Прах к праху

Отец Лукас, не заходивший в мастерскую уже несколько дней, выбрал именно этот вечер, чтобы взглянуть, как продвигается дело.

Когда он вошёл, Карел не знал, кого ненавидит больше. Его – за то, что прервал их ненастоящее, смешное свидание? Роберту – за то, что Карел до боли отчётливо знал, что искра интереса в её глазах, вспыхнувшая было при виде его работы, не принадлежит и никогда не будет принадлежать ему самому?

Себя – за то, как отчаянно он продолжает её хотеть?

Отец Лукас стоял перед истуканом и долго, долго на него смотрел.

– Невероятно, – прошёптал он.

Карел пожал плечами.

– Какое сходство, – не глядя на него, пробормотал отец Лукас и коснулся глиняной щеки. – Какое сходство! Недаром… Кровь от крови…

– Что? – переспросил Карел. – Что вы сказали?

Отец Лукас опустил руку.

– Кровь от крови, – спокойно повторил он. – Тот спиритум был даром отца Дария, мальчик. Или нет, даже не даром. Жертвой.

Это было слишком даже для Карела. Он невольно сделал шаг назад.

– Тот спиритум? Он..?

Не оборачиваясь, отец Лукас кивнул.

Карел открыл рот и закрыл его снова. Что он мог сказать? Церковь строго-настрого запрещала делать спиритум из человеческой крови, но тот флакон принёс сам отец Лукас, а разве он – не часть Церкви? Разве он не знал, что делает?

– Надо же, – хмыкнул отец Лукас. – Я надеялся, что хоть ты не подвержен этим глупым предрассудкам. Подумай сам, как можно вселить человеческий разум в глину, получившую жизнь от скота? Разве, создавая человека, Творец вдохнул в него душу кролика? Или коровы?

Он повернулся к Карелу, и тот увидел, как пылают на бледном лице его глаза.

– Мы не пытаемся спорить с Творцом, – сказал отец Лукас. – Мы хотим помочь закончить его работу. Его пути неисповедимы; ему было угодно оставить нас – пусть, но мы не хотим мириться с тем, что мы – необожжённая глина. Плоть слаба, Карел. Это мешает. Но мы это преодолеем. В том числе благодаря тебе.

Отец Лукас развернулся и пошёл к двери.

– Я приду, когда ты закончишь обжиг, – бросил он на пороге.

Филип был уже дома. Что-то он сегодня рано…

– Привет, – отозвалась Берта, когда он её окликнул. – Фил, а ты помнишь такое: «И если встретишь грешников, то научи их; если же упорствуют во грехе…»

– «… то порази их огнём», – Фил показался из-за перегородки, делящей их тесную мансарду надвое. – Это из «Поучений» отца Кристофора. Тебе зачем?

Берта повесила куртку с фуражкой на крючок и устало вздохнула.

– Да так. В голову пришло.

Рассказывать Филу не хотелось – вдруг бы он стал за неё волноваться? У Берты в целом свете не было никого ближе, чем он. Брат всегда защищал её и любил, как никто, и это спасало Берту всё её детство в приюте под каблуком Церкви. Когда они выросли, Берта выбрала свою дорогу, а Фил сделал то, чего от него ждали: сразу после совершеннолетия его посвятили в Братья. Не то чтобы он особенно ясно слышал зов Творца. Иногда Берте казалось, что Фил стал тем, кем стал, просто потому, что не смог придумать ничего другого, но он был честным и прилежным, и он правда хотел сделать короткую человеческую жизнь в этом непростом и странном мире хоть чуточку светлей. Честное слово, у Церкви хватало служителей и похуже.

– Ты не о том думаешь, – тряхнув такими же светлыми, как у неё – только длиннее – волосами, припечатал Фил. – Девчонки должны думать о платьях!

Чего это он? Ещё бы вспомнил время, когда женщинам нельзя было делать истуканов – разве что раскрашивать им лица!

Фил распахнул её полупустой шкаф. Голодать им не приходилось, но денег на наряды всегда было в обрез – не то чтобы Берту особо это печалило.

– Вот видишь? – вопросил братец. – Никуда не годится! Завтра же купим тебе новое. Красное. Под цвет одеяния Отца.

До Берты дошло не сразу.

– Правда?! – выдохнула она.

Фил закивал, кусая губы, чтобы сдержать готовую засиять на них улыбку.

– Мне птичка на хвосте принесла, что отец Маттео выбрал меня!

Берта подпрыгнула, хлопая в ладоши, и кинулась его обнимать.

По традиции, новый Светлейший Отец отмечал своё вступление в должность тем, что поднимал на следующую ступень пару Братьев. Отец Маттео порой выказывал Филу симпатию, но такой удачи Берта не ожидала – иные ходили в Братьях до седых волос…

– Денег будет побольше, – счастливый, сказал Фил. – Мы переедем. Видеть уже не могу эту кладовку! И ты сможешь спокойно без помех заниматься своей наукой…

Творца ради, неужели она правда была первым, о чём он подумал?

В тот момент Берта любила его так сильно, что забыла не только Карела на его Складах, но и всё плохое, что вообще было в мире.

В день рукоположения Светлейшего Отца Маттео пошёл дождь.

Даже несмотря на противную липкую морось, на Угловой площади яблоку было негде упасть. Народ с трудом умещался на кусочке земли, зажатом между рынком и остатками крепостной стены, которую город давно перерос; однако, по легенде, когда-то давным-давно, ещё задолго даже до этой стены, именно тут стоял первый в окру́ге храм, и всё самое важное для Церкви всегда происходило здесь. Желающие посмотреть на торжество до сих пор стекались на площадь с двух сторон – через большие ворота в стене и через просвет между домами, ведущий к торговым рядам, где стерегли товары хозяев глиняные быки. Сейчас они стояли спокойно, но попробуй чужой взять что-то с повозки, в которую впряжён один из них – и он отведает окованных железом рогов…

– Теснотища, – сморщив нос, вздохнула Фанни.

– Похудей! – прилетело в ответ из толпы.

Чего ещё от них ждать? Здесь, на площади, собрался народ попроще. Те, кто при титулах и деньгах, выкупили места у окон и на крышах окруживших площадь домов. Почётное место мэйора находилось на крепостной стене, но сегодня Эльдершима что-то не было видно. Прошёл слух, будто он болен – как-никак, годы…

Берта нашла глазами Фила и помахала ему. Он улыбнулся и кивнул ей с одного из помостов для Братьев, что окружали возвышение побольше под наскоро сооружённым навесом из парусины. Седовласый человек, стоящий там в компании чтецов и Отца-Хранителя, словно источал свет от своих белоснежных одежд.

Берта видела рукоположение столь высокой особы впервые в жизни. Отец Дарий был Светлейшим, сколько она себя помнила – может быть, даже слишком долго. Говорили, что тяжёлая болезнь, измучившая его тело в последнее годы, помутила и его разум. Что ж, как бы то ни было, больше он не страдал…

Глиняные чтецы по углам большого помоста подняли головы, и гул толпы стих.

Глядя перед собой, они затянули заложенные внутрь них слова. Иногда Братья хором подхватывали и заканчивали начатую ими фразу. Берта слушала вполуха, рассеянно думая о том, как странно просить тех, кто сам не понимает, что говорит, читать о святом…

А потом, как раз тогда, когда Отец-Хранитель должен был возложить на голову нового Светлейшего Отца драгоценный венец, на стене появились они.

Их заметили не сразу, но люди толкали соседей в бок и указывали наверх, и постепенно все, кто был на площади, забыв о церемонии, подняли к ним головы. Берта подумала было, что это явился опоздавший Эльдершим, но стоило ей присмотреться получше, и она узнала его.

Огромного истукана из некрашеной красной глины.

Когда мастер Грауман, взбешённый непонятными отлучками ученика, скалой встал над ним, вопрошая, где это он пропадает, Карел забрал то немногое, что было у него из вещей, и ушёл. Последние ночи он провёл на Складах.

Он закончил работу к сроку.

Отец Лукас сам вложил свиток в голову истукана, и руки его дрожали.

Человек из глины шевельнулся.

– Кто вы? – спросил он с обычным равнодушием таких, как он.

– Учитель! – Лукас снизу вверх заглянул ему в лицо, и Карелу почудилось в его глазах отчаяние собаки, которую не признал хозяин. – Учитель, это я, Лукас!

Истукан посмотрел на него долгим, невидящим взглядом.

– Лукас Лунден, – наконец постановил он.

Отец Лукас истово закивал.

– Да! Это я!

Он, кажется, вспомнил, что Карел рядом, и взял себя в руки.

– Учитель, – сказал он, – нам пора. Нужно закончить то, что вы начали.

– Спустись оттуда, самозванец, – прогремел истукан.

Толпа на площади затаила дыхание. Тишину нарушали лишь чтецы – никто не велел им остановиться.

– Этот человек избран Церковью! – подал свой старческий, но твёрдый голос Отец-Хранитель. – Церковь этого города назвала его Светлейшим Отцом!

– В городе не может быть двух Светлейших Отцов.

Берта разглядела рядом с истуканом две фигуры – живые? Чуть подальше за его спиной виднелась дюжина человек в серых одеждах Братьев. Из-за их плеч торчали дула ружей.

– Светлейший Отец Дарий мёртв, – сказал отец Маттео, – и мы желаем мира его праху.

Истукан чуть повернул голову, глядя прямо на него незрячими глазами.

– Я – отец Дарий Бирке, – сказал он.

И тогда Берта поняла.

Поняла, почему глиняное лицо показалось ей знакомым. Она видела его – давно, всего раз или два, дряхлым и искажённым болезнью настолько, что не узнала его молодой портрет.

Взгляд отца Маттео стал жёстким.

– Самозванец здесь ты, – сказал он. – Уходи, истукан. Творец создал нас смертными; не трогай имя того, кто вернулся в прах, из которого мы все вышли.

Отец Дарий замолчал, и, стоя от него по левую руку, Карел увидел, как он кивнул отцу Лукасу. Тот подал знак Братьям, и они сделали шаг вперёд.

Люди в сером там, на стене, сняли ружья с плеч.

– Что за-… – хмурясь, начала Фанни, а Берта вдруг почувствовала, как у неё на миг остановилось сердце.

И если встретишь грешников, то научи их.

Отец Маттео стоял, не опуская головы. Отец-Хранитель неуверенно застыл с венцом в руках. Чтецы бездумно и бездушно говорили о Творце и о том, как он создал человека для света и радости.

Если же упорствуют во грехе…

Мир замер. Морось, висящая над площадью полупрозрачным занавесом, делала её похожей на картинку в книге.

– Огонь, – негромко сказал отец Дарий.

Одна пуля ударила отца Маттео в грудь, другая – в лицо. Отец-Хранитель упал, выронив венец. Остальные выстрелы попали в толпу. Сразу несколько зевак в разных местах рухнули с криком; шарахнулись в стороны, тесня остальных, забрызганные кровью соседи.

Фанни завизжала. Берта ещё успела вцепиться в её руку, чтобы их не разнесло в стороны, а потом начался кошмар.

Как легко люди превращаются в стадо на бойне.

Когда шеренга стрелков выпустила со стены второй залп, внизу уже не осталось ничего человеческого. Словно желая смыть кровь, дождь усилился, и под струями ливня мокрая, воющая толпа стала сплошной коричневой массой, грязью, глиной в мешалке. Море одинаковых, сливающихся в чудовищную стихию человеческих тел накатывало на стены, билось об них волнами, ища выход…

Отсюда, сверху, Карел хорошо видел, что кто-то успел запереть ворота в старой крепостной стене, а выход на рынок за спинами увлечённых церемонией зрителей перегородили несколькими повозками, в которые всё ещё были впряжены громады быков.

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Люди пытались спрятаться, закрыться друг другом от смерти, люди давили друг друга, не зная, куда бежать – когда стадо бежит в ужасе, ему уже всё равно, кто там, у него под ногами... Карел смотрел вниз со стены и не чувствовал ни отвращения, ни страха, вообще ничего не чувствовал, потому что всё это было ненастоящим, как спектакль, как сон – понарошку и очень-очень от него далеко.

Он повернулся к отцу Лукасу и смог выговорить только одно:

– Зачем?

Тот сверкнул совершенно безумными глазами, и его лицо озарила улыбка торжества.

– Они всё равно нас не поймут, так пусть боятся! – ему приходилось повышать голос, чтобы перекрывать шум толпы. – Разве не на этом держится любовь к Творцу?!

Отец Дарий стоял равнодушный и прямой, и дождь стекал у него по лицу.

Обожжённой глине не страшна вода

Обожжённой глине вообще ничто не страшно.

Берту стиснули так, что ей стало нечем дышать. Она выставила локти, изо всех сил отвоёвывая себе хоть немного пространства, но многие в этой толпе были больше и выше, и она знала, что если упадёт – если её собьют с ног – то больше ей будет не встать. Другие падали и не вставали.

Площадь превратилась в бурлящий, смертельный котёл. Вокруг кричали, плакали и хрипели. Всхлипывала Фанни. Перекрывая рокот толпы, безмозглые чтецы на опустевшем помосте монотонно тянули:

– … был создан Творцом нашим по своему подобию, а значит, с безграничной силой творить и сострадать…

Стоящие ближе к помостам Братьев начали отчаянно карабкаться вверх, ища спасения от давки. Деревянные настилы опасно затрещали.

– … с безграничной силой милосердия и прощения…

Один из Братьев пнул лезущего на помост мужчину в лицо, тот упал и был проглочен толпой.

– … а значит, долг наш – оправдать Его веру…

Фил испуганно отпрянул от края помоста, за который цеплялись сразу четыре руки, но оказался из-за этого слишком близко от другого края.

– … долг наш – любить друг друга…

Чьи-то отчаянные пальцы ухватились за полу серого одеяния. Они не хотели стащить его вниз. Они просто хотели подняться.

Фил взмахнул руками, тщетно пытаясь удержать равновесие. У него на лице было выражение такого абсолютного ужаса, какого Берта не видела ещё никогда.

– Фил! – закричала она, срывая голос.

Он рухнул на головы стоящих на земле.

– Фил! Фи-иил!!..

У неё кончился воздух, и уже не было места вздохнуть снова, и толпа скрыла от неё брата, и она не видела его и не слышала, даже если он кричал.

Фанни завизжала снова. Берта чувствовала себя онемевшей, как отмороженный палец, вырванной из этого мира и из этого ада, который уже не мог стать хуже, но всё равно обернулась.

Толпа несла их прямо на быков.

Кто додумался перегородить ими выход? Когда успел? Теперь это было неважно. Когда кто-то пытался перебраться через повозки или пролезть под ними, рогатые истуканы считали это намерением украсть их товар, и у глиняных копыт уже лежали тела тех, кто пал жертвой их ярости.

Сзади напирали сотни людей, и свернуть было некуда.

Берта закричала, когда окованный железом рог мелькнул прямо у её лица. Попыталась отчаянным усилием зарыться каблуками в мощёную черепками землю, так, чтобы вся масса толпы позади неё не смогла протолкнуть её дальше, зажмурившись, закрыла голову руками…

Рог прошёл мимо.

Когда Берта открыла глаза, удивляясь, что до сих пор жива, она увидела, что он торчит из живота Фанни.

Мир оглох. Забыв о том, что она может быть следующей, Берта смотрела, как бык выдернул своё «оружие», и хлещущая из раны кровь стала тёмным пятном расползаться по платью. Как Фанни с круглыми, стеклянными, растерянными глазами удивлённо приоткрыла рот, и из него хлынул красный поток.

Потом она подскользнулась на склизкой от крови мостовой и упала быкам под копыта.

Наверное, тогда Фанни было уже всё равно, от чего умирать.

Тяжёлая глиняная нога раздавила ей череп.

На мгновение Берте стало кошмарно, страшно смешно. Череп. Такое нелепое слово. Черепки черепа. Черепки. Стоит проделать в голове дырку, чтобы слова больше не держались внутри, и ты умираешь. Церковь права. Прах от праха, и к праху потом, мы все истуканы, и этот, на стене, не лучше и не хуже нас, так почему бы ему не быть Светлейшим Отцом, вот только никто не выйдет с этой площади, и некому будет прийти послушать его в Храм-на-Холме.

Она проглотила рвущийся из горла истерический хохот и посмотрела вверх.

Камни старой стены осыпались от времени, и вон там, чуть-чуть выше того, докуда она смогла бы дотянуться, был выступ. Если бы только она сумела…

Люди вокруг тоже пытались залезть на стену, но их ослепляла паника, и они совсем не думали головой.

Голова.

Нужно разбить этому, на стене, голову. Иначе его не остановить, и мы все умрём.

Берта прыгнула на грозно склонившего голову быка. Перескочила через нацеленные прямо на неё рога, оттолкнулась ногой от глиняного лба, используя его как ступеньку, перелетела на стену. Уцепилась было за выступ, но пальцы сорвались; она заскользила вниз, угодила ногой кому-то на плечо; переступила на чью-то голову, не глядя на подвернувшуюся опору, вогнала каблук кому-то в глаз – неважно. Кажется, её попытались схватить за ноги, но она сбросила чужие руки и, обламывая ногти, поползла наверх.

Карел увидел её раньше стрелков, но только на мгновение.

Взобравшись на стену, она побежала.

Где-то там, у неё внутри, был свиток о том, что значит быть Робертой Занге, и в нём с самого начала было написано, что этот день настанет и кончится именно так.

Люди в сером увидели её и развернулись к ней. Она продолжала бежать.

Первый же выстрел насквозь прошил её полое нутро и выбил у неё из спины фонтан осколков. За ним последовали второй, третий, они все попада́ли, но она бежала, не чувствуя боли, потому что есть только одно средство остановить истукана.

Она была уже совсем рядом с самозваным Светлейшим Отцом, когда один из его Братьев наконец выстрелил ей в лоб.

Тогда она упала.

– Нет!..

Карел прыгнул бы следом за ней, но его удержали. Он не видел, кто, и не понимал, зачем.

Как. Как. Откуда. Почему она. Почему.

– Вы будете награждены, – сказал истукан-Дарий. – Кто последовал за мной, будет.

В эту минуту городская стража по ту сторону стены наконец сумела открыть ворота.

Август знал, что думает и чувствует не как люди.

Площадь опустела: все, кто был в состоянии идти, ушли, раненых унесли, чтобы помочь тем, кому ещё было можно. Мэйор и его секретарь только что видели, как умирает с переломанными рёбрами молодой Брат. Эльдершим его не помнил; Август точно знал, что они уже встречали его однажды, мельком, и его звали Филип Занге.

Август был нужен мэйору именно за этим. Чтобы помнить то, чего уже не в силах удержать его дряхлеющий мозг.

Чтобы никто не догадался, как мало Эльдершим уже помнит сам.

В свитке Августа было сказано, что он должен сопровождать мэйора повсюду, и вот сейчас они вместе медленно шли по площади, откуда ещё не успели убрать мёртвых.

Август был сделан для того, чтобы замечать и запоминать. Помнить не только то, что говорят люди, но и то, как. Удивительно, сколько тайн это может выдать.

Он не мог лгать Эльдершиму, но в его свитке не было ничего про запрет молчать. Поэтому утром, когда мэйор очень удачно забыл спросить, какой сегодня день, Август не стал напоминать ему о рукоположении.

Эльдершиму ни к чему было смотреть на это.

Август пытался предупредить Граумана в надежде, что поиск нового мастера не даст Лукасу Лундену успеть вовремя со своей затеей. Не вышло. Что ж, не то чтобы Август сильно об этом скорбел.

Он давно думал, что делать с тем, что город трещит по швам от набившихся в него людей.

Избавиться хотя бы от пары десятков уже было неплохо.

Лукаса Лундена держали под стражей; самозваного Дария Бирке как раз сейчас должны были разбивать на куски. Истуканы – просто вещи. Им не нужен суд.

Эльдершим шагал по площади с усталым спокойствием человека, который всё равно ничего не мог изменить. Наверное, именно так смотрел на оставленный им мир бессильный Творец.

– Кто это? – вдруг спросил мэйор.

Бледный как смерть рыжий юноша лежал на земле, со всей неистовой силой отчаяния обняв труп девицы. У бедняжки не было половины лица, снесённой выстрелом; юноша ещё дышал, но был, кажется, в глубоком забытьи.

Что ж, если он пролежал здесь, под дождём, достаточно долго, у него были все шансы умереть если не от горя, то от воспаления лёгких.

Август хотел было пройти мимо, но вдруг заметил кое-что странное.

Наклонившись, он осторожно вытащил из приоткрытого рта девушки надписанный карандашом клочок бумаги.

«Живи».

Записка был не единственной. Август достал ещё одну. И ещё одну. И ещё.

«Живи».

«Живи».

«Живи».

«Живи».

– Это уже неважно, – сказал он. – Вы так не считаете, ваша милость?

И они пошли дальше.