Сучьи дети, часть 3

Невыразимо, неизмеримо огромная масса плоти без конца и края, без замысла и формы, постижимых человеческим умом. Раздутое беременностью брюхо, титаническое, как гора, как материк, как планета – кожа натянута до предела, вот-вот порвётся. Выпирающие вены, как корни. Набухшие, до крови изжёванные соски.

Бум.

Пол содрогается, как будто где-то рядом всё-таки упала первая бомба.

Бум.

Содрогается вся вселенная.

Бум.

Яся проснулась, но тяжёлые, страшные удары не прекратились.

Бум.

Дверь домика бабНюты слетела с петель, и внутрь ворвался Драник.

Яся никогда не видела на его страшной, уже почти родной башке такого оскала.

Он оказался рядом с ней одним прыжком, быстрее удара сердца. С бесчисленных жёлтых клыков капала слюна, низкий почти до неслышного рык вибрировал у Яси прямо в костях – не тот, которым Драник рычал, гоняясь за лягушатами или играя с Марысем в перетягивание тряпки.

Яся инстинктивно закрылась подушкой, и вместо её горла чудовищные челюсти сомкнулись на мешке перьев. Драник мотнул головой, вырвал подушку у неё из рук – легко, как леденец у ребёнка. Отбросил в сторону.

Бежать было некуда, прощаться с жизнью – некогда, и Яся решила, что это всё не взаправду. Просто она проснулась из одного кошмара в другой, вот и всё. Просто…

- Стой! Да стой же, дурачок!!

Марысь обхватил Драника поперёк живота, оттащил от Ясиной кровати. Пёс весил немногим меньше хозяина, если не больше, и оба повалились на пол.

- Фу! Фу, кому говорю! Да что с тобой такое?!

Драник вывернулся, вскочил на лапы, подмяв Марыся под себя. Тот инстинктивно выставил руки, защищая лицо, и Драник – верный друг, послушный помощник, игривый большой щенок, обожающий бегать за палкой и давать почесать пузо – вгрызся ему в предплечье.

Яся зажмурилась, ожидая треска костей и ткани, когда пёс оторвёт Марысю руку от плеча…

Грянул выстрел, и стало тихо.

Марысь лежал на полу, придавленный собачьей тушей. Драник замер. У него в затылке зияла чёрная в полумраке воронка. На пороге стоял дед Микко. От дула ружья у него в руках шёл дымок.

Яся ещё успела подумать: да спит он с этим ружьём, что ли?

Дед оттащил труп Драника в сторону. Марысь, белый, с огромными глазами, попытался вскочить; пошатнулся, упал на колени.

- Н-нет, - выдохнул он. – Нет, нет, нет, нет, нет!

Он сгрёб мёртвого пса в охапку, покачиваясь, прижал его голову к груди. Склонился над ним, как мать над младенцем – словно хотел защитить.

- Нет, нет, нет, мальчик, да как же это… да… к-как…

Его разорванный рукав набряк от крови; по полу медленно растекалась тёмная лужа.

- Хорош скулить, - бесстрастно сказал дед Микко и взял у печки кочергу. – Рану прижечь надо. Вы, бабы, пошли вон.

Стоя на улице босиком, завёрнутая в одеяло, Яся наконец поняла, что́ сейчас произошло.

Она рыдала от запоздалого ужаса, кусая костяшки пальцев, а бабНюта стояла рядом и молчала, пока наконец не сказала:

- Что, опять тебе страшный сон снился?

От удивления Яся перестала плакать.

- Д-да.

- Мамку звала? – грустно спросила бабНюта.

Что? Откуда?..

- З-звала…

Бабка скорбно кивнула.

- Вот и дозвалась. Нет тут другой мамки, кроме Сучьей…

Следующий день прошёл как в тумане. Сидеть на месте не получалось, но и дела не клеились – всё валилось из рук. Марысь остался в доме у бабНюты, и находиться рядом с ним было больно. В его застывших, неживых глазах не было ни капли злости на предательство – только бесконечное горе утраты.

Он не шевельнулся, когда дед Микко вытащил Драника во двор, разрубил на куски и в мешке унёс в лес. Топор бабНюта сожгла в печи.

Вечером они все набились в одну избушку, чего не делали никогда. Марысь забылся неровным сном на Ясиной кровати. БабНюта вскипятила воды и поставила на стол варенье из крыжовника, но никто не притронулся к стаканам и чашкам.

Монотонно и бессмысленно шипело радио. Яся сидела, словно вынутая из этого мира, и думала о том, что это она во всём виновата.

Марысь застонал. Яся вздрогнула и сжалась, не зная, чем ему помочь. Не просыпаясь, он беспокойно шевельнулся, перекатился на спину. Застонал снова.

А потом закричал.

Они повскакивали с мест, не понимая, в чём дело, а он орал, выгибаясь дугой, словно в припадке, и на чистой повязке на его прокушенной руке проступали пятна крови. Дед Микко прижал парня к кровати за плечо, сорвал бинты.

Прямо на глазах у Яси что-то невидимое выдрало у Марыся кусок из руки. Просто взяло, оторвало лоскут мышцы, обнажая в глубине белую кость, и, не жуя, сглотнуло куда-то в пустоту. Укусило снова: Яся отчётливо видела, как на залитой кровью коже рисуется красный полумесяц зубов…

Марысь дёрнулся, сбрасывая дедову руку; дед Микко неслышно ругнулся и отпустил, брезгливо обтирая ладони о рубаху.

- Это она, - сказал он. – Сука. Она его жрёт.

∗ ∗ ∗

С той ночи Яся не увидела ни одного кошмара. Потому что не спала.

По ночам Сучья мать приходила жрать Марыся заживо. Дед Микко, хоть у него болела спина и не гнулось одно колено, кое-как перенёс парня в пустой дом подальше от прочих, но это не помогло. Они всё равно слышали его крики.

Яся никогда в жизни не подумала бы, что человек может так кричать.

Она не ходила сидеть у его кровати. Зачем, если ночью Марысь не видел и не слышал ничего из своей личной вселенной боли, а днём ему хватало сил только на то, чтобы лежать в полузабытьи-полусне?

Яся и сама еле волочила ноги. Вина прижимала её к земле, не давала дышать, есть, спать. Если днём, в благословенной тишине, ей удавалось закрыть глаза, ей снились разъезжающиеся двери лифта, и Яся вздрагивала, просыпаясь от ужаса перед тем, что́ увидит за ними.

По ночам ей оставалось только лежать, спрятав голову под подушку, кусать губы, слушать и знать.

Это всё она. Она и никто другой. Она звала, и она дозвалась.

Она не знала, как ей жить с этим дальше.

Дальше. Такое смешное слово. Что вообще будет дальше? Никто не говорил ей, и она боялась спросить. Дед Микко ходил ещё злее, чем обычно, бабНюта вздыхала и крестилась, приговаривая что-то себе под нос. Если у стариков и были припасены какие-нибудь лекарства, Яся не верила, что Марысю может помочь хоть одно из них. Здесь, конечно, случаются чудеса, но такие – вряд ли.

Она запрещала себе думать об очевидном и неизбежном. Когда становилось совсем невмоготу – ложилась лицом вниз на подушку и беззвучно кричала в неё, кричала, кричала, пока в голове не оставалось ничего, кроме гулкой, пустой боли.

А потом, на четвёртый день, дед Микко зашёл к ним с бабНютой и сухо сказал:

- Пора кончать.

Его жилистая, в старческих пятнах рука, как всегда, сжимала ружьё.

Яся не сразу поняла, о чём он, а когда поняла, что-то у неё внутри умерло.

- Нет! – выкрикнула она. – Т-так… так нельзя!

Дед зыркнул на неё почти с ненавистью.

- Так нельзя, а как тогда можно?! Что ему, терпеть? Тебе бы на его месте хорошо было?!

Яся отпрянула от силы его злости, налетела спиной на стену и расплакалась, пряча лицо в ладонях.

- Он сам меня попросил, - буркнул дед Микко. – Если хочешь попрощаться, то приходи.

И ушёл снова.

Попрощаться. У Яси никак не укладывалось в голове. У неё ещё никто не умирал. Она не знала, как это. Какой-то части у неё внутри – маленькой, глупой части – казалось, что если она не пойдёт и не скажет «прощай», не поставит последнюю точку, то Марысь никуда не денется. Нет, правда, разве он может перестать быть? Он был для Яси частью этого мира с первого дня, с первой секунды. Ещё пять дней назад они смеялись, вычёсывая из Драника ёжики репьёв. Это всё какая-то ошибка. Опечатка в книге жизни, которую можно найти и исправить, и они все ещё посмеются над этим когда-нибудь потом.

Не может же его не быть, этого «потом».

Она решилась только под вечер, потому что ещё одной ночи ей было не пережить.

Когда Яся нашкодившей кошкой проползла в приоткрытую дверь, дед Микко, сидевший у кровати, молча встал и вышел прочь. Остро пахло сукровицей. Марысь лежал на спине, сбросив одеяло. Его глаза были закрыты, зубы стиснуты; на бледном лбу блестели капли испарины.

Яся сделала к нему полшага и зажала рот ладонью. Кто-то из стариков попытался перебинтовать его раны, но он, должно быть, метался так, что повязки сползли и ничего не могли скрыть. Его правой руки, той, в которую впился зубами Драник, больше не было – просто не было, из обглоданного плеча торчал только острый огрызок кости. Под оголёнными рёбрами, быстро и мелко дыша, раздувались и опадали лёгкие. За грудиной в ошмётках заветренного красного мяса умирающей птицей трепыхалось сердце.

Яся моргнула – слёзы, выступившие на глазах, горячими реками хлынули вниз – и зажмурилась, чтобы не видеть лиловые кровоподтёки на искусанной шее, язык и зубы сквозь рваную запёкшуюся дыру в щеке.

Господи боже правый. Да как же это. Как же так.

А потом Марысь открыл глаза, мутные от боли.

- А, - хрипло сказал он. – Надо же… явилась. И ста лет не п…рошло.

- Ч-что? – только и смогла выговорить Яся.

- А то! – он закашлялся, шипя, втянул воздух сквозь зубы. – Тебя… сколько ждать-то?! Нет, тебе-то, п-понятно… торопиться… н-некуда…

Ему было очевидно сложно говорить, но Марысь не умолкал.

- Ты подумала… обо мне хоть раз? Что всё бы уже могло кончиться… час, д…ва часа назад?.. И мне не пришлось бы… не… пришлось…

Яся всхлипнула.

- П-прости! Я… я… это так т-трудно…

Марысь рассмеялся, и этот звук был страшнее воя Сучьей матери.

- Трудно?! Тебе трудно?!..

Внезапным усилием он рывком сел на кровати. Свесил с края босые ноги.

- Знаешь что? Хватит. Пришла, посмотрела? Ну и всё.

Яся слишком поздно поняла, что дед Микко оставил своё ружьё стоять у изголовья.

Она не успела даже шевельнуться.

В последнем порыве сил Марысь схватил ружьё здоровой рукой. Наставил дуло себе в лицо, нащупал большим пальцем ноги спусковой крючок.

Мир оглох.

В высоко и тонко звенящей тишине безголовое тело упало назад, спиной на стену. Всё, что только что было Марысем – её другом Марысем – медленными вязкими каплями стекало с перепачканных досок. Брызги разлетелись по всему дому. Они были у Яси в глазах, в волосах, на губах, и, когда она смогла вдохнуть, первым, что она почувствовала, был их железный, солёный вкус.

Ничего не видя, она ощупью ткнулась в дверь, запнулась за порог, вывалилась на крыльцо. Кинулась вперёд, шатаясь, влетела в колючие объятия кустов. Её вырвало, так отчаянно, словно тело старалось исторгнуть из себя сердце и душу, очиститься от памяти и остаться сухим и пустым. Яся давилась рыданиями, захлёбывалась и кашляла, и когда поток иссяк, на мгновение ей показалось, что всё, на что ей ещё хватит сил – это упасть в землю лицом и умереть тоже. Она ухватилась за ветку шиповника, пропарывая ладонь, но устояла. Вытерла лицо, размазывая по нему слёзы, сопли и кровь – свою и чужую, и побрела назад. Кусты не хотели её пускать, хватали за руки, шепча утешения, но Яся не слушала.

Дом бабНюты стоял перед ней мёртвым, глядя в никуда покосившимися рамами без стёкол. Ступеньки крыльца потонули в траве и мху.

Ничего ещё не понимая, Яся постучала в дверь. Незапертая, та приоткрылась со скрипом, похожим на стон.

Внутри не было ничего, кроме темноты.

Ступая, как лунатик, Яся сходила на край посёлка к деду Микко. Крыша его дома обвалилась; на её остатках росли тоненькие юные берёзки.

Яся развернулась и пошла сквозь заросли во внешний мир, давя не успевших убраться с дороги лягушек.

Землю укрыли млечные сумерки питерской белой ночи, и в городе за пустырём зажигались огни.

Пока Яся медленно шла к ним, пошёл снег. Она подставила ладони, и снежинки ложились на них, не тая. Они не были холодными – скорее, похожи на тонкие хлопья пластика. Яся подняла голову: половина неба была на месте, а вместо второй зияла рваная рана. Ошмётки небесной тверди свисали с крыш многоэтажек, облака запеклись на окнах веерами брызг.

Она переступила границу города, и её встретил обычный, нормальный летний вечер. Пластмассовый снег кружил вокруг фонарей, следящих за Ясей взглядом; люди без лиц спешили куда-то по своим делам. Мимо проехала маршрутка без водителя, полная народа. Девушка в форме Пятёрочки, ругаясь, отдирала от витрины присоски ветвистых грибов. Ребёнок в радостном волнении рассказывал матери про свой день в школе, крепко уцепившись за её руку окровавленной ладошкой.

Светофор на перекрёстке решил стать маяком – обе лампы горели одновременно ярким белым светом, словно прожекторы, – и Яся в нерешительности остановилась, не зная, можно ли ей перейти. Рядом с ней встала женщина в аккуратном старомодном костюме. Она доверительно наклонилась к Ясе и прошептала:

- Дальше не ходи, там – лёд!

Тут светофор, мигнув, заискрил и погас, и женщина зашагала через дорогу. Мопс в милом свитерке, которого она вела на шлейке, дружески хрюкнул Ясе на прощание. У него не было глаз, зато зубы в воронкообразной пасти ряд за рядом уходили куда-то в невообразимые глубины.

Никакого льда по пути в свой подъезд Яся не встретила.

На лифт была очередь – как будто все жильцы решили вернуться домой в одно и то же время. Яся встала в конец. Там, впереди, синхронно прибыли обе кабины – обычная и грузовая; люди набились в них, и двери закрылись. Маленький экранчик наверху так и показывал первый этаж. Через минуту двери разъехались снова, и людей внутри уже не было. На их место тут же принялись загружаться новые.

Яся решила не ждать и пошла вверх по лестнице.

У дверей своей квартиры она поняла, что понятия не имеет, когда и куда пропали её ключи, но их точно не может быть в кармане ватных штанов бабНюты. Машинально попробовала ручку и поняла, что дверь не заперта.

Внутри всё было так же, как в день и час, когда она уходила. В открытые окна намело фальшивого снега – он серым, пушистым слоем лежал на незаправленной кровати, плавал в недопитой кружке с чаем. Где-то около горизонта, за крышами, антеннами и красными звёздами заградительных огней, рыбьей костью торчал обглоданный остов заброшенного Лахта-центра.

За стеной завыл соседский пёс. Может быть, он хотел гулять, или есть, или ему было одиноко, но Яся вдруг отчётливо услышала, что его устами где-то там, глубоко, глубже, чем корни самых старых домов, намертво зажатая в обломках двух покорёженных, переломанных миров, воет Сучья мать.

Яся села на пол и завыла вместе с ней.