Образы и ошибочные представления во время войны. А. Бек
Из книги основателя когнитивной психотерапии А. Бека "Узники ненависти: когнитивная основа гнева, враждебности и насилия".
"Построение образа смертельного Врага
Неизбежна ли война? Этот критически важный для правительств и граждан вопрос поставили Хинд и Уотсон в своей книге, увидевшей свет в 1995 году. Широко распространенный стереотип и постоянное возникновение войн на протяжении всей истории человечества, кажется, дают однозначный ответ: «Да». Кто сможет устоять перед романтическим ореолом, сопровождающим военные парады, когда солдаты маршируют в праздничной униформе с развевающимися на ветру полковыми знаменами, под рев духовых инструментов и барабанный бой? Кого не тронет вид национального флага, реющего над приветствующей толпой?
Война побуждает людей подчинять свои персональные интересы некоему великому и доброму делу до такой степени, что они готовы идти на огромные личные жертвы ради него, бескорыстно действуя рука об руку с согражданами. Подъем национального духа может превзойти все, что они до того коллективно переживали. Воодушевленные люди с готовностью откликаются на призыв «К оружию!» и подчиняются приказам командиров... Война мобилизует всю энергию, навыки и умения, всю мотивацию общества.
Все участвующие в войне индивидуумы играют соответствующие роли в разных секторах: на фабриках, транспорте и в зоне боевых действий... Экстаз от победы, когда она достигнута, охватывает абсолютно всех...
Когда толпы народа высыпают на улицы, возбужденные военным настроением, их охватывает восторг от перспективы победить врага. Ожидание славной победы – сильнейший стимул, который вызывает чувство эйфории, похожее на то, что испытывают болельщики в предвкушении победы своей команды на чемпионате мира...
Другой взгляд на войну
Учитывая, что стремление драться, а при определенных условиях – убивать, широко распространено, следует ли из этого, что существует конкретная мотивация для войны? Как указывали многие авторы, не враждебные агрессивные чувства вызывают войны, а сами войны вызывают враждебные агрессивные чувства: стремление убивать, истязать, уничтожать дома, заводы и фермы. Как только государственные лидеры объявляют, что война неминуема, у населения пробуждается жажда борьбы. Заражение массового сознания идеей борьбы с врагом происходит очень быстро – даже в случаях, когда политические лидеры могут оставаться относительно объективно мыслящими, либо холодно оценивающими последствия, или даже будучи парализованы страхами последствий...
Необязательно рассматривать убийство или разжигание войны как зависящие от некоего унаследованного образа мышления. Современный взгляд на подстрекательство к войне исключает понятие унаследованного инстинкта войны.
...
Когнитивное измерение
Множественные уровни причин возникновения войн включают в себя системные факторы, абстрактные концепции, такие как «анархическая система» (отсутствие правовых основ отношений между государствами) и конкретные события, например убийство члена королевской семьи. Эти причинные уровни становились объектами исследований историков, политологов, экономистов и антропологов. Эксклюзивный анализ на системном уровне предполагает, что результат динамического взаимодействия таких факторов, как промышленный прогресс, национализм и экономическая конкуренция, выходит за рамки поиска конкретных мотивов основных игроков. Такой анализ в общем и целом приводит к заключению, что решение о развязывании войны основано на рациональных моментах.
Более глубокое исследование рассматривает взаимодействие между факторами разных уровней[242]. Анализ психологического уровня сосредоточивается на мышлении, ощущениях и мотивации отдельных лидеров и их последователей. Внешние факторы – гонка вооружений, имевшие место в прошлом конфликты, коалиции – прямо влияют на функционирование психологического аппарата участников действий. Более того, причинные факторы могут оказывать влияние в обоих направлениях. Бывает невозможно четко указать, что чему предшествует: негативное восприятие врага или сам межнациональный конфликт. Ясно одно – эти факторы влияют друг на друга. Например, есть доказательства того, что к началу Первой мировой войны своими решениями привели не только политические и военные лидеры, но и то, что толпы народа толкали их на эти решения «ура-патриотическими массовыми сценами» на улицах Берлина, Вены, Санкт-Петербурга, Парижа и Лондона[243].
Также полезно различать предрасположенность к войне и ускоряющие ее развязывание факторы. Предрасполагающие факторы, например предшествующая гонка вооружений, угрожающие действия недружественных государств, угроза распада Австро-Венгерской империи и растущая мощь Германии, помогли сформировать взгляды и убеждения разных держав, участвовавших в Первой мировой войне. Попытки восстановить баланс сил путем создания коалиций приводили только к дальнейшей дестабилизации. Подготовка к войне продвигалась в бешеном темпе, мировая арена была готова к началу войны. Действия Австрии, направленные против Сербии, спровоцировали мобилизацию Российской армии, что было встречено ответной тотальной мобилизацией Германской армии и объявлением войны.
В этом отношении есть сходство с генезисом враждебности между отдельными людьми и группами. Конфликты между ними активируют примитивное, первобытное мышление и образы, которые, в свою очередь, усугубляют конфликт. Начало войны проистекает из взаимодействий между государствами и теми образами своей и антагонистической нации, которые имеют политические лидеры и их последователи. Когнитивные представления и результирующее, крайне поляризованное мышление активируют мотивы драться и убивать. Без такой мотивации вряд ли возможно инициировать необходимую мобилизованность и готовность рискнуть всем.
Последующие оскорбления гордости нации могут превратить ненавистный образ обидчика в образ Врага. Эти образы могут искажать смысл поведения противника и определять соответствующие действия. Поэтому коллективное чувство своего уязвимого положения, оскорбленная гордость или грандиозные планы и мечты способны вести противников к проявлениям враждебной агрессии. А такое поведение каждого из них, в свою очередь, способствует усугублению вражеского характера образа антагониста, готового нанести ответный удар. Все это формирует порочный круг, ведущий к войне.
Убийство австрийского эрцгерцога Фердинанда в 1914 году запустило последовательность психологических, политических и военных шагов, которые вылились в развязывание Первой мировой войны. Дипломатические ноты, движения войск, мобилизации усугубляли и коллективные образы своих наций как уязвимых, и злонамеренные образы противников, что, в свою очередь, способствовало переходу к несущей смерть войне.
Важно различать мышление, эмоции и мотивы людей, которые непосредственно сталкиваются на полях сражений, и лидеров, которые войны инициируют. У толпы, беснующейся на улицах после объявления войны, последняя вызывает явные проявления патриотических взглядов и мотивов: чувство общности, щедрость, альтруизм. Однако лидеры необязательно страстно стремятся к развязыванию военных действий. Действительно, когда Европа балансировала на краю пропасти Первой мировой войны, многие национальные лидеры Германии, России, Франции и Британии были крайне обеспокоены последствиями предстоящей общеевропейской схватки[244].
Лидеры обычно основывают решение начать войну на факторах и целях, которые они рассматривают как соответствующие национальным интересам: расширение границ государства, получение доступа к природным ресурсам или сдерживание другого, агрессивного и экспансионистского государства. Конечно, лидеры приукрашивают и даже искажают национальные интересы, исходя из личных целей укрепления престижа и власти, а также собственной грандиозности. Иногда стремление к отмщению пронизывает весь процесс принятия решений[245]. Лидеры Пруссии в середине XIX века, Сербии и Австро-Венгерской империи во время Первой мировой войны, Гитлер во Второй мировой войне и Саддам Хусейн в ходе своих нападений на Иран, а затем на Кувейт, очевидно, были сильно мотивированы жаждой мести.
Оглядываясь назад, можно выделить несколько следовавших друг за другом событий или одно крупное событие, послужившие катализатором для активации образа врага, которого следовало атаковать. Обычно есть много взаимодействующих факторов, часть которых не поддаются оценке или неизвестны, поэтому трудно судить о конкретном влиянии того или иного провокационного события. Так, в десятилетие, предшествовавшее Первой мировой войне, имел место ряд конфронтаций, которые, казалось, должны с большей вероятностью привести к вооруженным конфликтам, чем то, которое в действительности привело к ней, – убийство австрийского эрцгерцога.
Ряд военных операций, вызванных ситуациями, которые та или иная великая держава оценивала как угрожавшие ее жизненным интересам, был вполне предсказуем. Интервенции Соединенных Штатов в XX веке ориентировались на предотвращение вторжений в Южную Корею, Южный Вьетнам и Кувейт. Британия направила вооруженные силы на Фолклендские/ Мальвинские острова, чтобы отразить нападение Аргентины. Аналогично этому Советский Союз вторгся в Афганистан, чтобы поддержать там свое марионеточное правительство, а Россия – в Чечню, чтобы подавить там стремление к независимости.
Даже если лидеры чувствовали обеспокоенность в связи со своими решениями о применении военных методов, состояние войны захватывало умы населения. Образы своей страны и Врага пронизывают все его мышление. Когда пробуждаются чувства патриотизма, преданности и повиновения, участники боевых действий тянутся к своим местам в механизме войны. У тех, кто сражается на передовой, вера в то, что они должны убивать, усиливает это желание. Сила укоренившихся в них деструктивных образов, убеждений и желаний усиливается и преумножается другими членами группы, а также лидерами.
Образ врага
Война предполагает такое психологическое и политическое состояние, которое пронизывает мышление всех отдельно взятых ее участников. Представление о Враге при этом занимает центральную позицию в соответствующих умственных процессах. Его порочный, «недочеловеческий» образ отражен в таких уничижительных словах, как «гунн», «бош» (варвар, немчура – о немцах) или «косоглазый» (о северокорейцах, японцах, китайцах или северных вьетнамцах). Конечно, следует отметить, что лидеры враждующих государств задействуют все имеющиеся в их распоряжении ресурсы пропаганды, чтобы создавать такие образы и усиливать воздействие, которое они оказывают на умы и чувства людей[246].
Вероятно, некоторые врожденные факторы способствуют восприятию «чужаков» как врагов. Страх перед незнакомцами в раннем детстве может предварять развитие ксенофобии в дальнейшем. Но многие дети ее не испытывают; нет и прямых доказательств того, что взгляд на незнакомцев или чужаков как на источник опасности приводит к их восприятию как угрозы, которую необходимо устранить. Последние наблюдения за нашими «родственниками» из отряда приматов – шимпанзе – наводят на мысль о том, что посторонние, включая бывших «своих», воспринимаются в качестве объекта нападения просто потому, что в настоящий момент они принадлежат к другой группе[247].
Коллективная самооценка нации и образ, проецируемый на врага, являются примером дуалистического мышления, которое становится превалирующим, когда затрагиваются жизненно важные интересы людей. Вместо «нормального» восприятия окружающих и отнесения их к какой-либо категории из широкого спектра определений, находящихся между понятиями «хороший» и «плохой», те, кто пришел в возбужденное состояние, выносят крайне категоричные суждения, основанные на том, что есть только «абсолютно хорошие мы» и «абсолютно плохие они»:
• «Наше дело свято, их дело – порок и зло».
• «Мы праведны, они злобны и гнусны».
• «Мы невинны, они виновны».
• «Мы – жертвы, они – палачи».
Восприятие врага как воплощенного зла напоминает склонность людей приписывать внушающее тревогу и неприятие поведение других их «плохому характеру», а не влиянию конкретной ситуации или стечению обстоятельств[248]. В таком случае получается, что мы должны убивать солдат неприятеля из-за того, что они «плохие», а не потому, что волею случая оказались призваны во вражескую армию – как мы в свою. Врага следует изничтожать, поскольку он является злобным убийцей, а не потому, что военная обстановка на поле боя требует убивать, ибо в противном случае сам будешь убит. Резня мирного населения, примеры которой мы видели во Вьетнаме, Боснии и Руанде, демонстрирует склонность солдат видеть зло в любом, кто находится по другую сторону. Наши противники должны быть наказаны потому, что они угрожают нашей национальной безопасности, политической системе или идеологии.
Поразительной особенностью предвзятого мышления является уверенность не только в том, что «наше дело правое», но и в том, что присущие нам добродетельность и праведность обязательно восторжествуют над силами тьмы. Такое категоричное, дихотомическое мышление, вызывающее много проблем в повседневных конфликтах, обычно приобретает адаптивные качества, когда солдаты сражаются насмерть против реального врага.
Образы злобного Врага в такой же мере порождены воображением, как и фантазии о ведьмах, демонах, злых духах. Индивидуальность, человеческие качества людей «по ту сторону» стираются; они визуализируются как воплощения всего плохого, что есть в мире. Машина пропаганды еще больше усугубляет образ Врага как вселенского зла в умах людей. Этот злобный образ появляется на плакатах, карикатурах и журнальных иллюстрациях: свихнувшийся убийца, садист-мучитель, насильник, варвар, свирепая горилла, саблезубый монстр, пресмыкающийся гад, крыса или дьявол[249].
Солдаты, безусловно, необязательно фанатики, в чьих головах господствует стремление уничтожить себе подобных по ту сторону линии фронта. Во время реального боя пехотинец часто теряет вкус к убийству. Многочисленные исследования показали, что во многих боестолкновениях только некоторые солдаты, принимавшие в них участие, действительно стреляли из своего оружия[250]. Наемники или контрактники рассматривают убийство просто как часть работы и могут относиться к противникам не более антагонистично, чем охотники к дичи, которую они преследуют как добычу. У них нет чувства эмпатии к своим жертвам, которые рассматриваются не как символы чего-то вражеского, а просто как мишени. Точно так же генералы, склонившиеся над картой боевых действий и отдающие приказы о развертывании и движении войск, при этом подсчитывая вероятные жертвы и потери, скорее всего, оценивают сражение механистически и стремятся просто уменьшить войско неприятеля до относительно небольшой численности, а не воспринимают вражеские полки и дивизии в качестве символов вселенского зла.
Коллективная самооценка
Образ врага связан с представлением общества или нации о себе, многоцветной картиной сильных и слабых сторон нации, ее целей и уязвимостей, исторических моментов и политических задач.
В отличие от полного недоброжелательности образа «чуждой» группы или нации, граждане государства ощущают себя невинными жертвами. В той мере, в какой люди отождествляют себя с собственной группой или нацией, их мысленное представление об этой более крупной сущности, к которой они принадлежат, формирует и индивидуальные образы самих себя. Поэтому они воспринимают поражения и триумфы своей нации как собственные, индивидуальные поражения и триумфы[251].
...
В мирное время имидж нации в головах людей, как правило, занимает место на периферии сознания, по сравнению с важностью, которую имеет индивидуальная самооценка. Хотя те граждане, у которых особо развито чувство гражданского долга, а также те, кто активно занимается или по крайней мере интересуется политикой, часто обеспокоены несоответствием между общим состоянием, в котором находится их нация как таковая, и собственными представлениями о ней, все же большинство озабочено преимущественно личными проблемами и устремлениями. Но во времена серьезных кризисов, глубоко затрагивающих всю нацию, каждый индивидуум глубоко вовлекается в проблемы своей страны. Когда происходящие вокруг события начинают влиять на национальный имидж, встает угроза всей стране, и она вовлекается в конфронтацию с другими государствами, этот имидж выдвигается на передний план и начинает в критической мере влиять на то, что люди думают и чувствуют.
В военное время имидж нации становится центром восприятия мира каждым гражданином; по мере сплочения вокруг государственного флага люди переключаются из «эгоцентрического режима» в режим признания групповых целей более важными. Самооценка каждой личности оказывается привязаной к образу страны. Политика государства становится их личной политикой; слабости, уязвимости нации – их личными слабостями и уязвимостями; нападение на государство воспринимается как нападение на себя лично. Перед лицом призрака врага, несущего зло, граждане готовятся отдать свои жизни за родину, религию или соответствующее политическое движение.
...
Политические элиты могут использовать образ нации для оправдания действий, способствующих достижению их личных целей. Например, руководство Югославии, состоявшее из сербов, создало образ преследуемых и гонимых людей для построения мононациональной Великой Сербии. Образ Соединенных Штатов как оплота против иностранной тирании был противопоставлен образу безжалостной и монструозной силы коммунизма, что оправдывало интервенции в Корее и Вьетнаме. На протяжении холодной войны американская международная политика формировалась под влиянием представлений об империалистическом и подрывном Советском Союзе, который угрожал пройтись своими войсками по Западной Европе и захватить остальной мир. (В сталинский период такое восприятие СССР и его внешней политики, вероятно, отчасти было правдиво.). У граждан Советского Союза был полностью аналогичный взгляд на Соединенные Штаты и их цели на международной арене: империалистические, враждебные, опасные[253]. Сопоставление в умах людей угрожающих образов обеих сторон имело тенденцию их усиливать. Отвращение к коммунизму и страх достижения Советским Союзом мирового господства привели к участию США в войнах против «плохих» коммунистов в Корее и Вьетнаме. Интересно отметить, что образ Советского Союза как «Империи зла» (по словам президента Рейгана) поблек с наступлением оттепели в холодной войне[254].
Политики манипулируют национальной самооценкой и образом противника, на основе которых информация о противниках интерпретируется шаблонно. В результате у нации формируется восприятие действий противника как преследующих наиболее злобные и враждебные его замыслы, в то время как пристрастные интерпретации собственных действий имеют явную положительную направленность. Когда корейский пассажирский лайнер был сбит Советским Союзом в 1982 году[255], в Соединенных Штатах широко распространилось убеждение, что это был намеренный антигуманный акт, а не случай ошибочной идентификации, как утверждали Советы[256][257]. События, которые находятся в соответствии с представлениями о «хорошести» своей нации, считаются подтверждением ее добродетелей; а события, которые могут испортить имидж, обесцениваются или их значимость преуменьшается.
...
По контрасту с другими войнами, эпопея с войной во Вьетнаме привела к раздвоению национального имиджа на хороший и плохой: многие американцы были твердо уверены в правоте Америки, в то время как многие другие считали продолжающиеся нападения на небольшую страну предательством основных национальных идеалов и принципов. Первоначальный идеологический толчок к войне – стремление остановить распространение коммунизма в Азии («эффект домино») – в конечном итоге выродился в сдобренное патриотизмом отчаянное стремление сохранить честь и гордость Америки. Перспектива проигрыша в войне затмила исходную цель – спасти слабое правительство Южного Вьетнама. Американские лидеры и поддерживающие их круги считали, что на карту поставлены престиж, честь и международный авторитет страны. Те же, кто был не согласен с данной точкой зрения, рассматривались как трусы и предатели. А вот с позиции групп несогласных их протесты являлись попытками вернуть Соединенные Штаты к базовым национальным ценностям, в частности к признанию прав малых наций на свободу и самоопределение.
Патриотизм и национализм – главные идеологические установки, которые связывают население в единое целое, подчиняющееся решениям лидера. Несмотря на их значительное сходство, а также имеющиеся одинаковые установки, эти два «изма» следует рассматривать как отдельные явления, на что указывал Герман Фешбах[258]. В случае национализма в центре всего стоит прославляемый образ государства: его сила, могущество, престиж, ресурсы и владения. Идентифицируя себя с этим образом, индивидуумы ощущают подъем собственной личной самооценки; они купаются в лучах славы величественного прошлого и предаются восторженным фантазиям и предвкушениям будущих побед в результате своих действий. Конечно, возможные поражения приводят к снижению такой самооценки и, в конечном итоге, могут вызвать депрессивные чувства. Нарциссические, даже грандиозные элементы, присущие национализму, выливаются в претензии на превосходство над другими государствами, которые могут восходить к крайним расистским убеждениям о статусе «ведущей расы» и о низости, подлости «чужаков».
Патриотизм основан на стремлении принадлежать к большему человеческому сообществу. Кроме того, для него характерно присутствие чувства отождествления себя с государством, привязанности к нему, а также готовность пойти на жертвы, чтобы обеспечить его постоянную безопасность. Патриотический образ добродетельного, близкого к нуждам народа правительства контрастирует с воинственным и властолюбивым образом государства у националистов. Люди, в большей степени приверженные национализму, придерживаются «ястребиного», ура-патриотического отношения к другим государствам и верят, что их страна должна с готовностью развязывать войны для продвижения своих жизненно важных интересов. Однако они менее склонны, чем патриоты, жертвовать собственными жизнями ради блага родной страны[259].
Когда самому существованию государства угрожает опасность, среди населения распространяется чувство солидарности. История изобилует примерами того, как сила образа нации может сплотить противоборствующие партии и группы для защиты национальной безопасности и чести. Во время Первой мировой войны лидеры социалистов в Германии и Англии, которые поначалу рассматривали конфликт просто как столкновение империалистических сил, стоящих во главе их государств, сплотились с другими политическими течениями, чтобы поддержать действия своих стран. Подобным же образом в 1914 году группа ведущих немецких интеллектуалов издала манифест, где провозглашалась абсолютная невиновность Германии в развязывании войны. Вторжение немецких войск во Францию и Россию там изображалось как акты защиты, призванные обеспечить выживание своей страны[260]. Это заявление демонстрирует, какую силу имеет имидж нации при формировании мышления даже у образованной элиты.
...
Как указал политический психолог Ральф У. Уайт, толчком для многих войн может стать человеческая гордость в стиле мачо, страх перед противостоящей нацией или сочетание того и другого[262]. «Гордость мачо» основывается на представлениях о превосходстве своей нации, ее храбрости и стойкости, а также о праве навязывать свою гегемонию другим странам. Это убеждение служило мотивирующей силой для строительства империй, отвоевывания ранее утраченных территорий, предоставления защиты зависимым государствам и слабым нациям. Конкретными примерами являются построенные в античные времена империи персов, греков и римлян; имевшая место в XIX веке колониальная экспансия Британии, Франции, Германии и России. Аналогичный имидж мачо прослеживается и в случае вторжения войск Соединенных Штатов на Филиппины в 1898 году, при оккупации Японией Маньчжурии и Кореи в начале XIX столетия. Завоевателями – от Чингисхана до Наполеона – двигали грандиозные фантазии на тему расширения их территориальных владений.
Кроме преднамеренно развязываемых завоевательных войн, агрессия может стать результатом столкновения наций, в которых преобладают одновременно имидж мачо и ощущение собственной уязвимости. Огромная гордость в сочетании с крайней чувствительностью к ее попранию и пошатнувшимся образом своей страны может приводить к рискованным решениям. Так, перед лицом имевшей место серьезной внутренней нестабильности Наполеон III в 1879 году[263] объявил войну Пруссии после публикации прусской депеши, которую как он сам, так и широкая французская общественность расценили открытым оскорблением чести и достоинства Франции.
Являясь инфраструктурой для коллективных национальных имиджей, идеологии внесли свой вклад в войны XX века, включая обе мировые. Гитлер выстраивал требовавшийся ему национальный имидж Германии, отталкиваясь от чувств потерпевших поражение не в боях, а в результате предательства немцев, вынужденных капитулировать в Первой мировой войне перед победителями, злоупотреблявшими своим положением. В результате этот имидж был преобразован в образ «арийской расы», обладающей достаточными силами, чтобы наказать всех, кто плел и плетет против нее интриги, обреченной на завоевание мирового господства[264]. Религиозные войны между Индией и Пакистаном, как и революции в царской России, Китае и на Индокитайском полуострове продемонстрировали огромную силу религиозных и политических убеждений, способных приводить к бойням, в которых теряет жизни бесчисленное множество людей – представителей самых разных наций и этнических групп".
Далее: СТОЛКНОВЕНИЕ ОБРАЗОВ НАЦИЙ. ПРЕЛЮДИЯ К ВОЙНЕ
МОБИЛИЗАЦИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ НА ВОЙНУ
Аарон Бек (1921г.) американский психотерапевт, профессор психиатрии, создатель когнитивной терапии - одного из наиболее влиятельных и распространенных направлений в психотерапии. Бек является автором многих книг и статей о применении когнитивной терапии в целях предотвращения самоубийств и при эмоциональных нарушениях: депрессии, тревожности, фобиях.