Поющие в терновнике

Страшная дрожь сотрясла недвижно затихшее в ожидании тело. Губы Дэна шевельнулись, прошептали имя Божие, силились улыбнуться. Потом зрачки расширились, навсегда изгнав из этих глаз синеву. Два англичанина выбрались наконец на берег, уложили на песок плачущих женщин и стояли, отыскивая глазами Дэна. Но безмятежная густая синева бескрайних вод была пустынна; играючи набегала на берег мелкая волна и вновь отступала. Дэн исчез.

Кто-то вспомнил, что неподалеку есть американский военный аэродром, и побежал за помощью. Меньше чем через полчаса после исчезновения Дэна оттуда поднялся вертолет и, яростно ввинчиваясь в воздух, пошел колесить все ширящимися кругами дальше и дальше от берега, искал. Никто не думал что-либо увидеть. Утопленники обычно погружаются на дно и не всплывают по нескольку дней. Миновал час; а потом за пятнадцать миль от берега с воздуха заметили Дэна, он мирно покачивался на груди водной пучины, руки раскинуты, лицо обращено к небу. В первую минуту подумали, что он жив, весело закричали, но когда машина опустилась так низко, что вода под ней вскипела шипящей пеной, стало ясно – он мертв. С вертолета по радио передали координаты, туда помчался катер и три часа спустя возвратился.

Весть разнеслась по округе. Критяне любили смотреть на него, когда он проходил мимо, любили застенчиво обменяться с ним несколькими словами. Любили его, хоть и не знали. И вот они сходятся на берег, женщины все в черном, будто взъерошенные птицы, мужчины по старинке в мешковатых штанах, ворот белой рубахи расстегнут, рукава засучены. Стоят кучками, молчат, ждут.

Причалил катер, плотный сержант соскочил на песок, обернулся и принял на руки закутанное в одеяло неподвижное тело. Отошел на несколько шагов от воды и вдвоем с помощником уложил свою ношу на песок. Края одеяла распались; громкий шепот прокатился по толпе критян. Они теснились ближе, прижимали к обветренным губам нательные кресты, женщины приглушенно, без слов, голосили, то был протяжный полувздох, полустон, почти напев – горестная земная песнь многотерпеливой женской скорби.

Около пяти; солнце, клонясь к закату, наполовину скрылось за хмурым утесом, но в свете его еще видны темная кучка людей на берегу и недвижное тело, что вытянулось на песке – золотистая кожа, сомкнутые веки, длинные ресницы слиплись стрелами от засохшей соли, на посинелых губах слабая улыбка. Появились носилки, и все вместе критские крестьяне и американские солдаты понесли Дэна прочь.

Афины бурлили, бунтующая толпа опрокинула всякий порядок, но полковник американской авиации, держа в руках австралийский паспорт Дэна в синей обложке, по радио все же связался со своим начальством. Как все подобные документы, паспорт ничего не говорил о Дэне. В графе «профессия» значилось просто «студент», а в конце среди ближайших родственников названа была Джастина и указан ее лондонский адрес. Полковника мало заботила степень родства с точки зрения закона, но Лондон куда ближе к Риму, чем Дрохеда. Никто не открыл оставленный в крохотном номере гостиницы квадратный черный чемоданчик, где лежали сутана и все остальное, что свидетельствовало о духовном звании Дэна; вместе с другим чемоданом и этот ждал указаний – куда следует переправить вещи покойного.

Когда в девять утра зазвонил телефон, Джастина заворочалась в постели, с трудом приоткрыла один глаз и лежала, свирепо ругая треклятый аппарат – честное слово, она его отключит! Пускай все воображают, что это так и надо – браться за дела с утра пораньше, но откуда они взяли, будто и она поднимается ни свет ни заря?

Но телефон все звонил и звонил. Может быть, звонит Ливень? Эта мысль вывела ее из полузабытья, и Джастина поднялась, нетвердо держась на ногах, потащилась в гостиную. Германский парламент собрался на внеочередную сессию, они с Лионом не виделись уже целую неделю, и мало надежды увидеть его раньше чем еще через неделю. Но, может быть, кризис там разрешился, и он звонит сказать ей, что приезжает.
– Да?
– Мисс Джастина О’Нил?
– Да, я слушаю.
– Вас беспокоят из австралийского консульства в Олдуиче.

Говорил явно англичанин, он назвался, но спросонок она не разобрала имя, надо было еще освоиться с тем, что звонит не Лион.
– Слушаю вас. – Она зевнула, стоя на одной ноге, почесала ее подошвой другой.
– Есть у вас брат, некий мистер Дэн О’Нил?
Глаза Джастины широко раскрылись.
– Да, есть.
– Он сейчас в Греции, мисс О’Нил?
Джастина выпрямилась, теперь она стояла обеими ногами на ковре.
– Да, правильно. – Ей не пришло в голову поправлять говорящего, объяснять, что Дэн не мистер, а его преподобие.

– Мисс О’Нил, я очень сожалею, что мне выпала тягостная обязанность сообщить вам дурную весть.
– Дурную весть? Дурную весть? Что такое? В чем дело? Что случилось?
– С прискорбием вынужден сообщить вам, что ваш брат, мистер Дэн О’Нил, утонул вчера на Крите, насколько я понял, погиб как герой, спасая утопающих. Однако, сами понимаете, в Греции сейчас государственный переворот и наши сведения отрывочны и, возможно, не очень точны.

Телефон стоял на столике у стены, и Джастина прислонилась к ней в поисках опоры. Колени подгибались, она медленно сползала вниз и под конец скорчилась на полу. Какие-то непонятные звуки срывались с ее губ, не смех и не рыдание, что-то среднее, громкие судорожные всхлипы. Дэн утонул. Всхлип. Дэн умер. Всхлип. Крит… Дэн… утонул… Всхлип. Умер, умер.
– Мисс О’Нил? Вы слушаете, мисс О’Нил? – настойчиво повторял голос в трубке.
«Умер. Утонул. Мой брат!»
– Мисс О’Нил, вы меня слышите?

– Да, да, да, да, да! О Господи, я слушаю!
– Как я понимаю, вы – ближайшая родственница, и потому нам необходимы ваши распоряжения – как поступить с телом. Вы слушаете, мисс О’Нил?
– Да, да!
– Как вам угодно поступить с телом, мисс О’Нил?
«Тело! Он теперь – тело, хоть бы сказали его тело, нет, просто – тело. Дэн, мой Дэн. Тело».
– Ближайшая родственница? – услышала она свой тонкий, слабый голос, прерывающийся громкими всхлипами. – Ближайшая, наверное, не я. Ближайшая – мама.
Короткое молчание.

– Это очень осложняет дело, мисс О’Нил. Если вы – не ближайшая родственница, мы теряем драгоценное время. – В голосе собеседника вежливое сочувствие сменилось нетерпением. – Вы, видно, не понимаете, в Греции совершается переворот, а несчастье случилось на Крите, это еще дальше, и связь установить еще труднее. Поймите! Сообщаться с Афинами практически невозможно, и нам дано указание передать пожелания ближайших родственников касательно тела немедленно. Ваша матушка с вами? Нельзя ли мне с ней переговорить?

– Мама не здесь. Она в Австралии.
– В Австралии? О Господи, час от часу не легче! Придется давать телеграмму в Австралию, опять отсрочка. Если вы не ближайшая родственница вашего брата, мисс О’Нил, почему же так сказано в его паспорте?
– Не знаю. – Она вдруг поймала себя на том, что смеется.

– Дайте мне австралийский адрес вашей матери, мы сейчас же ей телеграфируем. Надо же нам знать, как быть с телом! Пока она получит телеграмму, пока дойдет ответ, это же еще двенадцать часов, надеюсь, вы и сами понимаете. Все достаточно сложно и без этой путаницы.
– Так позвоните ей. Не тратьте время на телеграммы.
– Наш бюджет не предусматривает расходов на международные телефонные разговоры, мисс О’Нил, – сухо ответили ей. – Так будьте любезны, не скажете ли вы мне имя и адрес вашей матери?

– Миссис Мэгги О’Нил, – продиктовала Джастина. – Джиленбоун, Австралия, Новый Южный Уэльс, Дрохеда. – Она раздельно повторила незнакомые ему названия.
– Еще раз прошу принять мое глубочайшее соболезнование, мисс О’Нил.

Щелчок отбоя, ровное однообразное гудение – линия свободна. Джастина сидит на полу, трубка соскользнула на колени. Тут какая-то ошибка, все должно разъясниться. Не мог Дэн утонуть, он же плавает, как чемпион! Конечно, это неправда. «Нет, Джастина, все правда, сама знаешь, ты с ним не поехала, не уберегла его, и он утонул. Ты всегда оберегала его с тех пор, как он был совсем крохой, тебе и теперь надо было быть с ним. Если б ты не сумела его спасти, так была бы там и утонула с ним вместе. А ты с ним не поехала только потому, что рвалась в Лондон, чтобы заполучить Лиона к себе в постель».

Как трудно думать. Все трудно. Ни с чем не сладишь, даже ноги не слушаются. Никак не подняться с полу, никогда уже ей не подняться. В сознании ни для кого нет места, кроме Дэна, все мысли теснее и теснее кружат вокруг Дэна. И вдруг она подумала о матери, обо всех дрохедских. «О Господи! Туда сообщат, сообщат маме, всем им. И мама даже не увидела на прощание, какой милый он был в тот памятный день в Риме. Наверное, дадут телеграмму джиленбоунской полиции, и старый сержант Эрн влезет в свою машину, покатит в Дрохеду и скажет моей маме, что ее единственный сын умер. Не ему бы, почти чужому человеку, приносить ей такую весть. «Примите мое искреннее глубочайшее соболезнование, миссис О’Нил, ваш сын умер». Легковесные, пустые учтивые слова… Нет! Не допущу я, чтобы и она узнала это от чужих, ведь она и моя мать! Только не так, не так, как пришлось это услышать мне».

Она дотянулась до аппарата, сняла его со столика на колени к себе, прижала к уху трубку.
– Станция? Пожалуйста, междугородную. Алло? Мне нужно срочно связаться с Австралией. Джиленбоун, двенадцать-двенадцать. И пожалуйста, пожалуйста, поскорей.


Мэгги сама сняла трубку. Час был поздний, Фиа уже легла. А Мэгги в последнее время не хотелось ложиться рано, она предпочитала подолгу сидеть, слушать сверчков и лягушек, дремать над книгой, вспоминать…
– Да?

– Вас вызывает Лондон, миссис О’Нил, – сказала Хейзел, телефонистка в Джилли.
– Здравствуй, Джастина, – спокойно сказала Мэгги. Джасси звонила, хоть и не часто, узнать, как дела.
– Мама? Мама, ты?
– Да, я слушаю, – мягко сказала Мэгги. Сразу чувствуется, Джастина чем-то расстроена.
– Мама, о мама! – Странный звук, то ли вздох, то ли рыдание. – Дэн умер, мама! Дэн умер!

Земля разверзлась под ногами. Бездонная, бездонная пропасть. Мэгги проваливается в бездну, глубже, глубже, края смыкаются над головой, и уже вовек не выбраться, до самой смерти. Что еще могли ей сделать бессмертные боги? Она не понимала, когда спрашивала об этом. Как смела она спрашивать, как смела не понимать? Не искушай богов, они этого не любят. Когда она не поехала посмотреть на него в лучшую минуту его жизни, разделить его радость, она и впрямь воображала, что расплатилась за все сполна. Дэн будет свободен и от расплаты, и от нее. Она не увидит его лица, самого дорогого на свете, и тем заплатит за все. Края бездны сомкнулись, дышать нечем. Стоишь на дне и понимаешь – слишком поздно.

– Джастина, родная, успокойся, – с силой сказала она, голос ее не дрогнул. – Успокойся и расскажи толком. Ты уверена?
– Мне позвонили из австралийского консульства… там решили, что я ближайшая родственница. Какой-то ужасный тип все добивался, как я хочу поступить с телом. Он все время говорил про Дэна «тело». Как будто оно уже не Дэна, а неизвестно чье. – Мэгги услышала рыдание. – Господи! Наверное, этому бедняге тошно было мне звонить. Мама, мама. Дэн умер!

– Но как, Джастина? Где? В Риме? Почему Ральф мне не позвонил?
– Нет, не в Риме. Кардинал, наверное, еще ничего не знает. Тот человек сказал, Дэн утонул, спасая утопающих. У него было два месяца свободных, мама, и он просил меня поехать с ним, а я не поехала, я хотела играть Дездемону и хотела быть с Лионом. Если б только я была с Дэном! Будь я там, может, ничего бы не случилось. Что же мне делать?!

– Перестань, Джастина, – сурово сказала Мэгги. – Брось эти мысли, слышишь? Дэн бы возмутился, ты и сама знаешь. Несчастье всегда может случиться, а отчего и почему, мы не знаем. Сейчас важно, что ты жива и здорова, я не потеряла обоих. Теперь ты одна у меня осталась. Ох, Джасси, Джасси, это так далеко! Мир слишком велик, слишком. Приезжай домой, в Дрохеду! Мне тошно думать, что ты там совсем одна.

– Нет, мне надо работать. Работа – единственное мое спасенье. Без работы я сойду с ума. Не надо мне никого, не надо никакого утешения. Ох, мама! – Она горько заплакала. – Как мы будем жить без него?
«В самом деле, как? И жизнь ли это? Бог дал. Бог и взял. Прах еси и в прах возвратишься. Жизнь – для нас, недостойных. Жадный Бог берет себе лучших, предоставляя этот мир нам, прочим, чтобы мы здесь пропадали».

– Никто из нас не знает, долго ли нам жить. Большое тебе спасибо, Джасси, что позвонила, что сама мне сказала.
– Мне невыносимо было думать, что тебе скажет кто-то чужой, мама. Немыслимо услышать такое от чужого. Что ты теперь будешь делать? Что ты можешь сделать?

Напрягая всю волю, Мэгги силилась через мили и мили как-то согреть и утешить в далеком Лондоне свою погибающую девочку. Сын умер, дочь еще жива. Надо ее спасти. За всю свою жизнь Джастина любила, кажется, одного только Дэна. Больше у нее никого нет, даже мать она не любит.

– Джастина, милая, не плачь. Не убивайся так. Дэн ведь этого не хотел бы, правда? Вернись домой, и тебе станет легче. И мы перевезем его домой, в Дрохеду. По закону теперь он опять мой, он уже не принадлежит церкви, и она не может мне помешать. Я сейчас же позвоню в наше консульство и в посольство в Афинах, если сумею пробиться. Он непременно должен вернуться домой! Просто думать не могу, чтобы его похоронили где-то далеко от Дрохеды. Здесь его дом, и он должен вернуться домой. Приезжай с ним, Джастина.

Но Джастина съежилась в комок на полу и только головой качала, как будто мать могла ее видеть. Домой? Никогда она не сможет вернуться домой. Если б она поехала с Дэном, он был бы жив. Вернуться домой – и чтобы приходилось изо дня в день, до конца жизни, смотреть в лицо матери? Нет, даже думать невыносимо.

– Нет, мама, – сказала она, а слезы текли по лицу и жгли, точно расплавленный металл. «Кто это выдумал, будто в самом большом горе человек не плачет? Много они понимают». – Мне надо оставаться здесь и работать. Я приеду домой с Дэном, а потом опять уеду в Лондон. Не могу я жить в Дрохеде.

Три дня длилось беспомощное ожидание, провал в пустоту; из молчания властей Джастина в Лондоне, Мэгги и вся семья в Дрохеде пытались извлечь хоть какую-то надежду. Конечно же, недаром так долго нет ответа, произошла ошибка: будь все правдой, конечно же, им бы уже сообщили! Дэн постучится у двери Джастины и с улыбкой скажет, что вышла преглупая ошибка. В Греции переворот, беспорядок страшный, наверняка там вышла уйма глупейших ошибок и недоразумений. Дэн войдет и поднимет их на смех – как могли они вообразить, будто он умер, он будет стоять здесь и смеяться, высокий, сильный, полный жизни. Они ждали, и надежда все росла, росла с каждой минутой. Ужасная, предательская надежда. Он не умер, нет! Дэн не мог утонуть, он превосходный пловец, он решался плавать даже в самом неспокойном, бурном море, и хоть бы что. Так они ждали, отвергая то, что случилось, в надежде на ошибку. Сообщить друзьям и знакомым, написать в Рим – все успеется.

На четвертое утро Джастина получила известие. Будто разом постарев на сто лет, медленно, бессильно она сняла трубку и снова позвонила в Австралию.
– Мама?
– Джастина?

– Его уже похоронили, мама! Мы не можем взять его домой! Что же нам делать? Они твердят одно: Крит большой, название деревни неизвестно, к тому времени, как пришла их телеграмма, его уже куда-то перетащили и закопали. И он лежит бог весть где, в безымянной могиле! Я не могу добиться визы в Грецию, никто не желает помочь, там совершенный хаос. Что же нам делать, мама?
– Встречай меня в Риме, Джастина, – сказала Мэгги.

Все, кроме Энн Мюллер, собрались тут же у телефона, они еще не успели опомниться. Мужчины за эти три дня постарели на двадцать лет; Фиа, совершенно седая, по-птичьи хрупкая и сухонькая, бродила по дому и все повторяла: «Зачем не я умерла? Зачем понадобилось отнять его? Я же старая, такая старая! Я-то готова умереть, зачем было умирать ему? Зачем не я умерла? Я такая старая!» Энн слегла, миссис Смит, Минни и Кэт дни и ночи проводили в слезах.

Мэгги положила трубку и молча оглядела окружающих. Вот и все, что осталось от Дрохеды. Горсточка стариков и старух, бездетные, конченые люди.
– Дэн потерян, – сказала она. – Его не могут разыскать, он похоронен где-то на Крите. Такая даль! Как же ему покоиться так далеко от Дрохеды? Я еду в Рим, к Ральфу де Брикассару. Если кто и может нам помочь, так только он.


К кардиналу де Брикассару вошел его секретарь.

– Простите, что беспокою вас, ваше высокопреосвященство, но вас хочет видеть какая-то дама. Я объяснил, что идет конгресс, что вы очень заняты и никого не можете принять, но она сказала, что будет сидеть в вестибюле, пока у вас не найдется для нее времени.
– У нее какое-то несчастье, ваше преподобие?

– Какое-то большое несчастье, ваше высокопреосвященство, это сразу видно. Она сказала, я должен вам передать, что ее зовут Мэгги О’Нил. – Секретарь произнес чужеземное имя немного нараспев, и оно прозвучало странно, незнакомо.
Кардинал Ральф порывисто поднялся, кровь отхлынула от лица, и оно стало совсем белое, белое, как его волосы.
– Ваше высокопреосвященство! Вам нехорошо?

– Нет, спасибо, я совершенно здоров. Отмените пока все встречи, какие у меня назначены, и сейчас же проводите ко мне миссис О’Нил. Кто бы меня ни спрашивал, кроме его святейшества, я занят.

Священник поклонился и вышел. О’Нил. Ну конечно! Как же он сразу не вспомнил, это ведь фамилия молодого Дэна. Правда, в кардинальском дворце все его называют просто Дэн. Большая ошибка, не следовало заставлять ее ждать. Если Дэн – нежно любимый племянник кардинала де Брикассара, значит, миссис О’Нил – его нежно любимая сестра.

Когда Мэгги вошла, кардинал Ральф с трудом ее узнал. С последней их встречи прошло тринадцать лет; ей уже пятьдесят три, ему семьдесят один. Теперь не только он – оба они постарели. Ее лицо не то чтобы изменилось, но затвердело, застыло, и выражение его совсем иное, чем рисовал себе в мыслях Ральф. Былую нежность сменили резкость и язвительность, сквозь кротость проступила железная твердость; он воображал ее покорной и вдумчивой святой, а она больше похожа на стареющую, но сильную духом непреклонную мученицу. По-прежнему она поразительно красива, все еще ясны серебристо-серые глаза, но и в красоте, и во взгляде суровость, а некогда пламенные волосы померкли, стали коричневатые, как у Дэна, но тусклые, нет того живого блеска. И, что всего тревожнее, она слишком быстро отводит глаза, и он не успевает утолить жадное и нежное любопытство.

С этой новой Мэгги он не сумел поздороваться легко и просто.
– Прошу садиться. – Он напряженно указал ей на кресло.
– Благодарю вас, – последовал такой же чопорный ответ.
Лишь когда она села и он сверху окинул всю ее взглядом, он заметил, что у нее отекли ноги, опухли щиколотки.
– Мэгги! Неужели ты прилетела прямо из Австралии, нигде не передохнула? Что случилось?

– Да, я летела напрямик, – сказала она. – Двадцать девять часов кряду, от Джилли до Рима, я сидела в самолетах, и мне нечего было делать, только смотреть в окно на облака и думать. – Она говорила сухо, резко.
– Что же случилось? – нетерпеливо, с тревогой, со страхом повторил Ральф.
Она подняла глаза и в упор посмотрела на него. Ужасный взгляд, что-то в нем мрачное, леденящее; у Ральфа мороз пошел по коже, он невольно поднял руку, коснулся ладонью похолодевшего затылка.

– Дэн умер, – сказала Мэгги.
Его рука соскользнула, упала на колени, точно рука тряпичной куклы, он обмяк в кресле.
– Умер? – медленно переспросил он. – Умер Дэн?!
– Да. Утонул шесть дней назад на Крите, тонули какие-то женщины, он их спасал.
Ральф согнулся в кресле, закрыл лицо руками.

– Умер? – услышала Мэгги сдавленный голос. – Умер Дэн? Мой прекрасный мальчик! Не может этого быть! Дэн… истинный пастырь… каким я не сумел стать. У него было все, чего не хватало мне. – Голос пресекся. – В нем всегда это было… мы все это понимали… все мы, которые не были истинными пастырями. Умер?! О Боже милостивый!

– Брось ты своего милостивого Боженьку, Ральф, – сказала незнакомка, сидевшая напротив. – У тебя есть дела поважнее. Не для того я здесь, чтобы смотреть, как ты горюешь, мне нужна твоя помощь. Я летела все эти часы в такую даль, чтобы сказать тебе об этом, все эти часы только смотрела в окно на облака и знала, что Дэна больше нет. После этого твое горе меня мало трогает.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь