Столкновение образов наций: прелюдия к войне
Из книги основателя когнитивной психотерапии А. Бека "Узники ненависти: когнитивная основа гнева, враждебности и насилия".
Анализ событий, приведших к Первой мировой войне, показывает важность столкновения имиджей: того, как нация видит саму себя и своего антагониста. Это столкновение аналогично конфликту между двумя индивидуумами, в котором каждый воспринимает себя уязвимым перед лицом враждебных намерений другого. Речь идет не просто о действиях отдельных лиц или государств, которые ведут к эскалации напряженности, а, скорее, о тех значениях, которые приписываются агрессивным актам. Какое объяснение получит оскорбительное поведение – будет оно истолковано как блеф, провокация или смертельно опасная угроза, – определяется этими имиджами, причем объяснение, в свою очередь, способствует укреплению данных образов. В зависимости от смысла, приписываемого какому-либо акту, государство может, оценивая свои сильные и слабые стороны, а также противника, решить, что это и есть прелюдия к началу активных действий.
Рост экономической и военной мощи, помноженный на культ национализма, для государства, оценивающего себя как способного на продвижение собственных интересов за пределы своих границ, может стать искушением для экспансии с целью приобретения новых территорий и ресурсов. Такая позиция воспринимается соседями как угроза, что ведет к эскалации общей напряженности в отношениях между этими странами. Чувствующее угрозу государство стремится найти союзников, чтобы компенсировать свои уязвимости. И все затронутые этими факторами страны включаются в гонку вооружений, не желая оказаться неготовыми к возможной агрессии соседа. Нация, образ которой в глазах ее представителей имеет черты, характерные для мачо, ощущая неблагоприятные для себя сдвиги в балансе сил, будет испытывать уязвимость, по мере того как другие нации на нее ополчаются. А если такая «нация-мачо» посчитает, что война неизбежна, она может первой нанести упреждающий удар[266].
Подобная последовательность событий и складывавшиеся обстоятельства привели к развязыванию Первой мировой войны. Экспансионистская Германия, испытывавшая обостренное чувство собственной уязвимости, связанное с ее положением государства, окруженного со всех сторон врагами и имеющего исторический опыт внешних вторжений, ощутила, что эта уязвимость растет. Общее состояние ее главного союзника – Австро-Венгрии – ухудшалось, а недружественные Франция, Россия и Британия создали между собой союз[267]. Убийство сербскими националистами эрцгерцога Франца-Фердинанда, наследника Австро-венгерского престола, стало спусковым крючком для катастрофической последовательности событий, несших прямую угрозу и Сербии, и Австро-Венгрии, а поэтому – и Германии, Франции, России, Англии.
Перед Первой мировой войной национальная самооценка Сербии приводила ее к образу отчаянно борющегося за независимость королевства, которое в любой момент могло оказаться под господством все еще грозной Австро-Венгерской империи, а возможно, и быть ею уничтоженным. Сербия, с ее относительно недавно обретенной и очень шаткой независимостью, видела себя лидером (в «стиле мачо») более широкой южнославянской общности – королевства, которое должно быть образовано из соседствующих с ней провинций Австро-Венгерской империи. По мере того как волна панславянского национализма прокатывалась по стране, возникали радикальные группы, стремившиеся подорвать Австрийскую империю, такие как сербская «Черная Рука». В конце концов, эта террористическая группировка достигла своей цели-минимум – убила эрцгерцога Франца-Фердинанда[268].
Лидеры Австро-Венгрии стремились сохранить империю, трещавшую под давлением населявших ее этнических групп. В данной обстановке существовала реальная угроза полного разрушения и без того подорванного имиджа. Представители разных национальностей – сербы, чехи, словенцы, хорваты, поляки – продолжали бороться за независимость. Желая предотвратить крах Австро-Венгрии, как и Турецкой империи, имперское правительство стремилось подавить сепаратистские движения в провинциях, якобы подстрекаемые Сербией. Ошибочно обвинив в убийстве эрцгерцога ее правительство, Австрия решила нейтрализовать ведущего подрывную деятельность соседа.
В июне 1914 года после некоторых колебаний австрийское правительство приняло решение вторгнуться в Сербию, а это действие, очевидно, было санкционировано кайзером Германии Вильгельмом[269]. Так как агрессия против славянской Сербии несла риск вовлечения в конфликт славянской же Российской империи, Австрия заручилась поддержкой Германии и получила заверение в том, что та придет на помощь в случае российского вмешательства. Кайзер направил Австрии соответствующую ноту, дав последней карт-бланш на ее действия и обещая германскую поддержку. Мобилизация российской армии с целью продемонстрировать Австрии силу, способную ее сдержать, была воспринята как фундаментальная угроза Германии, чей образ себя как уязвимой нации подкреплялся грядущей перспективой разгрома Россией ее союзника – Австрии. Вторжение австрийских войск в Сербию привело к цепной реакции, завершившейся в кульминации объявлением Германией войны России и ее союзнику – Франции.
Исторический фон, на котором развивалась Германия, проливает свет на ее склонность к развязыванию «оборонительной» войны. Широко распространенное представление об уязвимости страны перед лицом внешней агрессии формировалось на протяжении всей ее истории[270]. Отсутствие естественных препятствий на границах, которые облегчали бы отражение иностранных вторжений, сделало Германию ареной, где разворачивались многочисленные европейские войны. Массовая резня во время Тридцатилетней войны наложила свой отпечаток на многие аспекты немецкого мировоззрения, в частности привела к своего рода клаустрофобии по отношению к враждебным и опасным соседям.
При кайзере Вильгельме Германия стремилась создать образ сильнейшей в военном отношении державы, захватить колонии, получить превосходство над Францией и Англией по части государственной мощи, владений и престижа. Движимая усугубившимися страхами перед перспективой окружения врагами, она остро отреагировала на коалицию, созданную Францией, Россией и Англией в 1907 году для поддержания баланса сил в Европе. Задолго до объявления войны Франции и России в августе 1914 года Германия предполагала, что, по всем расчетам, растущая сила российской армии будет представлять ей максимальную угрозу к 1917 году. Россия же, со своей стороны, стремилась компенсировать урон, нанесенный ее имиджу унизительным поражением от Японии в 1905 году и болезненным, вынужденным согласием на аннексию Австрией Боснии и Герцеговины в 1908 году[271]. Получив эти удары по национальной гордости, Россия не была настроена оставаться в стороне, в то время как Сербия – ее славянский протеже – подвергается уничтожению.
Столкновение национальных образов Германии (уязвимой и экспансионистской) и России (униженной, но возрождающейся) подготовило почву для военной конфронтации. Конфликт между восприятием себя Россией как морального защитника славянского протеже и имиджем Германии как защитницы своего протеже – Австрии – сыграл ключевую роль в разжигании войны. Франция же, которой угрожала растущая промышленная и военная мощь Германии, представляла собой особую опасность для Германии из-за французских реваншистских настроений, вызванных потерей Эльзаса и Лотарингии в 1871 году, а также общим поражением во Франко-прусской войне. Так как война казалась неизбежной, Германия решила, что превентивный удар по России и Франции увеличит шансы на победу над обоими.
В то время как давление с целью развязывания войны в некоторых случаях исходило от определенных общественных слоев и фракций во всех государствах, их лидеры взяли на себя ответственность за оценку связанных с войной затрат и шансов на победу в ней, а следовательно, и за разжигание или, наоборот, подавление воинственности широких масс. В этом отношении лидеры могут совершать те же ошибки, что и два человека, которые замахиваются для удара во враждебном противостоянии.
Образы, проецируемые друг на друга, часто выливаются в агрессивное поведение (угрозы, обвинения, экономическое эмбарго), которое, в свою очередь, ведет к овеществлению этих образов и дальнейшему антагонистическому поведению. Японское вторжение в Китай в 1930-х годах привело к росту действий Соединенных Штатов по сдерживанию Японии. Имидж японцев в глазах среднего американца как безжалостных, претенциозных и опасных сталкивался с имиджем США в глазах японцев как стремящихся к доминированию и контролю, лезущих во все дырки и враждебных. В конечном итоге образ Соединенных Штатов в Японии стал настолько акцентированным, что вылился в политику развязывания войны.
Во время холодной войны население и, вероятно, лидеры Советского Союза и США имели зеркально повторявшие друг друга образы. Ури Бронфенбреннер указывал, что каждая сторона рассматривала другую как стремящуюся к господству, прибегающую к манипуляциям и как лживого поджигателя войны[272]. Другая сторона воспринималась разжигателем военной истерии, эксплуатирующим своих граждан, контролирующим средства массовой информации и манипулирующим выборами. Столкновение этих имиджей подталкивало противников перейти на более радикальные позиции, что имело тенденцию лишь подтверждать истинность этих образов. К счастью, нашлось достаточно много сдерживающих факторов, чтобы предотвратить переход к фазе «горячей войны».
Что творится в умах лидеров?
При взаимодействиях с другими людьми важно иметь представление о том, чем они живут: об их мыслях, ожиданиях и намерениях. Еще необходимо знать, как нас воспринимают наши супруги и другие члены семьи, друзья, сотрудники, коллеги: как дружелюбных или недружелюбных, слабых или сильных. Информация об этом может оказаться очевидной, но может быть и скрыта за всевозможными заявлениями и поступками. Вникнуть в точку зрения других особенно важно во времена кризисов. В повседневных отношениях эмпатия по отношению к оскорбленным чувствам другого человека поможет смягчить обиду и восстановить равновесие.
Будь то семейный конфликт или международная конфронтация, люди прибегают к сложной «теории разума», чтобы понять мышление противника – какие у него есть планы и складываются в голове образы, почему он может что-то неверно истолковать[273]. Данная теория базируется на взаимосвязанном наборе допущений и правил «чтения мыслей». В рамках повседневных взаимодействий эти правила могут принимать форму условных выводов: «Если кто-то слишком пристально на меня смотрит, это значит, что он на меня сердится»; «Если его голос дрожит, он меня боится»; «Если человек молчит, он, вероятно, со мной не согласен».
Применяя подобные правила, один индивидуум может попытаться понять точку зрения другого. Психотерапевт интегрирует описания пациентом его реакций на разные события, чтобы понять основные убеждения и внутренние установки. Например, стараясь понять, что творится в голове у страдающего депрессией пациента, психотерапевт может попытаться увидеть мир его глазами, а затем помочь оценить имеющиеся в мышлении пациента предвзятости и предубеждения.
В отношениях между лидерами национальных государств, находящихся в конфликте, аналогичная форма чтения мыслей визави критически важна, но понять друг друга им при этом сложнее, особенно когда есть недоверие или антагонизм. Государственные лидеры могут посылать двусмысленные или намеренно искаженные дипломатические сигналы, чтобы обмануть другую сторону («дезинформация»). Попытайтесь представить себе, как трудно понять точку зрения противостоящей стороны в фазе острого кризиса. Во время кубинского ракетного кризиса 1962 года президент Кеннеди и его советники, пребывавшие в крайнем напряжении перед лицом необходимости быстро принимать важные решения, были вынуждены пытаться понять смыслы, заложенные в противоречивых посланиях от премьера Хрущева, и предпринимать действия, которые, по их мнению, влияют на будущее всего мира[274].
Правильному пониманию взглядов противника и, как следствие, принятию надлежащих решений мешают многие факторы. Естественно присущие любому человеку ограничения в его способности обрабатывать массу неоднозначной, неадекватной и часто противоречивой информации способны сделать эту задачу особенно сложной. Проблема усугубляется дезинформацией, получаемой из разведывательных источников, и другими действиями противника, направленными на преднамеренный обман. Кроме того, намерения другой стороны колеблются в зависимости от изменения внешних условий и баланса влиятельности разных фракций в правительстве, например таких, как «ястребы» и «голуби». Утвердившись в определенном образе мышления, лидеры могут испытывать трудности с переходом от одной своей оценки ситуации к другой, что необходимо в условиях меняющихся намерений противника. Игра-угадайка в обстановке «мы-против-них» становится все более трудной, когда мы пытаемся проникнуть не только в мысли другой стороны, касающиеся «их» оценок относительно нас, но и понять, что «они» думают о том, как мы оцениваем «их».
Государственные лидеры опираются на собственные представления о том, как работает человеческий разум, чтобы понять точку зрения противника или союзника, но они, очевидно, часто не могут найти актуальную и надежную информацию[275]. Несмотря на серьезные усилия, порой приходят к ошибочным выводам, твердо придерживаясь своей точки зрения. Подобные фатальные ошибки могут ставить мир на грань войны.
История изобилует примерами неправильного понимания мыслей другой стороны, обычно носящего характер «исполнения желаний». Так, незадолго до начала Первой мировой войны руководители Германии и Австрии думали, что руководители России не решатся на объявление мобилизации и войну с Австрией, чтобы остановить нападение последней на Сербию. Они надеялись также на то, что Россия с сочувствием отнесется к переживаниям австрийцев, связанных с убийством их кронпринца. Австрия также посчитала (и это было ошибкой), что Россия воздержится от прямого военного столкновения – точно так же, как было в 1906 году, когда Австро-Венгерская империя аннексировала Боснию. Еще позднее руководители Германии пришли к ошибочному выводу о том, что Британия не будет в достаточной мере обеспокоена вопросом неприкосновенности Бельгии и не вступит в войну, если немецкие войска вторгнутся в эту маленькую страну.
Точно так же руководители Германии и Австрии не смогли правильно предугадать настрой американского общественного мнения против них, порожденный развязанной ими ничем не ограниченной подводной войной, в особенности потоплением роскошного пассажирского корабля «Луизиана». Во время мюнхенской встречи, состоявшейся достаточно задолго до начала Второй мировой войны, премьер-министр Невилл Чемберлен посчитал, что правильно понял мысли Гитлера, решив, что тот стремится к миру. А во время Корейской войны генерал Дуглас Макартур, уверенный в своем знании «восточного менталитета», решил, что Китай не задействует свои войска и не атакует американские силы, когда они двигались по направлению к китайской границе[276].
Хотя государственные деятели пытаются принимать рациональные решения на тему «за и против» при развязывании войн, ошибочные представления вполне вероятны. Недостаток информации о намерении врага использовать военную силу и ее мощи может усугубляться верой лидеров в то, что навязывает собственная пропаганда. Ошибочные представления о ходе мыслей по ту сторону – критический фактор при принятии неправильных решений. Хотя руководители государств могут иметь представление о точке зрения тех, кто им противостоит, часто бывает трудно отличить искренность от лукавства. Тактика блефа и ответного блефа, дезинформация, хитрость могут маскировать истинные намерения. Гитлер очень успешно это проделал в отношении своих агрессивных устремлений в Мюнхене. С другой стороны, накануне Первой мировой войны лидеры европейских держав явно преувеличивали враждебные намерения своих противников[277].
Когда государственные руководители находятся под серьезным давлением, в обстановке сильного стресса, они с большей вероятностью ошибочно оценят своих противников[278]. Оказавшись в тупике и пытаясь разрешить конфликт, они склонны ждать от врага самого худшего. Изначально относясь к намерениям Англии с подозрением, кайзер Вильгельм неправильно интерпретировал попытку лорда Грея выступить посредником между центральными державами и Россией как хитрый ход с целью заманить его в ловушку[279]. В отличие от негативной предвзятости при интерпретации взглядов и намерений противника, государственные лидеры часто демонстрируют неоправданно-оптимистическую «пристрастность со знаком плюс» при оценке возможностей своей страны, когда решают, что война неизбежна. Подобная необъективность и тенденциозность в мышлении вылились для Франции в катастрофическую ошибку при оценке вероятности победы, когда принималось решение развязать Франко-прусскую войну. В обеих мировых войнах Германия не ожидала вступления Соединенных Штатов в схватку, что резко снижало ее шансы на победы.
...
Выглядит так, что, когда правительственные и военные лидеры мобилизуют силы для атаки, их восприятие противников искажается из-за излишнего оптимизма и пристрастности. Исследуя международные кризисы, Снайдер и Дизинг обнаружили, что в среднем 60 % сигналов, поступающих от противников, оказываются неправильно интерпретированными или искаженными в процессе их передачи[280].
Личные реакции лидеров стран на свои дипломатические успехи и неудачи могут играть важную роль при принятии ими решений о начале войны. Дипломатический триумф или провал поднимает либо опускает самооценку. Часто их личная радость или горе формируют настроения всей нации и распространяются по стране. Стремление членов политической элиты к власти и подъему собственного престижа часто искажает их понимание того, в чем состоят высшие интересы группы или государства. Субъективные моменты в их анализе издержек, выгод и рисков, связанных с войной, могут перевешивать заботу о жизнях тех, кто за ними следует.
Когда государственный руководитель видит шаблонный образ врага, он абстрагируется от данных о намерениях последнего – или игнорирует их, что влияет на выбор между миром и войной. Такой шаблон способствует искажению информации о противнике и радикально сокращает количество вариантов, возможных для принятия решений. Образы Врага и убеждения, связанные с ним и имеющиеся у национальных лидеров, являются результатом учета исторических особенностей, баланса сил, текущих экономических и политических конфликтов, а также личностных отношений между лидерами. Все эти факторы сходятся воедино, образуя своего рода окончательный общий путь к принятию военно-политического решения. Результатом всего этого – убеждений и интерпретаций, реалистичных или искаженных, рациональных или иррациональных – может стать война.
