Прах к праху

https://mrakopedia.net/wiki/Прах_к_праху_(Натанариэль_Лиат)
Одним мокрым осенним днём мастер Грауман впервые взял Карела с собой в южное крыло ратуши.– Вас что-нибудь беспокоит?

Август повёл плечами, поднял руки, сжал и разжал кулаки. Глиняные пальцы двигались свободно и мягко, как у человека.

– Пожалуй, нет, – вежливо произнёс истукан. Его губы не двигались. – Разве что пара новых царапин.

Грауман закатал рукава.

– Карел, будь добр…

Он ему что, носильщик?

Карел с неохотой поднял на трёхногий столик чемоданчик с инструментами, красками и кистями.

Август повернул к нему голову. На искусно вылепленном лице навсегда застыло выражение безмятежной учтивости.

– Так это и есть юный мастер Карел Эно? Господин Эльдершим хотел познакомиться с вами. Если вы располагаете временем, я ему доложу.

И он действительно доложил, не дожидаясь даже, пока высохнет свежая краска у него на плече.

Забавно. Кто бы мог подумать, что Карелу доведётся побывать в кабинете самого главного человека в городе? Совсем небольшую комнату почти целиком перегораживал письменный стол, за которым, спиной к круглому окну, сидел он – мэйор Юлиус Эльдершим.

– Добрый день, Грауман, – сказал он и только после этого отложил перо. – О, так это и есть ваш ученик? Добрый день, господин…

– Эно, – подсказал Август, занявший своё место в углу, за столом секретаря.

– Да, ваша милость, – Грауман почтительно склонил голову. – Я подумал, юноше будет полезно вблизи взглянуть на работу самого Игнация Котты.

Эльдершим внимательно посмотрел на Карела поверх очков. Он не выглядел старым; не знай Карел, сколько ему лет, не поверил бы.

– Согласен, это весьма поучительно, – сказал мэйор. – Тем более с вашим-то талантом, господин Эно. Я наслышан о ваших университетских… экспериментах. Крайне любопытно. Вашей… фантазии позавидовали бы составители лучших бестиариев.

– Благодарю, – равнодушно сказал Карел.

Мастер Грауман бросил на ученика сердитый взгляд.

– У Карела совершенно особый склад ума, – поспешил вставить он.

– А как продвигается ваша работа? – вдруг спросил у него Эльдершим. – Я слышал, вам заказали новую статую для церкви.

Лицо Граумана потемнело.

– Я отказался от этого заказа, ваша милость, – сухо сказал он.

– Хм, – мэйор чуть наклонил голову, – тогда господину Лундену придётся искать другого мастера. Я полагаю, он хочет сделать подарок новому Светлейшему Отцу, значит, у него в запасе… Август, напомни, когда рукоположение отца Маттео?

– Через пятнадцать дней, – без малейшей заминки отозвался секретарь.

– Да. Точно, – Эльдершим кивнул и вновь вернулся к бумагам у себя на столе. – Что ж, не буду больше задерживать вас, господа. Всего хорошего.

Они покинули ратушу в молчании. Молча прошли мимо пропустивших их истуканов-стражников, молча пересекли мощёную глиняными черепками площадь и Медный мост. Миновали Храм-на-Холме, на паперти которого кишели нищие.

Искусство скульпторов и алхимиков не стояло на месте: чем больше ремёсел осваивали истуканы, тем больше людей оставалось без работы. Многие перебирались в город из окрестных деревень в надежде, что здесь они будут кому-то нужны. Глупцы. Карел не понаслышке знал, как переполнены нынче бедные кварталы.

Может быть, на этой паперти даже был кто-то знакомый. Он прошёл мимо, не глядя в ту сторону.

На полпути домой, в тёмном и грязном проходном дворе, позволявшем срезать путь, Карел встал. Грауман успел пройти ещё несколько шагов, прежде чем это заметил.

– Что ещё? – раздражённо фыркнул он.

– Зачем всё это? – спросил Карел.

Грауман уставился на него.

– Ты мой ученик, – сказал он. – И я учу тебя…

– Чему? – перебил Карел. – Сдувать пыль с любимчика Эльдершима? Мазать кистью? Я не хочу…

– Ещё бы! – мигом завёлся Грауман. – Ты хочешь лепить стоногих змей и собак с головами своих однокашниц! И об этом, творца ради, знает даже сам мэйор! Надеюсь, ты доволен!

Карел угрюмо молчал. Кто же виноват, что в университете ему было скучно? Многие из будущих скульпторов, казалось, впервые в жизни видели глину, им приходилось начинать с азов, а Карел умел лепить, и соломенные локоны той девицы были один в один уши спаниеля. Он так и не понял, почему она так кричала, когда увидела.

– Тебе повезло, что твой декан попросил меня учить тебя отдельно вместо того, чтобы просто выбросить из университета! – припечатал Грауман. Потом заговорил тоном ниже:

– Послушай, Карел, мы с ним оба желаем тебе добра. Ты одарённый человек, но одного таланта мало, нужно…

Тут Карел вовсе перестал его слушать. Нужно – что? Без конца изучать анатомию, на которую чуть ли не молится его мастер? Карел лишился родителей ещё ребёнком, и его из жалости взяли жить на бойню. Он рос, глядя на разделанные туши животных; их устройство стало для него таким же привычным, как крики отчаяния забиваемого скота. Как выяснилось, человек не слишком-то от них отличался. Карела не интересовали кости и мышцы. Он хотел совсем другого. Хотел создать что-то невероятное, что посрамило бы саму память сумасшедшего и непревзойдённого Игнация Котты, что…

В тот миг он увидел через арку Роберту Занге.

Болтая с кем-то и смеясь, она прошла мимо по улице, залитой внезапно вышедшим солнцем – словно в другом мире. Форменные брюки с высокой талией обтягивали круглые бёдра, на девичьих щеках играл румянец – Творца ради, Карел ведь знает, что румянец – это просто кровь, просвечивающая сквозь кожу, так почему, почему каждый раз как огнём?!..

– … но тебе, я вижу, всё равно!

Секунда прошла; видение исчезло. Роберта скрылась за краем арки. Карел перевёл взгляд на Граумана – лицо мастера было красным от гнева.

– Пошли уже, – бросил тот.

Он был так раздосадован, что зашагал прочь, не оглядываясь, и не заметил, что Карел отстал.

– А как же свобода воли?! – вопросила Фанни.

Они с Бертой шли из университета. Дождь кончился, и солнце – вот нежданный подарок! – показало из-за туч своё лицо. По мостовой мирно и невозмутимо цокали копытами истуканы-лошади. Над головой, разнося письма, то и дело проносились глиняные птицы.

– Никто её не отменял, – весело хмыкнула Берта. – Мы свободны выбирать, чего хотим больше: не сдавать экзамен или не вылететь.

Они обе учились на кафедре практической философии, и шутки про свободу воли давно вошли у них в привычку.

Только варварские племена на далёких жарких островах верили, будто люди произошли от вышедших на берег рыб. Весь цивилизованный мир знал, что Творец создал их из праха – по своему образу и подобию, а значит, и со способностью к творению. С тех самых давних пор, когда алхимики открыли спиритум, оживляющий глину, мыслителей стал занимать непраздный вопрос, что́ есть разум. Вложив в голову истукану табличку с командой, можно было заставить его подчиняться, но долгое время глиняные подобия зверей и людей годились лишь для грубых работ, потому что слепо выполняли повеления, не понимая и не думая.

Лишь пару десятилетий назад учёные сообразили, что команды в глиняных черепах можно сочетать.

Таблички сменились целыми свитками, и философы-практики по всему миру теперь ломали голову над тем, какими словами выразить нужные команды, чтобы истуканы научились отвечать на изменения в мире вокруг, а значит, стали ещё полезней. Кое-что получалось – иной труд, который раньше был под силу лишь живым людям, уже можно было доверить глиняному существу, не требующему ни платы, ни отдыха. Но приблизиться хоть к какому-то – внешнему! – подобию разума сумел разве что Игнаций Котта, и никто до сих пор не знал, как ему удалось. На свете сохранилось лишь три истукана его работы; единственный оставшийся в стране служил секретарём мэйору Эльдершиму, и тот строго-настрого запрещал вынимать его свиток, боясь нарушить волшебство, вложенное сумасшедшим мастером в своё творение.

– Но почему уже зимой?! – Фанни надула хорошенькие щёчки, такие же круглые, как она вся. – Обещали ведь летом!..

Берта сочувственно вздохнула, останавливаясь на углу, где они обычно ждали омнибуса.

У них на кафедре занимались животными. Она сама уже второй семестр билась над тем, чтобы глиняная кошка вела себя как живая – и всё впустую. Что уж говорить о людях? На то, чтобы пытаться написать свиток, который оживит глиняную куклу, пока не замахивались ни студенты, ни их учителя. Да и Церковь, пожалуй, этому бы не обрадовалась… Она и так была по горло сыта расколом умов из-за той самой злополучной свободы выбора, которой якобы наделены люди.

Этот спор длился уже не первое столетие. Одна сторона считала, что свобода воли есть, что это подарок Творца, который, как известно, создал мир и всех, кто его населяет, но позже зарёкся вмешиваться в его дела. Другая утверждала, будто всё, что человек делает и думает, заложено в нём изначально. Что в нём есть тот самый свиток команд, который философы-практики силятся воссоздать – спрятанная табличка, задающая ход его жизни. Тайные знаки искали то на кончиках пальцев – не зря же они у всех разные! – то в узоре извилин мозга, но если они там и были, то расшифровать их никто не смог.

– Роберта!..

Ох! И откуда он только взялся?

Карел Эно появился перед ней внезапно, как призрак. Он вообще всегда чем-то напоминал привидение – такой же бледный… У него были светло-рыжие волосы и веснушки на носу, а глаза под противными, кроличьими ресницами – тёмные. Словно чужие.

– Привет, Карел, – Берта заставила себя улыбнуться. Она хотела быть доброй ко всем, кого знала, но Карел её немножко пугал. Если честно, она была рада, когда он вдруг пропал из университета. Ей становилось не по себе, когда посреди общей лекции она ловила на себе его странный, неподвижный взгляд.

– П-привет, – запинаясь, выдохнул он. – Послушай, ты… Я – я просто хотел… Как твои дела? Как… учёба?

Он так нервничал, что Берте даже стало его жалко – и ещё более неловко, чем раньше.

– Всё хорошо, – сказала она. – Как обычно. Спасибо, что спросил. Ох, а вот и мой омнибус!

Экипаж и правда вывернул из-за угла, запряжённый парой глиняных быков.

– Извини, – вздохнула Берта. – Мне пора. Меня брат ждёт.

Соврала, конечно. В последнее время Филип приходил домой поздно. С выборами нового Светлейшего Отца вся Церковь города гудела, как потревоженный улей, и даже обычные Братья не могли остаться в стороне.

Они с Фанни забрались в омнибус, и, упав на скрипучее кожаное сидение, Берта вздохнула с облегчением.

Карел догнал Граумана у самых дверей мастерской. Уже стоя одной ногой на ступеньках крыльца, тот нетерпеливо говорил что-то человеку в длинном светлом балахоне.

– … вам известно моё решение, отец Лукас, – расслышал Карел, подходя. – А теперь прошу меня извинить.

Грауман с раздражением взглянул на ученика.

– Где ты был?! Идём. Надо работать.

И скрылся в доме, разве что дверью не хлопнул.

– Здравствуй, Карел, – мягко сказал незнакомец.

Карел замешкался.

– Мы с вами не знакомы.

Мужчина слегка улыбнулся. У него было правильное, почти не тронутое морщинами лицо и длинные седые волосы.

– Называй меня отец Лукас, – он взглянул на табличку с именем Граумана на двери. – Я хотел сделать заказ твоему мастеру, но ты слышал – он мне отказал.

Серые глаза отца Лукаса вдруг впились Карелу в лицо.

– Я наслышан о твоём… интересном образе мыслей. Может быть, ты захочешь мне помочь?

Что? Заказчик – у него?

Сердце Карела забилось быстрее. Мастер Грауман позволил ему принять свой собственный заказ лишь однажды – в первый и последний раз. Та дама хотела получить глиняную копию любимой ручной крысы, чтобы утешаться, когда та умрёт. Она отменила заказ, стоило Карелу предложить заказать у алхимиков необходимый для дела спиритум из крыскиной собственной крови. Что в этом такого? Спиритум всегда делают из крови животных. На бойнях, где он вырос, был один самоучка, который гнал его в подвале, там-то Карел и начал лепить своих первых истуканов из дрянной глины, которую негде было обжечь – благодаря им его заметили и взяли в университет… Разве глиняной крысе подошла бы кровь какой-нибудь свиньи? Ну и что, что любимица заказчицы тогда была ещё жива. Плоть смертна. Глина – нет.

– Чего вы хотите? – спросил Карел.

– Светлейший Отец Дарий был моим учителем, – отец Лукас вздохнул со сдержанной печалью. – Да будет мир его праху. Перед смертью он завещал мне закончить начатое им дело. Для этого мне нужен скульптор, – его глаза сверкнули. – Кто-то, кто решится взяться за то, чего никто никогда ещё не совершал. Само собой, за… достойную плату.

Карел нахмурился. Если так, почему Грауман отказал?

– Твой мастер испугался, – словно отвечая ему, жёстко сказал отец Лукас. – Но ты!.. Может быть, хоть ты не побоишься превзойти лучших в своём искусстве и поучаствовать в деле, угодном Творцу? Или… – он усмехнулся, – будешь и дальше лепить бесполезные головы?

Карел молчал.

– Если решишься, приходи вечером к Складам, – негромко сказал отец Лукас. – Ты ведь знаешь, где это? Вот и хорошо. Тебя встретят.

С этими словами он развернулся, подметя землю полой балахона, и пошёл прочь.

– До вечера, Карел, – не оборачиваясь, сказал он.

Карел ещё немного постоял на крыльце и наконец вошёл в дом.

Грауман в рабочем фартуке прямо поверх обычной одежды стоял над глиномешалкой. Глиняный хорёк без устали бежал в колесе, приводя в движение лопасти.

– Наконец-то, – не оборачиваясь, ворчливо бросил мастер. – Где ты был? Принимайся за работу.

Карел бросил взгляд на сво й собственный верстак, где покоилась незаконченная глиняная голова без кожи, и его вдруг взяла злость от её безгубой ухмылки. Зачем нужны мышцы лица, если его выражение всё равно не способно меняться?

Зачем он здесь? Чтобы лепить для толстосумов коней, которые не сбросят, и жалкие подобия людей, годные лишь на то, чтобы бездумно разливать чай в гостиной?

Тем же вечером, тайком от мастера Граумана, он вышел из дома и отправился к Складам.

Как и было обещано, его встретили. Человек в серой накидке Брата появился из сумерек и повёл Карела за собой по лабиринту улочек, между полузаброшенных кирпичных зданий. Наконец они остановились около одного из них; окна были забиты, но в щелях между досками виделся свет.

Внутри была устроена мастерская. Немалую часть огромного, до эха, помещения отделяла перегородка, но перед ней стояли несколько верстаков, занятых инструментами и какими-то чертежами, и с давно привычным Карелу звуком работала равнодушная глиномешалка.

Рядом с ней возвышался человеческий остов.

Истуканов делали полыми – глину лепили поверх каркаса из гибких деревянных реек. Этот изображал прямую и статную фигуру, одетую то ли в платье, то ли в балахон. Не спрашивая разрешения, Карел подошёл поближе и понял, что будущая статуя выше его на целую голову.

– Впечатляет, правда?

Отец Лукас появился у него за спиной так бесшумно, что Карел вздрогнул.

– Кто это будет? – спросил он.

Отец Лукас жестом пригласил его к верстаку, на котором в беспорядке лежали бумаги, и указал на несколько исчерченных углём листов. Искусные уверенные наброски изображали мужчину средних лет с благородным и жёстким лицом, в одеянии, тяжёлыми складками ниспадающем до пят.

– Это была мечта Светлейшего Отца, – сказал отец Лукас, и Карелу показалось, что его глаза сияют. – Подарить Церкви идеального служителя.

– Вроде тех, что читают на службах? – уточнил Карел.

Отец Лукас поморщился.

– О нет! Те просто твердят то, что заложено им в головы, не понимая ни слова. Этот будет совершенен. Он будет живым. По-настоящему живым, не чета глупым куклам Котты! Перед смертью отец Дарий сам написал для него свиток…

Он перевёл всё тот же странный, пылающий взгляд на Карела.

– А ты создашь форму, в которую мы его вложим. Ведь так?

Карел снова посмотрел на эскизы на столе. Смерил взглядом каркас.

– Сколько у меня времени? – спросил он.

Отец Лукас улыбнулся, словно говоря: «Вот так бы сразу».

– Две недели.

Так Карел начал работать на Церковь.

Две недели на всё, включая просушку и обжиг – не так уж и много. Карел работал один, неутомимо, молча; замешивал в глину привезённый отцом Лукасом спиритум, раскатывал её пластами на верстаке, любовно лепил детали. Он сразу предупредил, что не умеет и не станет красить, но отец Лукас тоже предпочитал лживому лаковому лоску строгую красоту голой глины.

Домой, в мастерскую Граумана, Карел возвращался только затем, чтобы поспать. Мастер смотрел сумрачно и тяжко, но Карелу было всё равно. Он наконец-то мог работать. То, что он делал, было по-настоящему нужно, оно обещало стать чем-то удивительным в конце, и каждый вечер он едва заставлял себя оторваться от своего истукана.

Его лицо получалось почти живым.

Когда этап лепки близился к концу, от переписчика принесли свиток. Тогда-то Карел и нарушил запрет отца Лукаса.

Рассказывать кому бы то ни было раньше срока было нельзя, но Карел не смог сдержаться.

Он поджидал Берту у ворот.

Они с Фанни как раз шли с лекций. Подружка взахлёб рассказывала, что в город приезжает балет господина Анатолио, и университет, по слухам, готов оплатить нескольким скульпторам и философам-практикам билеты, чтобы те могли взглянуть на танцовщиц из тончайшего фарфора – вершину пластики движений, которой пока удалость достичь у истуканов. Берта тысячу лет не была в театре – Церковь содержала своих служителей, но денег, которые выделяли Братьям, хватало только на благочестивую скромность. Она решила записать про балет, чтобы не забыть, и выудила из кармана бумагу с карандашом.

– Всё ещё носишь их с собой, чтобы записывать нежданные идеи?

Берта вздрогнула. Карел стоял у столба ворот и, кажется, пытался быть дружелюбным. Получилось у него, как всегда, жутковато. Берта и не знала, что кто-то замечает эту её привычку.

– Да, – просто сказала она. – Чего ты хочешь, Карел?

– Я побегу, – не замечая, как изменилось её лицо, сказала Фанни, – а то опоздаю. До завтра, дорогая!

Она поцеловала Берту и упорхнула, оставив их с Карелом вдвоём.

– Я хочу что-то тебе показать, – сказал он.

– Извини, – Берта сжала губы, – я тоже спешу.

Она развернулась, чтобы уйти, но Карел вдруг сказал:

– Я делаю истукана, который будет лучше, чем секретарь Эльдершима.

Берта застыла.

– Вчера привезли его свиток. Я думал, тебе будет интересно.

Это был нечестный приём. Каждый на кафедре практической философии мечтал залезть в голову знаменитого истукана Августа. Говорили, будто Котта смог сделать главное – научить своё глиняное дитя учиться: не просто запоминать, а отличать важное от пустого, предсказывать последствия своих и чужих поступков… Чтобы повторить его успех вслепую, могут уйти годы проб и ошибок.

Посмотреть на свиток Августа было нельзя. Но если Карел говорит правду…

– Это далеко? – строго спросила Берта.

Карел помотал головой.

Берта вздохнула. В конце концов, на дворе день, и вокруг полно народу.

– Ладно.

Она засомневалась снова, когда поняла, что он ведёт её к Складам.

Половина этих ветхих строений всё ещё использовалась торговцами, которые не могли позволить себе ничего получше, половина была заброшена или заселена беднотой, которой год от года становилось всё больше. Берта встала.

– Я туда не пойду, – сказала она.

Карел посмотрел на неё, и в его умоляющих глазах было что-то жалкое.

– Не бойся, – сказал он. – Я не сделаю тебе ничего плохого.

Ей не хватило духа отказать этому взгляду.

Ладно. Она только глянет одим глазком и сразу уйдёт.

Она ждала чего угодно, но не ладно обустроенной мастерской, спрятавшейся в одной из кирпичных развалин. На стенах горели лампы, из-за перегородки выглядывал угол здоровенной, в человеческий рост, печи для обжига. Ещё бы: громада вставшего перед Бертой истукана не влезла бы в печку поменьше.

Берта невольно загляделась на искусно слепленную фигуру. Она поражала статью; жёсткое глиняное лицо казалось исполненным суровой красоты… и как будто бы смутно знакомым.

Где она видела этого человека в длинной церковной робе? Где могла видеть? Она не помнила.

– Кто это? – спросила она, не в силах оторвать от него глаз.

– Не знаю, – признался Карел. – Эскизы принёс заказчик.

Он пододвинул к ней лежащий на столе футляр.

– Вот.

Берта открыла крышку.

Толстый и тяжёлый свиток заполнял такой муравьиный почерк, что прочитать его было решительно невозможно – таким, должно быть, пишут таблички для глиняных жучков, что вращают шестерёнки в карманных часах. В футляре, впрочем, нашлась лупа. Берта развернула бумагу и наугад пробежалась по ней глазами:

«… что любовь не в мягкости, которая есть слабость, а в строгости, дающей…»

«… и сказал: кто последует за мной, да будет вознаграждён…»

«… и если встретишь грешников, то научи их; если же упорствуют во грехе…»

Берта в недоумении отложила лупу.

– Что это? – спросила она. – Я не понимаю, Карел. Кто это писал? Сумасшедший поэт?

В свитке не было смысла. Ни капельки. Как будто кто-то надёргал кусков из проповедей самых закостенелых Отцов и смешал их как попало – да ещё то и дело теряя нить. Роберта узнала некоторые из отрывков – вспомнила из детства, из приюта при церкви, где считалось поучительным читать вот такое вот за обедом. «… и если встретишь грешников…» Эту она точно знала, только никак не могла поймать. Как же там было? Если же упорствуют во грехе, то…

В дальнем конце склада вдруг загремел замок. Должно быть, там была другая дверь.

Карел побледнел.

– Уходи, – выдохнул он. – Прости, я… тебя не должно здесь быть, мне нельзя… Скорее!

Дверь была рядом, и Берта успела выскочить незамеченной. Она не стала оставаться, чтобы подслушать, о чём будут говорить в мастерской.

Зря она пришла. Творца ради, весь этот бред – не её дело.

Продолжение>