Ренессанс государственной поэзии. Не надо снобизма

Внезапное увлечение российского государства поэзией — главная сенсация этой войны в категории «культура», самое неожиданное событие. Разгрома театров, запрета писателей и музыкантов ждали давно, это логично и понятно, а вот чтобы исторически нечувствительная к слову власть открыла вакансию поэта — такого до сих пор не было. Когда-нибудь из мемуаров или протоколов допросов узнаем, кто (Симоньян? Прилепин?) был тем человеком, который кому-то там (Кириенко? Патрушеву? Самому Путину?) объяснил, что родине нужен новый Симонов, а дальше уже заработали привычные механизмы навязывания — государственный шоу-бизнес, телевидение, сетки в соцсетях. Это уже не рубрика «культура», это рубрика «медиа» — в огне украинской войны родилась самая молодая и самая при этом архаичная отрасль пропаганды. Попытки описать явление с литературоведческой точки зрения (самую яркую и обстоятельную предпринял Эдуард Лукоянов) кажутся заведомо неточными, кто там что и как рифмует, дело все-таки десятое. Интереснее организационная составляющая, классическая и многократно опробованная в других сферах оптимизация, когда к политически важному проекту привлекаются ресурсы из какого-нибудь чемодана без ручки, в процессе чемодан переворачивается, последние становятся первыми, кто-то выбывает, всем весело и страшно. Вторжение пропагандного ведомства в мир поэзии меняет его, устанавливает новые порядки и новые критерии успеха, и Кремль как новый центр силы в литературном пространстве делит сообщество даже не по политическому признаку — поэт, пишущий «для Киселева», вне зависимости от того, что он пишет, становится в один ряд с героями Киселева, а не с другими поэтами.

Русская поэзия — наша бесспорная национальная гордость, но к вселенной Пушкина и Бродского (да даже и Симонова) эта история отношения не имеет. Жизнь русской поэзии в двадцать первом веке — постапокалиптическая, если не посмертная. Вековое соревнование придворных (или, мягче, легальных) голосов с подпольными закончилось вместе с Советским союзом, поэзия новейшего времени — это мир литературных премий, малотиражных академических альманахов, западных славистов. Даже относительно популярные герои этого мира, — скажем, Борис Рыжий, — существовали в той иерархии, где вместо аудитории — профессиональные литературоведы, вместо миллионов экземпляров — сотни, вместо памятников на площадях — посмертные научные исследования. Пространство тесное, душное, скучное, и те имена из него, которые теперь звучат в военно-пропагандистском контексте — не касаясь пока содержания их стихов, нетрудно представить, что, оказавшись перед выбором «премия Аполлона Григорьева или эфир у Дмитрия Киселева», условная Мария Ватутина, даже следуя исключительно рациональным соображениям, выбирала тот путь, на котором даже не имеет значения, что конкретно ее ждет — но, по крайней мере, эти приключения заведомо более увлекательны, чем жизнь в довоенном поэтическом гетто.

В новой пропагандистской отрасли прежние статусы значения не имеют, и «признанные» поэты оказываются в равных условиях со вторым поэтическим миром, который, пожалуй, к этой войне с самого начала более пригоден — самодеятельная, народная поэзия, «Стихи.ру» и «Одноклассники». Снобизм здесь неуместен — в этом пространстве, где репост картинки с четверостишием наследует столетней давности тетрадочкам с переписанными от руки понравившимися строчками, состоялись как суперзвезды, в том числе вопреки порядкам «большой» поэзии, многие бесспорные уже фигуры в диапазоне от Всеволода Емелина до Веры Полозковой, и каждый графоман, пишущий на «Стихи.ру», стремится к тому, чтобы однажды встать рядом с Бродским в чьей-нибудь ленте — и кто-то встанет, бывало такое не раз. В 2014 году из этого мира к нам пришло до сих пор самое знаменитое и самое громкое стихотворение российско-украинского конфликта — «Никогда мы не будем братьями», и возможно, его успех восемь лет назад (а с российской стороны было ли что-нибудь так же прогремевшее?) и стал одним из аргументов в пользу нынешнего государственного поэтического проекта. Центральный дом российской армии, например, ежедневно производит идиотские демотиваторы в поддержку СВО с рифмованными подписями от незнаменитых авторов, имена которых, если их гуглить, оказываются или провинциальными участниками литературных конкурсов, или даже сотрудниками минобороновских пресс-служб — первого поэта у этой войны нет, зато «обычных» — буквально сотни, и, как ни хотелось бы над ними иронизировать и издеваться, лучше отнестись серьезно даже к очевидным графоманам — почему бы не предположить, что по мере превращения «военного поэта» в массовую профессию начнет срабатывать закон больших чисел, уже сейчас случаются удачные строчки и удачные образы, и однажды хотя бы один из тех, кто сегодня у Киселева или в телепередаче «РЭБ» рифмует что-то Z-патриотическое, станет новой звездой, новым ну хотя бы Прилепиным от поэзии, человеком, чьи строчки осядут в нашей речи, а чье имя как-то само собой отделится от остальной массы — стоит помнить, что с Константином Симоновым где-то на второй год войны ровно это и произошло, 22 июня 1941 года никакого Симонова не существовало, а к 9 мая 1945 пришел бесспорный главный народный поэт. Потребность в таких фигурах (наряду с Симоновым вспоминают еще и Ольгу Берггольц, главный голос блокады) имеет то же происхождение, что и весь дедывоевальский комплекс российской власти, основанный и на поиске собственной легитимности в прошлом, и на желании отождествить себя, то есть правящую группу и лично Путина, с Россией как таковой, а Россия во многом — сама по себе поэзия (у Андрея Вознесенского была даже соответствующая видеома, если кто помнит этот жанр).

То есть в принципе у игры российского государства в поэзию есть, помимо дежурных утилитарных конъюнктурных, и вполне объективные предпосылки, но почему же тогда от всех этих стихов веет такой мертвечиной и калом? Ответ — тоже не в литературоведении, а в политике и в этике. Те имена из 1941-45 гг., которые вдохновляют нынешнее начальство на навязчивое культивирование стихов как голоса воюющего государства, существовали в аномальном для советской традиции зазоре между казенным и человеческим — их же всех дрессировала советская власть, все они, ею воспитанные, начинали в тридцатые с коммунистической трескотни, наследуя если не Демьяну Бедному, то, по крайней мере, Маяковскому в его газетно-плакатной ипостаси, и именно по мере того, как эта трескотня оказывалась непригодна для военных условий, они уходили из идеологического в человеческое, находя там — кто Василия Теркина, кто актрису Серову, кто — в тесной печурке огонь. Их не назовешь антисоветскими, конечно, но все, чем оказалась ценна русская советская поэзия Второй мировой войны, писалось принципиально вопреки всем прежним политическим установкам. «Жди меня, и я вернусь» — это прежде всего неосознанный спор с казенными лозунгами, случайная ставка, сыгравшая в военной рулетке. А если бы их всех, всю секцию поэзии Союза советских писателей, вызвали в ЦК и сказали, что вот, товарищи, нам нужен новый Пушкин — ничего бы не вышло (как не вышло на закате сталинизма, когда партия натурально потребовала новых Гоголей и Салтыковых-Щедриных). Сейчас, когда политическая установка, спускаемая поэтам по линии нового их начальства, бесспорна, вместо поэзии получается рифмованное военкорство, оправдывающее то, что нельзя оправдывать, изображающее сочувствие там, где его нет и быть не может, зовущее туда, где сами поэты не хотят оказаться.

Провальный эксперимент при этом — тоже эксперимент, а стиль, так и не ставший большим — все равно стиль. Призванные и мобилизованные для Z-кампании поэты в реальном времени создают материал для послевоенных исследований — литературоведческих, социологических, политических. Их строчки удобрят почву для будущих стихов, которые обязательно будут написаны, если Россия будет жива.

Этот текст опубликован в платном телеграм-канале «Кашин Плюс». Если он попал к вам через третьи руки, есть смысл подумать о том, чтобы подписаться — труд автора стоит денег. Ссылка для подписки: https://t.me/+vFCmz__LK6UwMzg0 Спасибо!