельком посмотрел на изображение Вакомбози Нья на фреске. Казалось, будто бы тот прибавил в весе и теперь немного повернулся в его, Бориса, сторону.
— Садись за стол, брат! Ешь, пей, сегодня ты победил пустоту. Твой праздник — наш праздник.
Заотец сел во главе стола, а Бориса посадил по левую руку от себя. Рядом с Заотцом приземлилась старшая из его жён, мощная русская баба с пудовыми грудями.
— Помолимся, жёны и дети мои. Кому-то я здесь отец, кому-то Заотец, но все мы едины перед Христом-богом и Вакомбози.
Заотец прочистил горло и поднял рюмку.
— Эньйи Вакомбози Вакуу! — выкрикнул он и немедленно выпил.
— Эи Вакомбози аку! — промямлил Борис вместе со всеми, опрокинув в себя рюмку.
— Лео тунаомба рехема зако!
— Лео тунаомба рехема зако!
— Туна кака мпуя!
— Туна кака мпуя!
— Йе-йе ни вету милеле!
— Йе-йе ни вету милеле!
После каждого возгласа полагалось выпить, но местное пойло было настолько крепким, что даже плотная жирная закуска не помогала — Борис опьянел в одно мгновение. Его повело, самогон просился наружу, что не укрылось от глаз Заотца. Он поднялся из-за стола и взял Бориса под локоток.
— Всё как и положено! Пойдём к Нья, напои его, — прогремел Заотец, крепкий сукин сын: он даже не захмелел. — Идём-идём.
Борис, борясь с желанием просто упасть и распластаться на полу, открыл глаза. Они оказались в алтарной части, куда долетало лишь эхо всеобщего веселья. Как заправской ОМОНовец, Заотец нагнул Бориса над чем-то, похожим на уродливую куклу. По спине пробежала дрожь: перед ним был изуродованный, с раскрытой на анатомически недоступную человеку ширину челюстью, череп. Слишком маленький. Детский? Обезьяний? Череп венчал фигурку, собранную из разнообразных костей, украшенных перьями, ленточками и разноцветной бумагой — алтарь Вакомбози Нья. Сквозь пелену алкогольного морока казалось, что Нья улыбается и подмигивает. Бориса вывернуло прямо в распахнутую пасть, но к своему удивлению он обнаружил, что тошнит его чистой водкой — без кровяных примесей и пищи. Запахло спиртом и желудочным соком, пожелтевшая от времени кость тут же впитала алкоголь.
— Нья принял только выпивку, а еду и кровь оставил тебе, чтобы ты поправлялся. Ты будешь жить, мзунгу. Теперь точно будешь, но путь к выздоровлению еще долог. Ты готов идти до конца?
— Да… — ответил Борис и снова сблевал водкой.
∗ ∗ ∗
Заотец послал за Борисом с утра. У деревенских, наверное, был какой-то способ очищать самогон, потому что голова не болела совершенно. Провожать к Заотцу пришёл уже знакомый Абангу; паренёк крутил в руках кость какого-то животного и постоянно шептал что-то под нос.
Заотец встретил Бориса на пороге храма и увёл в помещение, которое он называл кабинетом: небольшой закуток без окон, увешанный самописными иконами. Здесь имелся стол с компьютером, архивный шкаф и несколько стульев. Борису вдруг почудилось, что за ним наблюдают, он обернулся и увидел на стене икону с ухмыляющимся Нья.
— Итак, Борис, мы плату всегда берём после того, как Вакомбози соглашаются помочь, чтобы без обмана. Но ты учти — деньгами не берём, деньги от дьявола. Плата — только живым товаром.
«Человеческие жертвоприношения» — пронеслось в голове. Но деловая хватка возобладала над паникой:
— Чего и сколько?
— Хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий, — расплылся в улыбке Заотец.
— Чё-ё-ё? — протянул Борис.
— Шучу. Нья любит свиней. Они похожи на него самого — такие же ненасытные. Четыреста голов, думаю, должно хватить. Добудешь?
— Покумекаю что-нибудь. Чай, не санкционные сыры. Думаю, завтра-послезавтра вопрос решится. Разве что доставку сюда оформить...
— Ты мужик находчивый, нас же ты нашел, — с лёгким нажимом сказал Заотец. Борис кивнул, — Ну и добро, сынок. Приятно общаться с деловым человеком. Но только это — нормальные свиньи, не вьетнамские коротышки. Русские или литовские белые, мясосальные, понял?
— Понял, понял.
∗ ∗ ∗
В кои-то веки пригодился старый знакомый на мясокомбинате. Четыреста голов везли на нескольких тентованных фурах, и уже к вечеру свинарники Клещей пополнились новыми жильцами. Заотец был доволен.
— Что дальше? — спросил Борис. — Как долго лечиться ещё?
— Когда ты умереть должен был? Сколько тебе доктор сказал?
— Что-то около трёх месяцев.
— Значит, три месяца будешь жить здесь и делать то, что я тебе скажу. Ослушаешься — мало того, что болезнь может вернуться, так ещё и Нья обидится, что не дал ему доделать работу.
— А что он… сильно обидчивый?
— Лучше не выяснять. Потерпи три месяца, сынок, потом хоть на все четыре стороны.
Борис угрюмо кивнул.
∗ ∗ ∗
Минули несколько недель тревожной и странной жизни в деревне Клещи. Борис чувствовал себя лучше; ещё совсем недавно он больше напоминал скелет, а теперь же на кости наросло немного мясца, а местами даже жиру.
К странностям Борис старался относиться философски. В конце концов, если они спасают тебе жизнь, то странности ли это?
Раз в несколько дней он ходил на кладбище к той самой, «своей» могиле. Он разговаривал с покойником, оставлял ему гостинец перед тем, как зачерпнуть горсть земли и прожевать. Ночами во снах к нему приходил Вакомбози Нья. Всё та же интернатовская спальня, всё тот же платяной шкаф. Нья делал маленькие дырочки своими длинными и тонкими пальцами, чтобы вылущить из живота Бориса мелких чёрных человечков. Наверное, это были новые, нарождающиеся микроопухоли или метастазы — Борис не разбирался. Одно он ощущал чётко — жуткая тварь из снов вполне реальна, и как реально и чудесное, хотя и малоприятное, исцеление. Но ведь пилюли и должны быть горькими, верно?
∗ ∗ ∗
Однажды от Бориса потребовали поучаствовать в ритуале. Он отмораживался, но Заотец настоял: иначе, Вакомбози могут обидится. Вакомбози вообще на поверку оказались весьма обидчивыми созданиями, уж для библейских-то тварей – им не нравилось и то, и это. Бориса окружило какое-то дикое количество правил, действующих, собственно, только для него: не оставлять еды на тарелке, не отказываться от выпивки, не принимать дорогущие экспериментальные лекарства, не мямли на общей молитве... Временами начинало казаться, что это не Нья, а сам Борис возвращает какой-то долг Христу, но желание исцеления, желание выжить гасили возмущение.
Разгоралась уже вовсю весна, зацвели душистые травы, запели птицы. Посреди зелёного поля стояли три виселицы. Сельчане за ноги подвесили живых свиней. Видно, животных так оставили некоторое время назад — они не визжали и не трепыхались, лишь похрюкивали жалобно.
— Смотри за ними и повторяй. Это несложно, — Заотец ободряюще похлопал Бориса по плечу. — Привык к остальному, привыкнешь к этому.
Первыми шли дети и жёны Заотца: они радостно напевали что-то на суахили, некоторые из детей помладше маячили туда-сюда со стальными пиалами в руках. Люди принялись рвать живых свиней зубами. Они вгрызались в бело-розовые, грязные тела, с силой сжимая челюсти, отрывая от туш маленькие кусочки. Подбегали дети, подставляли свои пиалы; взрослые сплёвывали ошмётки, а дети пытались собирать бегущую по свиным бокам кровь. Подходили новые люди, кровавый ритуал повторялся снова. Пришла очередь Бориса. Сельчане подбадривали его, кто-то весело свистел. Сделав пару глубоких вдохов, Борис приблизился к свинье. Животное пыталось тяпнуть его за ногу, но мешала изолента — морду щедро обмотали. Ничего общего с церковью и православием у этого ритуала не было — от него веяло дикостью древнего, всеобщего континента; прачеловеческой жестокостью и первобытной простотой, когда единственной дихотомией было сожрать или быть сожранным. Почему-то подумалось, что раньше — на заре зарождения цивилизации — в качестве жертвы использовали не свиней. Борис зажмурился, прогнал лишние мысли и, придерживая руками тушу, укусил за бок. Кожа была грубой и жёсткой, пришлось изо всех сил двигать челюстями, чтобы дорогая швейцарская керамика сделала своё дело. В рот брызнуло солёным, заскользили по языку противные кусочки. Когда Борис размежил веки, он увидел ласково улыбающегося мальчишку-мулата.
— Дядя, ты сюда плюй, я поймаю!
Борис сделал, что просили. Его взгляд зашарил по толпе, ища Заотца. Тот стоял возле уазика «Буханки» и кем-то шумно руководил. Редкие в здешних местах белые мужики катили наружу алюминиевые фляги. Судя по натуженному кряхтению, полные.
— А, Борис. Помоги нам, сейчас пополнять запасы настойки будем. Та-а-ак, давай, ставим сюда.
Не нужно было спрашивать — что за настойка, Борис и сам всё понял.
— Ты, наверное, думаешь, что мы тут самогонщики-живодеры, — спросил Заотец, поймав одичавший взгляд Бориса, — Ты пойми, это не просто алкоголь. Чтобы молиться Вакомбози, нужна особая настойка. Эта настояна не на крови и плоти, она настояна на страданиях. Страданиях одного для многих. Она помогает нам говорить на духовном языке Христа и помогает Вакомбози через нас искупить свои грехи.
— Но Иисус страдал добровольно, а эти...
— Иисус не выбирал свою судьбу. Эти свиньи — тоже. Знаешь, Борис, почему свиньи в Библии считаются нечистым животным?
Марченко помотал головой, предположил:
— Грязь любят?
— Вы положительно меня веселите. Нет, Борис. Свиньи неспособны впустить в себя Господа, но способны впустить Сатану. Помните Гадаринских свиней? Спаситель изгнал демонов из крестьянина и вселил их в свиней. Считается, что эти свиньи утонули в озере, но какой здравомыслящий демон так легко отдаст тело — пускай даже и такое. Они разбежались, и после — совокуплялись друг с другом и с другими свиньями. С тех пор Христос и не велел народам израилевым есть свинины: в них могла течь кровь демонов.
— Тогда почему их едите вы? Тем более, сырыми? — от ощущения застрявших меж зубами волокон подташнивало.
— Мы их не едим, как ты заметил. Мы их очищаем, освобождаем, даруем право на искупление. Тем более, демоны уже побеждены. Побеждены не абы кем, а самим Христом. И, касаясь этих нечистых тварей, пожирая кладбищенскую землю мы опосредованно касаемся Вакомбози и прочих поверженных демонов, а через них, как бы через третьи руки — самого Спасителя.
Борис тяжело выпустил воздух через ноздри. Стоило потерпеть. Оно всё того стоило.
— Извините, батюшка, не моё это всё, эти опосредованные касания. Скоро домой?
— Не твоё… Все вы поначалу кочевряжитесь, а потом как понимаете, где она, благодать — сами тянетесь. Вон, гляди, Сашка Миронов тоже не понимал, а теперь жена его приезжает силком забирать. Он тут как на курорте. Но… хозяин-барин. Хочешь уехать — уедешь. Ты мне скажи, Нья к тебе ещё по ночам приходит?
— Приходит каждый раз, как побуду на кладбище. Последний раз просто пришёл и сидел молча. Не потрошил меня, как это обычно случалось, а просто сидел и молчал. Если честно, это даже страшнее.
— Ты не бойся. Это значит, что поправляешься. Вакомбози — помощники, добрые духи… Ну, вынужденные быть добрыми. Ты, вот что, сегодня ещё разок на кладбище сходи. Если Нья во снах больше не придёт, значит, твои могильные ужины закончатся. Останутся только молитвы да труд на свежем воздухе. Глядишь, и пораньше тебя домой отпустим.
— Спасибо, Заотец!
— Да я-то что? Благодари Вакомбози!
∗ ∗ ∗
Вечером Борис собрал с собой гостинцы: немного печенья, недорогих конфет, перелил во фляжку чистого самогона без местных чудодейственных примесей. С закатом он вышел из дома и неторопливо побрёл в сторону кладбища.
Добравшись до места, он аккуратно разложил новое угощение, старое уже куда-то делось.
— Ну что, Ярослав Денисович, ждёшь? Мне теперь пьянствовать можно, но водку эту кровавую я так и не полюбил, а обычную — почему нет?
Борис поставил на землю две железные рюмки, разлил.
— Ну, будем? За тебя — не чокаясь.
Борис не успел даже крякнуть после того, как выпил, в кармане завибрировал мобильник. Звонила жена.
— Да, Марина, привет. Мне сейчас немного неудо…
— Боря, они забрали нашего мальчика! — в голосе звенела паника.
— Что?.. Как?
— Я не знаю-не знаю... Они дали Женечке трубку, один раз... Они тебя ждут, им ты нужен.
— Кто — ждут? Где ждут?
— Не знаю, номер скрыт, перезвонить не получается. Боря, Боренька, наш мальчик...
— А ну не реви! Всё, еду…
Борис вскочил на ноги, застыл на месте — куда бежать, кому звонить? Ночь на дворе. Где водителя взять? К черту! Попутку поймает, под колеса бросится! Ему уже ничего не страшно. Напоследок захотелось развеять этот холодный туман, разлившийся по легким после звонка, перекинуться словом хоть с кем-то, но рядом был лишь Ярослав Денисович и незримый, вездесущий Вакомбози Нья.
— Извините, Ярослав Денисович. Жена, — дурашливо откланялся Борис. Легче не стало. Толстяк с овальной фотографии смотрел не то с немым укором, не то с гастрономическим вожделением, точно Борис — особенно вкусный, смазанный сметаной вареник.