В. Набоков. Бледный огонь (песнь 3-4). Перевод с англ. И. Сирина

Начало: https://telegra.ph/V-Nabokov-Blednyj-ogon-pesn-1-2-Perevod-s-angl-I-Sirina-04-22

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

L’if[1], мертвый лист! Твой гранд Авось, Рабле,—

Огромная потата[2].

На Земле

Есть Институт (I) Подготовки (P)

К Чему-то после (H), мы нарекли

Его Иф[3] — Ифыч! — звал он по декабрь

Читать о Смерти (как писал Мак-Абр,

Их президент, «преподавать Червя»).

В Юшейде[4] — в высшем штате бытия —

Живем ты, я, она, совсем малыш.

Я обожаю горы. Выше крыш —

За снятым ветхим домом — снежный кряж,

Такой далекий и пречистый, аж

Вздохнуть охота, как бы получив

В ассимиляции подмогу.

Иф

С ларвориумом и фиалкой схож:

Могилка Разума весны. И всё ж

Он проморгал всю суть; он проморгал

Претеристический материал;

Ибо мы умираем каждый день;

Не на кости растет забвенья тень,—

На спелой жизни; лучшие вчера —

Измятых адресов, имен гора.

Готов цветочком, жирной мухой стать,

Но только никогда не забывать.

И вечность неприемлема, доколь

Печаль и нежность жизни; страсть и боль;

Прищур бордовых хвостовых огней

Вблизи Венеры; взмах руки твоей

Ввиду иссякших папирос; то, как

Улыбкой ты приветствуешь собак;

Улитки серебристой слизи след;

Хорошие чернила, сей куплет,

И эту карточку, и «аксельбант» —

Скрутившейся резинки амперсанд —

Новопреставленные не найдут

В твердынях Неба.

Только Институт

Решил, что было бы разумней, чай,

Не слишком-то рассчитывать на рай:

Что, если некому сказать привет

Новоприбывшим, нет приемной, нет

Индоктринации? Что, если ты

Заброшен в беспредельность пустоты,

Твой дух раздет, всецело одинок,

Труд не закончен, затаен упрек,

Твой только начал разлагаться труп,

Домашний неснимаемый тулуп,

В кровати смутной силуэт вдовы —

Пятно внутри размытой головы!

Презрев богов, как и большого «Б»,

Иф кое-что заимствовал в волшбе;

Советы раздавали знатоки

(К затменью жизни желтые очки) —

Как не бояться привиденьем стать:

Бочком, скользя, искать опору, гладь,

Проскакивать сквозь твердые тела,

Иль чья-то тень чтоб сквозь тебя прошла.

Как отыскать во тьме удушья жар,

Терру Феерию, из яшмы шар.

Как не сойти с ума среди пространств

Спиральных. А на случай хулиганств

Реинкарнаций — меры: делать что ж,

Когда вдруг обнаружишь, что живешь

Ты жизнью жабы, нежной, молодой,

На оживленной трассе скоростной,

Иль медвежонка под сосной в огне,

Или жучка, застрявшего в окне.

Коль время — череда, а это — сдвиг,

Безвременье обязано в тупик

Поставить график чувств. От нас совет

Вдовцу. Он дважды в жизни дал обет,—

Любимых, любящих, ревнивых жен

Встречает. Время — это рост, а он —

Ничто в раю. С власами цвета льна,

Лелея вечное дитя, жена

Скорбит на берегу пруда из грез,

Заполненного небом. Цвет волос

Такой же, но с рыжинкой, у другой:

В тени, колени обхватив рукой,

Сидит и поднимает влажный взор

На непроглядный голубой шатер.

Как быть? Какую целовать? Какой

Подарок дать мальцу? Малыш смурной,

Про тот удар лоб в лоб он может знать,

Что в злую ночь убил дитя и мать?

А та, вторая, голая плюсна,

В черном трико, зачем взяла она

Сережки из шкатулки не ее?

Зачем ей прятать юное лицо?

Ведь наши сны нам говорят о том,

Как трудно нам общаться с мертвецом!

Брезгливость, робость мертвым не видны,

И — страх, что это не совсем они.

И школьный друг, убитый на войне,

Без удивленья встретит нас во сне,

С веселой мрачностью покажет сам

В подвале дома лужи тут и там.

Кто учит мыслям, что мы звать должны,

Когда нас утро встретит у стены,

Где режиссером выступит кретин

Наймит, в военной форме бабуин?

О том, что недоступно силам зла,—

Имперьях рифмы, Индиях числа —

Мы будем думать; слушать петуха

И любоваться редким видом мха;

Нам не освободить монарших рук,

Но можно высмеять ретивых слуг

И честных дураков, всех тех, кто за,

И, шутки ради, плюнуть им в глаза.

Никто и отщепенцу, старику

В мотеле, с вентилятором вверху,

Вращающимся в прерии, в ночи,

Помочь не в силах; тянутся лучи

Цветные, как из прошлого рука

С алмазами,— и смерть его близка.

В удушье, на двух языках клянет

Туманность, что в груди его растет.

Рывок, разрыв провидеть удалось.

Авось найдешь le grand néant[5], авось

Вновь из глазка на клубне прорастешь.

Как ты заметила, на что похож

Наш Институт, простясь с ним: «На мой взгляд,

Нет разницы — сюда попасть и в ад».

Сжигатели[6] хватались за живот,

Узнав, что Граберман отрекся от

Реторты, вредной для рожденья душ.

Мы не критиковали очень уж

Религии. Маститый астроном

Старовер Блю порассуждал о том,

Что космос — это пристань мертвецов.

Судьбу зверей решали. Праотцов

Китаец звал на чай. Я на слабо

Стер в порошок плоды фантазий По

И вспомнил странный радужный отсвет

Земель, куда для взрослых хода нет.

Младой священник, старый коммунист

Вошли в наш лист. Иф был антагонист

Для церкви и партийной линии.

Буддизм укоренился — и НИИ

Загнулся. Ясновидец протащил

Желе с парящей мандолиной в тыл.

Фра Карамазов, мямля «можно всё»,

Пролез в иные классы, как ворьё;

Внимая зову рыбок из утроб,

Фрейдисты стайкой взяли курс на гроб.

Сей балаган мне преподал урок:

Чтоб в бездну смерти совершить нырок,

Отринь всю эту чушь. Я знал точь-в-точь,

Когда мы потеряли нашу дочь,

Не прикоснется самозванный дух

К клавиатуре древесины вдруг

И призрака не встретим ты и я

У карии в саду на склоне дня.

«Ты слышишь? Там какой-то странный звук».

«То ставней скрип на лестнице, мой друг».

«А раз тебе не спится, свет включай.

Ужасный ветер! В шахматы?» «Давай».

«Не ставни это. Вот опять — в углу».

«То усик прикасается к стеклу».

«Что там упало, с крыши покатясь?»

«Зима-старуха кувырнулась в грязь».

«Мой связан конь. Чем тут теперь помочь?»

Кто скачет поздно так сквозь ветр и ночь?

То скорбь поэта. Ветер во всю мочь.

То в мартовскую ночь отец и дочь.

Пришла пора минут, часов и дней,

Когда не вспоминали мы о ней,

Так жизнь спешила, гусеничный бег.

Ступили мы на итальянский брег,

Легли с другими розовыми и

Копчеными американцами.

Мой сборник очерков «Морской конек

Неукрощенный» «интерес разжег»

(Три сотни копий продалось за год).

Опять учеба, вьющийся черед

Автомобильных фар на высоте

Холмов далеких едущих к мечте

О вышке. Был тобой переведен

Французским языком Марвелл и Донн.

Тот год был Годом Бури: ураган

«Лолита» штурмовал восточный стан.

Рдел Марс. Женился шах. Шпионил росс.

Ланг сделал твой портрет. Я шел в разнос.

Клуб Крэшо мне сулил барыш за час

О Важности Поэзии Для Нас.

Я прочитал им проповедь свою,—

Тоска, но без длиннот,— и ухожу,

Чтоб пропустить этап «вопрос-ответ»,

Как вдруг один ворчун из приверед,

Чья цель — прийти, чтоб возразить, бубня,

Встает и трубкой тыкает в меня.

И тут произошел — припадок, транс,

А может, старый приступ. Выпал шанс:

Сел доктор в первый ряд. Я лег к его

Ногам. Мгновения, скорей всего,

Не билось сердце, а затем тропой

Изведанной отправилось к другой —

Конечной — цели. Дайте, дайте же

Мне всё свое внимание.

Уже

Я знал, откуда — не скажу, но знал,

Что пересек черту. Всё потерял,—

Но без аорты не о чем жалеть.

Резиновое солнце сдулось, ведь

Ничто плело в кровавой темноте

Систему клеток, свитую в систе-

Му клеток, свитую в систему кле-

Ток, свитую затем в одном стволе.

И бил фонтан во тьме, высок и бел.

Не наши атомы, я разумел,

Его создали; скрытый смысл его —

Не наш был смысл. В быту наш мозг легко

Способен распознать природный трюк,

И вот в глазах камыш стал птицей вдруг,

А землемеркой — веточка, большой,

Сложившей крылья, бабочкой ночной —

Сердитой кобры голова. Но тут

Фонтана истинную суть поймут

Умом, я чувствовал, лишь только те,

Кто обитают в странном мире, где

Я был не более чем тот пришлец.

Но вот уж он растаял наконец:

Без чувств на землю я был возвращен.

У доктора рассказ мой вызвал стон.

В том состоянии, в котором я

Пробыл, «галлюцинировать нельзя

Иль как-то грезить. Может, позже, но

Во время кризиса — исключено.

Нет, мистер Тень».

«Но я ж был мертвым, док!»

«Всего лишь полутенью», он изрек.

Хотя я продолжал протестовать.

Всё заново проигрывал. Опять

Схожу с эстрады, странно, жарко мне,

Тот тип встает, я — отключаюсь, не

Из-за того, что спорщик трубкой ткнул,

А просто срок настал: икнул, взбрыкнул —

По части сердца — дряблый дирижабль,

Разболтанный, подержанный корабль.

Видение разило правдой. Он

Имел дух, исключительность и тон

Своей реальности. Он был. Сиял

Победно. Если мне надоедал

Наружный блеск лиц, улиц, жизни гам,

Я внутрь себя заглядывал, и там,

Там в глубине души зрел без труда

Служаку Старого! И вот тогда

Я утешался. А потом мой взгляд

Наткнулся на похожий экспонат.

Это была журнальная статья

О миссис З., ее «мотор» рука

Хирурга запустила. В интервью,

Рисуя нам «За Пеленой Страну»,

Она в реестр добавила всего,

И крыльев плеск, и блеск витражного

Стекла, и звон, и гимна образец,

И голос матери; но под конец

Она упомянула, что вдали

Виднелся сад, как бы в тумане, и —

Цитирую: «Я вижу что-то там,

За ним, большое, белое… Фонтан».

Если на безымянный остров Шмидт

Прибудет и откроет новый вид

Животного, и если позже Смит

Добудет шкуру, это подтвердит,

Что остров сей не миф. Кругом был мрак,

А наш фонтан — дорожный столб и знак.

Тверд словно кость, веществен словно зуб,

В своей правдивости почти что груб!

Джим Коутс был автором статьи. Я с ним

Списался. Дал ее мне адрес Джим.

Проехать триста миль — не чересчур.

Явился. Встретил страстное мур-мур.

Лиловый волос, орхидейный вид,

Веснушки на руках — пропал пиит.

«Такой-то случай кто бы упустил —

Столь выдающийся поэт?» Как мил

Поступок мой! Пытался я свои

Вопросы задавать. Их отмели:

«Давайте не сегодня». Репортер

Забрал ее тетрадь. Закончим спор.

Меня фруктовым кексом угостив,

Всё обратила в светский примитив.

«Неужто вы, поверить не могу!

Ваш стих понравился мне в «Блю Ревью».

Тот, про Мон-Блон. Моя племянница

Взошла на Маттерхорн. Но до конца

Я не могла понять. Смысл. Но стопа,

Но звук, конечно же… Но я глупа!»

Она была. Я мог нажать, я мог

Ее заставить рассказать про смог

И про фонтан, что бил «за пеленой»,

Но если (думал я) она со мной

Определит сакральное родство,

Она так сильно вцепится в него,

Что моментально наши две души

Окажутся совсем как братик и

Сестра, трепещущие на краю

Кровосмешения. «Что ж», говорю,

«Смеркается…»

Но Коутса навестил.

По картотеке он статью пробил,—

Боялся, что тетрадь ушла в утиль.

«Всё так. Я сохранил ее же стиль.

Есть опечатка, но не из больших:

Монблан, а не фонтан. Достойный штрих».

Лежит в основе Жизни Вечной ляп!

Я думал на пути домой: пора б

Уже забыть о бездне, сбавить спесь?

И тут меня как озарило! Здесь

Зарыта суть и контрапункт введен,

Вот здесь: не текст,— текстура; и не сон,

А случай всё перевернул вверх дном,

Не хлипкий вздор, а смысла сеть кругом.

Да! Хватит и того: нашел не зря

Пылинку-боболинка в жизни я,

Взаимосвязанный узор в игре,

Отраду тех, кто, сидя на горе,

Столь виртуознейше в нее играл.

Не важно — кто. Ни звук не долетал,

Ни свет от их нездешних инволют,

И все ж они — немые — вчуже тут,

В миры играются, производя

В единорогов, фавнов пешки; для

Жизнь здесь, а где-нибудь укоротив,

И короля балканского убив;

Наращивая лед на высоко

Летящем самолете, чтоб его

Метнуть на фермера; мои крадя

Ключи, очки. Координируя

С пропавшими объектами объект,

С далекой былью быль. Творя проект

Случайностного изобилия.

Я вихрем в дом влетел: Сибил, и я

Теперь уверен твердо… «Милый, дверь.

Как съездил?» Чудно. Я могу теперь

Сказать, что я достаточно везуч:

Я видел… видел… «Да?» Надежды луч.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Теперь займусь я красотой так, как

Никто другой. Теперь я крикну так,

Как не кричал никто. Теперь я то

Создам, чего не создавал никто.

И говоря про этот механизм:

Как озадачивает дуализм —

Два метода творения: А, при

Котором происходит всё внутри —

Проверка слов, когда поэт себе

Намылил ногу в третий раз,— и Б,

Иной, пристойный, в случае таком

Он в кабинете пишет за столом.

Поддерживает мысль рука у лба,

Вещественна абстрактная борьба.

Перо висит, затем летит к листу,

Чтоб зачеркнуть закат, вернуть звезду,

И так физически ведет куплет

Через чернильный лабиринт на свет.

Но метод А — Агония! Мозг так

Мучительно зажат в стальной колпак.

А муза в робе направляет бур,

Которым крошит даже чересчур

Строптивый ум, пока автоматон

Снимает то, что надевает он,

Или идет в киоск купить журнал,

Который он уже вчера читал.

Так в чем же дело? В том, что мысль шустра,

А без пера нет паузы пера,

И надо три руки иметь уму,

Чтоб выбрать рифму нужную ему,

Держать у глаз готовую строку

И все черновики хранить в мозгу?

Или процесс глубинней без стола,

Опоры лжи, фундамента трепла?

Во чудеса, когда черкать нет сил,

Я вдруг бросал перо; ходил-бродил —

И слово нужное, защебетав,

Как по щелчку садилось на рукав.

Мой главный выбор — утро, мой сезон —

Средина лета. Как-то раз сквозь сон

Подслушал я, как просыпаюсь, хоть

Другой я спал. Мой дух отбросил плоть

И на лужайку к Шейду побежал,

Где в клевере топаз зари лежал,

И где я в туфле сам стоял одной.

И тут я понял то, что и другой

Спит крепким сном,— и разбудил меня

Наш хохот, треснула скорлупка дня,

Малиновки пришли понаблюдать

Сырую туфлю! Тайную печать,

Врожденную загадку, оттиск мой.

Мара, магизм, манящий летний зной.

Поскольку мой биограф может быть

Степенным, мало знать, чтоб подтвердить,

Что в ванне брился Шейд, то вот:

«Он смог:

Соорудил такой стальной станок,

Чтоб зеркало держать насупротив,

И,— пальчиком ноги возобновив

Горячий ток,— там, как король, сидит

И, как Жан-Поль Марат, кровоточит».

Тем кожа тоньше, чем поболе вес,—

И приглашает бритвенный порез

Пространство рядом с ртом: между лукой

И лыбой. А еще — подгрудок мой:

Когда-нибудь я выпущу вовне

«Хомут», укоренившийся во мне.

Колючий кукиш — мой адамов плод,—

Теперь о злобе и тоске, как вот

Еще не говорил никто. Пять, шесть,

Семь, восемь, девять, десять раз. Не счесть.

Под сливками с клубникой возле уст

В кровавом месиве — колючий куст.

Когда в рекламе однорукий хват

От уха к подбородку аккурат

Единым махом очищает путь,

В такое мне не верится ничуть.

Я в классе «суетливый биманист».

Внимательный эфеб, в трико артист,

Партнерше помогает так в прыжке,

Как левая рука — моей щеке.

Теперь хочу… Не мыло лучше, нет,

А то, на что надеется поэт,

Когда наития студеный жар,

Внезапный образ, первой строчки дар

Тройной волной по коже шлет озноб,

Малейший волосок поднялся чтоб,

Как на ожившей схеме той косьбы,

Где ус «наш крем» поставил на дыбы.

Теперь хочу о зле вести рассказ

Так, как никто. Мне ненавистны джаз,

Бычка в рубцах мордующий дурак

В чулках, лубок, абстрактный брик-а-брак,

Передовые школы, супермаркеты

С музыкой, классовый подход, скоты,

Зануды, рифмоплеты, аквапарк, с

Недофилософами Фрейд и Маркс.

Покамест лезвие скребет-скрипит,

Исколесив страну моих ланит,

Вдоль челюсти грузовики ползут,

Причаливает лайнер, и Бейрут

Осматривают в солнечных очках,

И вырастет щетина на полях

Старушки Зембли, где проходит плуг,

И где рабы под носом косят луг.

Жизнь человека — примечаний том

К оборванной поэме. На потом.

Я подбираю рифмы на ходу,

Держа в руке расческу, ем еду

Преображенной ложкой обувной.

В библиотеку еду я с тобой.

Обед в шесть тридцать. И в теченье дня

Повсюду муза странная моя,

Мой версипель, идет за мной вослед,

В кабинку, в кузов и в мой кабинет.

И всюду ты, и всюду ты, мой клад,

Моя любимая, под словом, над,

Чтоб акцентировать и подчеркнуть

Насущный ритм. Обычно кто-нибудь

В былые дни мог слышать платья шум.

Я ж чую приближенье твоих дум.

И всё в тебе — весна, в устах твоих

Звучит по-новому мой старый стих.

Три сборника — мой карнавал сырой:

«Залив во мгле» (верлибр), «Ночной прибой»

И «Кубок Гебы»; что теперь пишу,

Зову «Стихи» — и больше не дрожу.

(Но сей прозрачной штуке лунный лозунг

Необходим. Спасай, Вилл! «Бледный огнь».)

Проходит день под тихенький шумок

Гармонии. Мозг выжат, и гусек

Подсох — и то словцо, что я хотел

Использовать, но так и не сумел.

Возможно, у моей любви к consonne

D’appui[7], плод Эхо, есть и свой резон,

Предчувствие того, что жизнь сама

Богато зарифмована.

Ума

Хватает мне, чтоб бытие, иль часть

Его, познать чрез творчество как сласть

Комбинаторного порядка,— а

Коль внутренняя копия верна,

То и Вселенная суть дифирамб,

Размер которого, должно быть, ямб.

Я верю в неизбывность вещества,

Что где-то девочка моя жива,

Как верю в то, что завтра утром я

Увижу на листе календаря:

Июль, двадцать второе, пятьдесят

Девятый год — и день пойдет на лад;

Я сам будильник заведу, зевну,

И Шейдовы «Стихи» в стеллаж верну.

Но спать не время. Солнце начеку

У Саттоновых окон. Старику —

Что? Восемьдесят? Восемьдесят два?

В год нашей свадьбы он меня едва

Был старше вдвое. Где же ты? В саду.

У карии твоя тень на виду.

Подковы мечут рядышком. Клац. Клюк.

(К фонарному столбу влечет пьянчуг.)

С багряной перевязью адмирал

На этом низком солнце обмирал,

Чернильных крыльев белый крап явив.

Сквозь светотеневой прилив-отлив,

На бабочку не глядя, напрямик —

Садовник чей-то, что ль — идет мужик,

Который тачку где-то раздобыл.

[1] «L’if» по-французски — тис; «leaf» по-английски — лист, «if» — если.

[2] Французское «le grand Peut-être» (великое Быть может) созвучно английскому «the grand potato» (огромная картофелина).

[3] I.P.H. — акроним, который читается как «иф» и расшифровывается как Institute of Preparation for the Hereafter (Институт подготовки к потустороннему).

[4] Yewshade переводится «тень тиса» (тис — «ю», «шейд» — тень).

[5] Великое ничто (франц.).

[6] Кремационисты, сторонники кремации.

[7] Опорная согласная (франц.).

Поддержать переводчика и приобрести электронную версию книги можно либо на ресурсе Патреон: https://www.patreon.com/IgorSirin, либо на Бусти: https://boosty.to/igorsirin

Ютуб-канал переводчика: https://www.youtube.com/@342sirin