Сучьи дети, часть 2

Сучьи дети, часть 2

Натанариэль Лиат

- Ты-то не хочешь сама пожить? – спросила бабНюта после уборки. – Не думай, я тебя не гоню, мне, старухе, всё веселее, но вам-то, молодым, простор нужен…

И Яся решила попробовать. БабНюта была самой милой бабулей на свете, но у неё в доме вечно пахло варёными лягухами, и она допоздна любила слушать своё радио…

Ловило оно не всегда – иногда часами транслировало одни помехи. Но порой через них пробивались песни на языках, которых Яся не слышала никогда раньше, или торопливый писк морзянки, или гудение, похожее на скорбные голоса китов. Иногда ей казалось, что она слышит что-то знакомое – какие-то славянские корни, – но не могла понять, о чём речь: радио то ли требовало немедленной эвакуации населения, то ли строго-настрого запрещало покидать дома́… Один раз Яся чуть не поседела, когда среди ночи её разбудил дикий хохот – выключенное радио ожило само по себе. Там, похоже, передавали какой-то юмористический концерт: что-то вроде рыка тираннозавра с закадровым сериальным смехом.

Но, в общем, лучше бы Яся терпела это всё и не жаловалась, потому что в одиночку её не хватило и до первого утра.

Она уже почти привыкла, что ночами здесь… неспокойно. В ветреные ночи снаружи завывал ветер, в безветренные – городские собаки, голоса которых разносились далеко-далеко. Иногда вой становился ближе, и тогда дед Микко, ругаясь, брал ружьё и шёл на пустырь отпугнуть зверюг обратно в город. Несколько раз Яся просыпалась от женских рыданий – ей объяснили, что это совы из леса (странно, ведь за всё время здесь она не видела ни одной птицы).

Однажды, когда они с бабНютой допивали поздний чай, посуда на столе запрыгала, дребезжа ложками, и земля заходила ходуном, и у Яси заложило уши от грохота и гула, а наутро оказалось, что пустырь метра на полтора вглубь продавлен колеями от огромных гусениц с улицу шириной – на таких, кажется, мог бы проехать мимо целый город.

Но Яся никогда, никогда, никогда в жизни не слышала того, что услышала в ночь, когда впервые решила ночевать одна, и истово молилась всем богам, которых знала и не знала, о том, чтобы не услышать больше ни разу.

Этот звук проник в её неровный сон, подбросив её на кровати ещё до того, как проснулся мозг. Надрывный, монотонный, невыносимый вой сирены воздушной тревоги, от которого сердце мигом проваливается в пятки вместе с желудком, холодеет в животе и немеют пальцы. Яся не бывала ни на одной войне, но на этот звук у неё внутри откликнулись призраки горящего Дрездена и стёртой с лица земли Хиросимы, которые хором с каждой клеточкой рептильного мозга, срывая голос, кричали: беги. Беги, пока ещё можешь, пока ещё есть ноги, которыми можно бежать, забейся в нору, заройся до самого центра земли и глубже, спасайся, спасайся, спасайся.

Яся не помнила, как оказалась у бабНюты на крыльце, как была, в одних трусах, отчаянно молотя кулаками в дверь.

Дверь открылась, и Яся ввалилась внутрь; рухнула на пол, скорчилась, обняв колени. БабНюта заохала, захлопотала, укутывая её траченным молью платком.

- Ч-что? Ч-что это? – прошептала Яся, хлюпая носом.

- Сучья мать, - вздохнула бабНюта. – Не спится, что ль, сердечной… Да ты не бойся. Повоет и перестанет.

Яся вытерла мокрые щёки, плотнее закуталась в платок.

- Что ещё за Сучья мать?

БабНюта вздохнула снова, тяжко-претяжко, перекрестила Ясю и побрела к кровати.

- Незачем тебе знать, доча. И так в жизни горя хватает.

Она выкрутила радио на полную громкость, но даже бравурному хору, поющему что-то торжественное под трубы и терменвокс, не удавалось заглушить этот вой.

Яся не знала, как дожила до утра.

- Марысь, - спросила она днём, когда они вдвоём собирали с куста сморщенный сухой шиповник, - кто это – Сучья мать?

- Да, говорят, есть такая тварюга, - он слизнул с уколотого пальца капельку крови, а Яся проглотила вопрос о том, кто «говорит», если их здесь всего четверо. – Хозяйка города. Оттого там столько собак – это их дом родной. Будь нас даже, ну, сто человек, да хоть тысяча – всё равно бы всех не перестреляли. Там их земля. Поэтому мы здесь и кукуем...

Какое-то время они молча рвали ягоды и кидали в ведро. Звук получался, как от дождя. Драник лежал рядом, положив морду на землю, и клацал зубами на пролетающих комаров.

- А ты её видел? – спросила Яся.

Марысь пожал плечами.

- Не. Не знаю, может, врут всё.

- Ничего не врут.

Яся вздрогнула: дед Микко вышел из леса за их спинами беззвучно, как призрак. Его тон, и так вечно ворчливый, сейчас вообще звучал так, что жить не хотелось.

- Сучья мать – она в каждой прокля́той псине, - мрачно сказал дед и бросил тяжёлый взгляд на Драника. – И в этом твоём выродке тоже. Да и в тебе самом, небось, сучонок…

Яся уставилась на него с непониманием, а дед невесело дёрнул углом губ и хмыкнул:

- А ты спроси у него, как он сюда попал. Он из нас здесь был первым. Потом уже Анька, за ней – я. Знаешь, что Анька рассказывает? Что этот вот, когда она его нашла, совсем мелким был. Половины зубов ещё не хватало. Как он, по-твоему, кони не двинул, а? Сучий выкормыш!

Он сплюнул на землю, замахнулся было пнуть Драника в бок, передумал и молча пошёл в свой дом на отшибе.

Марысь смущённо отвёл взгляд, передёрнул плечами, отвечая на Ясин незаданный вопрос.

- Да не знаю я! – признался он. – Это правда, я совсем мелкий был. Ничего не помню. Но, знаешь, всё-таки нечестно как-то. Как будто тут чудес не бывает – сразу «сучий выкормыш», «сучий выкормыш»…

И он был прав. В этом месте, куда их всех занесло, могло случиться всякое – и не случиться тоже.

∗ ∗ ∗

Яся давно поняла, что время здесь сломалось. Тут не было времени года: то, что стояло на дворе, могло с равным успехом сойти за весну, или осень, или паршивое лето, а главное – оно не менялось. Не переводились головастики в пруду и лягушки в кустах, хрящевик будто пёр из земли уже заранее сухим. Один-единственный раз, ночью, выпал снег, сухой и серый, как крупа, но ветер унёс его уже к утру, и Яся не была уверена, что ей не приснилось. Ржавые листья не опадали; Яся пыталась сосчитать морщинки у бабНюты на лице, чтобы понять, появляются ли новые, но каждый раз сбивалась со счёта.

Интересно, сколько времени прошло там, дома? В её мире, который, наверное, домом называть уже нет смысла?

Иногда Яся даже не была уверена, что она, Марысь и остальные вообще пришли сюда из одного и того же места. Как знать, а вдруг миров много, вдруг они похожи, как члены одной семьи – ведь эволюция в них так или иначе придумала человека, – но всё же разные? Бывало, ей хотелось узнать, разобраться – но никто из них почему-то не говорил о прежней жизни. Не ностальгировал вслух, не рассказывал смешных историй, как будто они сговорились молчать и держали слово. Если Яся ещё и плакала о том, к чему больше не вернётся, то только ночью, наедине с собой, уткнувшись в подушку, чтобы не слышала спящая рядышком бабНюта…

На самом деле, слёзы приходили всё реже.

В один из дней Яся с Марысем сидели на земле во дворе у бабНюты, глядя на птиц. Те появились на рассвете, наполнив воздух тревожным криком, и их поток не иссяк до сих пор. Их было столько, что не было видно неба – бесконечно огромная стая, чёрным полотном тянущаяся куда-то на север… Марысь лежал, положив голову на Драника, свернувшегося калачиком. Яся сидела рядом, запрокинув голову, и вдруг осознала, что чувствует себя странно защищённой здесь, среди крошечного полупустого посёлка, скрытого от всего, что снаружи, стеной бурой крапивы и смородиновых кустов. Как будто их собственный маленький мирок внутри большого, открытого всем ветрам мира.

Может быть, это такое посмертие? На рай не тянет, но и адом не назвать. Может быть, если в конце нас всех ждёт именно это, то нет смысла так уж безумно бояться?..

Яся поколебалась, решилась, протянула руку и почесала Дранику бок. Пёс довольно заворчал и лизнул ей запястье холодным длинным языком.

- Марысь? – сказала Яся.

- М-м? – отозвался тот, не отрывая взгляд от неба.

- Как ты думаешь, это место… оно вообще реально?

Он ответил не сразу.

- Так же реально, как мы с тобой, - наконец сказал он, закинул руки за голову и закрыл глаза.

∗ ∗ ∗

Когда Яся уже потеряла счёт тому, сколько она здесь живёт, Марысь взял её с собой в город.

- А как же собаки? – опасливо спросила Яся по дороге.

- Для них есть Драник, - Марысь кивнул на пса, которого – Яся такого ещё не видала – сегодня вёл на верёвке. – Он их отвлечёт на какое-то время. А нам больше и не надо.

- Его не обидят?

- Не-е. Он же не дурак. Правда, мальчик?

Марысь погладил пса, но тот почти не обратил внимания. Он возбуждённо принюхивался, хоть и непонятно, чем – носа-то у него не было, – и рвался с привязи.

- Хоть развлечётся, - сказал Марысь, развязывая узел. – Да? Да? Любишь догонялки?

Он отпустил Драника на волю, и тот тут же поскакал к пустым домам впереди.

- А мы тем временем сбоку зайдём, - сказал Марысь, указывая на арку в стене многоэтажки.

По пути они слышали далёкий лай, но им самим действительно не встретилось ни одной своры. По пути Марысь объяснял, что искать в городе что-то полезное слишком тщательно нет смысла, потому что всё, что тут могло быть, уже давно найдено. Но, добавил он непонятно, иногда, бывает, появляется что-то новое, так что прогуляться и посмотреть всё-таки не лишнее. Яся старалась не отставать от него и вертела головой по сторонам.

На фонарных столбах красовались сизые наросты, неприятно склизкие на вид. В витрине попавшейся по пути аптеки ровными рядами лежали средневековые свёрла и щипцы, аккуратно запаянные в стерильный пластик. За стеклом «Пятёрочки» росли ветвящиеся грибы.

На стенах и асфальте под ногами баллончиком через трафарет было много раз выведено: «ЗДЕСЬ ЕСТЬ КТО-НИБУДЬ?», «ПОЖАЛУЙСТА», «ХОТЬ КТО-ТО» и «ДЕВОЧКИ ДЛЯ ВЕСЕЛЬЯ. ???? Р/ЧАС». Краска успела облупиться и побледнеть от времени, но кое-где надписи пытались подправить грязью – или, может, не грязью, но Ясе об этом думать не хотелось. Подмалёванные буквы выглядели так, словно их обводил ребёнок, не умеющий писать.

И было так тихо. Так до смерти тихо.

В Мурино, которое она помнила, вечно что-то строили и сверлили. По улицам ездили машины, с железной дороги летели гудки проходящих поездов. А здесь, казалось, затаил дыхание даже ветер.

Яся схватила Марыся за рукав.

- Вон там мой дом!

Тот глянул, куда она показала.

- Хочешь пойти посмотреть?

Яся хотела.

Она не думала, что вид знакомого подъезда заставит её сердце биться так часто. Невольно ускорив шаг, Яся обогнала Марыся. Домофон был вырван с мясом; в почтовые ящики кто-то напихал прелых опавших листьев – откуда, интересно, их принесли, если в новых районах почти нет деревьев?..

Что-то звякнуло, и Яся застыла: кнопка лифта загорелась, как будто её кто-то нажал.

Она ни разу не видела издали городских огней. Здесь не могло быть электричества. Но двери лифта гостеприимно разъехались, как будто так и было нужно.

Яся успела машинально шагнуть вперёд, но догнавший её Марысь вовремя поймал её за локоть.

- Э-э, нет! В лифт мы не ходим. Лифт голодный. Ты ж не еда?

Она сочла за благо не спрашивать, что это значит.

- Если хочешь наверх, топай по лестнице, - сказал Марысь.

Яся внутренне застонала, думая, так ли сильно ей хочется тащиться на девятнадцатый этаж – и с удивлением поняла, что да, так.

Ей нужно было увидеть.

Она сама не знала, чего ждала: своих вещей под залежами паутины и пыли? Скелета другой себя, забытой в брошенной квартире? На самом деле, когда Яся, задыхаясь, доползла до цели, её встретил зияющий дверной проём и пустая комната по другую сторону порога. Просто бетонные пол и стены, окна без рам и стёкол, шуршащий скомканный пластик на полу. Квартира без отделки, в которую никто не въехал.

- Да уж, а тебе явно для счастья немного надо, - не преминул пошутить Марысь. Этот поганец прошагал девятнадцать этажей и даже не запыхался.

Яся выглянула в окно. Ландшафт балконов и крыш казался странно чужим, хотя на самом деле особо не изменился. Там, в другой жизни, из её квартиры было видно Лахта-центр; здесь вместо него возвышалось что-то вроде исполинской вышки мобильной связи, только невероятно древнее, старше шумерских зиккуратов.

Она взглянула вниз, на крышу школы, на которой было большими буквами выведено «ПОМО», и на вход в подъезд…

К которому как раз неторопливо трусило несколько покорёженных псов.

- Марысь! – в панике позвала Яся.

Тот посмотрел через её плечо.

- Не боись. Выйдем через другой.

Он провёл её к люку, ведущему на крышу. Замо́к проржавел насквозь, но на то, чтобы его сбить, всё равно ушло какое-то время, и Яся еле сдержалась, чтобы не заверещать от страха, когда услышала лай на лестнице. Он метался по лестничному колодцу, эхом отскакивая от стен так, что было непонятно, сколько там зверюг, и поэтому казалось, что тысяча.

- Давай, лезь, - велел Марысь. Выбрался за ней следом, прикрыл люк за собой.

Они спустились через другой подъезд, пока псы обнюхивали этот, и выбрались из города без потерь. На пустыре их уже ждал Драник. Из него вырвали несколько больших клоков шерсти, но, завидев хозяина, он с восторгом завилял хвостом.

- Хороший мальчик, - сказал Марысь, и Драник повалился на спину, подставляя пузо для почёса.

Яся просто стояла рядом, дышала и чувствовала, что больше в город не пойдёт.

Даже одного раза и то оказалось многовато. С ними не случилось ничего плохого, но этот визит в призрак знакомой реальности словно высвободил страхи, закупоренные у Яси внутри, и ей начали сниться кошмары. Её мозгу хватало ума проснуться до того, как начнётся самая мякотка, но даже обрывков, которые Яся помнила, когда просыпалась, хватало, чтобы ходить пришибленной весь день.

Ей снилось, что из наростов на столбах вылупляются пауки размером с кошку; что они откладывают новые яйца везде, куда только могут пролезть, и, когда Яся решает попить чаю, из чайника вместо кипятка потоком текут белые крошечные паучата. Снилось, что бабНютино радио ловит сигнал той штуки на месте Лахта-центра, и Яся до крови царапает себе лицо и суёт спицы в уши, чтобы не слышать, но слышит всё равно.

Они с Марысем перестали играть в кости, когда Ясе начало сниться, что она сама – фигура на поле, и ей нужно двигать своих собак на Марыся, чтобы не проиграть. Когда он делал ответный ход, и она понимала, что загнана в угол, ей оставалось только спрятаться в школе напротив своего подъезда. Окна внутри были расписаны цветущей сакурой. Подходя ближе, Яся различала, что на самом деле цветущие кроны – это много-много отпечатков кровавых детских ладоней, и что двери заперты, а стёкла в рамах не бьются – и она просыпалась, не успев дописать «ГИТЕ».

Но всё ещё было не так плохо, пока один из снов не заставил её досмотреть себя до конца.

Это был сон о том, как она идёт домой. Открывает домофон ключом-таблеткой, забирает из почтового ящика квитанции за свет и воду и поднимается вверх по лестнице – на лифте нельзя, хоть она и не помнит, почему. Сломался он, что ли?

Яся идёт и считает ступени, но постоянно сбивается, и приходится начинать заново. И тут снизу и сзади доносится вой. Голодный собачий вой, который неуловимо, неостановимо переходит в тот, другой, в вой сирены, кричащей о том, что скоро с неба в языках пламени обрушится смерть, и тебе некуда от неё деться.

Яся знает, что умрёт, если услышит этот звук в момент, когда в нём больше не останется совсем ничего от обычной собаки из плоти и крови. Яся бежит.

Она бежит пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, пролёт за пролётом, а потом спотыкается и чуть не падает – с невесть какого этажа прямо на первый, потому что лестницы дальше нет, вместо неё – дыра с неровными обгрызенными краями, и нет даже узенького карнизика или перил, ничего.

Дальше не пройти, но вой снизу становится громче. Ближе.

Яся рвёт на себя дверь и вываливается к лифтам. Вой ввинчивается в череп, как сверло для трепанации в хрустящей аптечной упаковке. Лифт подъезжает раньше, чем она успевает нажать на кнопку; Яся вваливается внутрь, и двери захлопываются, как капкан.

Света внутри нет.

Она шарит по стенам, ищет кнопки, с силой вдавливает самую верхнюю – и лифт ухает вниз.

Он падает, так, как падаешь во сне за миг до того, как проснуться, вот только Яся не просыпается. Понимает, что не может, не может проснуться, что не проснётся вообще никогда, и что конца у падения нет – только тьма.

- Мама! – кричит она жалко и тоненько. Не узнаёт собственный голос. – Мамочка!..

Лифт останавливается, так резко, что сила инерции сбивает Ясю с ног, и она разбивает колени об пол.

Дверь открывается, и вой льётся в кабину, как вода сквозь прорванную дамбу. Вытесняет воздух, накрывает Ясю с головой, наполняя её через рот, нос и уши, через каждую пору. Она не в силах шевельнуться под его тяжестью, не в силах даже отвернуться или закрыть глаза – и поэтому видит то, что видит.

Продолжение

Report Page