Печать

Пролог: Мелочь

Город кормится из моих пекарен. Пьет мой кофе. Это не благодарность - зависимость. Их утро без моего круассана - паника. Мой Range Rover, катер, пентхаус -это дополнение к моему балансу на счетах. Мое имя золотом на визитке - Арсений Воронов - логотип, знак, который уже открывает двери высоких кабинетов. Коньяк? Французский, 5 лет. Кокаин? Чистый. Для фокуса. Безнаказанность - воздух, которым дышу. Закон? Свод тарифов. Полиция? Персонал. Кровь на руках? Метод устранения помех. Как в ту ночь за «Эвридикой»...  

Двор клуба. Неон вывески лизал стены мертвенно-зеленым светом, окрашивая грязь, мусор и наши лица в цвет гниющей листвы. Музыка билась о кирпич глухим пульсом, смешиваясь с гулом крови в висках. Я был в стельку - сладкая муть дорогого спирта и белого порошка. Уговаривал какую-то молоденькую дешевую куклу с пустыми глазами, рисовал ей золотые горы карьеры у меня, движимый одной мыслью: взять ее здесь и сейчас, у этой грязной стены, в этой клоаке. И вдруг - прокисшая волна. Плотная. Фигура в лохмотьях, сгорбленная, как сломанный гвоздь. Лицо - сплошная корка грязи и язв, скрывающая черты.  

«Шеф... монетку...» Хрип прорезал мою сладкую блажь.  

Отвращение ударило в солнечное сплетение. Как удар током. Грязь. Насекомое. Он лез ко мне, перекрывая вид на шелк платья и гладкую кожу, которую я почти уже считал своей добычей. Одно движение. Рефлекторное. Удар кулаком в висок. Тупой, влажный хлопок, как падает спелый арбуз на бетон. Он рухнул навзничь. Захрипел, словно пробитый мех, и затих. Тишина. Только бас из клуба, за стеной, глухо булькал в темноте.  

Я отряхнул рукав, будто стряхнул пыль. Посмотрел на скрюченное тело у ног. Эта падаль валялась теперь неподвижно. Мелочь. Может, придет в себя? Может, уже кончился? Плевать. Шлюшка застыла, глаза - два испуганных блюдца. Ее страх был влагой на моих пальцах, холодной и липкой. Не дожидаясь, я прижал ее к кирпичной стене - жестко, без вопроса. Тело ее покорно обмякло, подчиняясь шоку. Зеленый неон выхватывал из темноты: ее запрокинутую шею - фарфорово-болотной; мою руку, сжимавшую тонкое плечо - будто покрытую первым слоем яда; бесформенный комок лохмотьев ее платья- призрачно-трупным пятном. Это действие с ней, было быстрым, торопливым, нарочито грязным, как удар по лицу. Звук рвущейся ткани смешался с ее сдавленным всхлипом. Тяжесть и тепло внизу моего живота. Мертвый комок презрения ко всему - к ней, к себе, к этому двору. Когда все кончилось, я оттолкнул ее… 

«Не бойся, дорогая», - ухмыльнулся я, брезгливо проводя пальцем по ее мокрой щеке, стирая размазанную тушь - ох, лишь бы не запачкать рубашку. Поправил дорогой галстук на моей размякшей шее. Утром дворники это подберут.  

Через месяц стерлось. Начисто. Как стереть след растоптанного окурка.

Тень.

Первого зеленого я увидел на большом экране телевизора в своей квартире. Достаточно просторной, чтобы дышать, достаточно дорогой, чтобы не стыдиться вида на городские крыши за окном. Хозяин сети пекарен - не олигарх с небесным ковчегом над облаками, но и не мелкий лавочник. Моя жизнь - это гарантированный комфорт, выпеченный из муки и денег. Ни больше, ни меньше. Шел вечерний выпуск новостей. В кадре - Михаил Волынский. Знакомое лицо. Не магнат, но фигура заметная: владелец сети строительных гипермаркетов, пару месяцев назад он был одним из гостей на моем скромном корпоративе по случаю открытия новой пекарни. Помнится, тогда он много говорил о «честном бизнесе» и «крепкой семье». И сейчас, под софитами телестудии , он клеймил конкурентов за нечистые методы, жестикулируя рукой с массивным перстнем. И вдруг... его кожа стала ядовито-зеленой. В кадре. Мгновенно. Все открытые участки. Изображение зависло, замерцало пикселями и пропало. Появились аварийные титры.

Следующие дни стали спуском в безумие:

Сначала был просто шок. По всему миру смеялись, шутили, клепали мемы с кислотными лицами. «Новый тренд?» - ехидничали в комментариях. «Конкуренты переборщили с красителем!» - строили догадки. Но смех быстро сник. Потом пришли вести. Сначала единицы. Потом десятки. К концу первой недели счет шел уже на тысячи каждый день. Сообщения сыпались не только из Москвы или Нью-Йорка, а отовсюду: из Нижнего Новгорода и Сан-Паулу, из Екатеринбурга и Мумбаи, из Краснодара и Шанхая, из Владивостока и Йоханнесбурга, из маленьких городков и промзон на всех континентах. Случайные люди. Никакой видимой связи между ними. Диспетчер такси в Казани. Пенсионерка-учительница в Смоленске. Уличный торговец в Лагосе. Молодой программист в Берлине. Бывший военный в Сантьяго. Их лица, залитые той же мерзкой, ядовитой зеленью, мелькали в коротких сюжетах - немые, потрясенные маски ужаса. Мир ломал голову: Почему они? Кто следующий? Ответов не было. Только гулкое недоумение, перерастающее в страх.

Паника нарастала как снежный ком. В аптеках к полудню первого дня серьезных сообщений не осталось ни масок, ни йода, ни даже банального активированного угля. Сметали все, что хоть как-то ассоциировалось с защитой. Иронично пустовали лишь полки с зеленкой - ее ядовитый оттенок вдруг стал казаться зловещим. Телеканалы перешли на круглосуточный режим «ЧП». Специалисты - врачи, вирусологи, даже экологи - наперебой сыпали версиями, которые опровергали друг друга через полчаса. Единственное, в чем они сходились: «Природа явления не установлена!» - звучало как признание полного бессилия науки. Власть забегала. В аэропортах начался хаос: сканеры, настроенные искать хоть малейший зеленый оттенок, задерживали бледных от страха людей; рейсы массово отменялись, создавая толчею и скандалы. По некоторым центральным улицам крупных городов, ко всеобщему ужасу, появились патрули в костюмах химзащиты - их вид, как восставший призрак недавней эпидемии ковида, гнал ледяную волну страха по спине даже у скептиков. К вечеру улицы пустели неестественно быстро, словно по команде. Оставшиеся сбивались в нервные группки, шепотом обсуждая последние новости или тыча пальцами в любого, кто казался им «нездорово бледным» или, не дай бог, покраснел.

Странная, тревожная нота: Поползли слухи, в основном из регионов. Некоторые из «зеленых», особенно в первые часы после преображения, в панике ломились в полицейские участки. Не с повинной - с истерикой. Их речи, записанные на чьи-то телефоны и выложенные в сеть, были обрывочны, бессвязны, пропитаны ужасом: «...за того парня на стройке... он же сам сорвался!», «...бабка упала... я не толкал, честно!», «...за того соседского парня... он же сам лез!». Мир в массе своей отмахивался: Бред! Галлюцинации от шока! Психика не выдерживает превращения в монстра! Кому какое дело до бреда какого-то зеленого старика из провинции? «Психбольница - их адрес, а не участок!» - отрезали ведущие ток-шоу, переключаясь на «экспертов», гадающих о биотерроре.

Правда пришла позже, как удар обухом. «Печать Каина». Умышленно пролил чужую кровь? Поздравляю. Теперь ты в беспроигрышной лотерее. Тысяча имен в день. Случай. Ядовито-зеленая кожа, покрывающая всего человека. И этот позор не смыть, не вывести, не закрыть чехлом на все тело. И… исчезновение. Бесследное. Любой момент. От десяти дней до года после клейма. Система. Безликая. Неумолимая. Абсолютная.

Мой мир, мой стальной кокон, затрещал по швам. Бомж… тот бомж… Это было убийство. Я в лотерее. Холодная игла страха вонзилась глубоко, куда не доставали ни деньги, ни власть.

Чистилище.

Начались четыре года моего чистилища.

Сначала – отрицание. «Бред! Тысяча на миллиарды? Шансы – найти иголку в галактике соляных копей! Я – Воронов!» Мои пекарни уже правили в пяти городах, а деньги лились рекой. Я нацелился на столицу – скупал элитные квартиры, открывал первые точки. Покупал дорогие авто, набивал сейфы наличкой. Рестораны сменялись клубами, клубы – девочками, чередой не прекращаясь.

Когда позеленел целиком Сергей Лобанов, такой же нувориш, король местных автозаправок, мой двойник по статусу и аппетитам, меня охватила ярость. Я разнес кабинет вдребезги. Хрусталь, картины, мониторы – все летело в стены. Почему он? Орал я в лицо перекошенным от страха охранникам. Страх вырвался наружу, звериный и беспомощный.

Первые десять дней после того, как Лобанова покрасила Зелень, я жил в лихорадке. Десять дней – минимальный срок до Исчезновения. Если меня не забрали за эти десять дней, как не забрали его сразу... Значит, шанс есть? Каждое утро начиналось с ледяного укола под ложечкой: Сегодня? Я впивался взглядом в кожу рук – пока обычная. Выдох. Пот липкий. В голове крутилось: Лобанов... такой же... А тот бомж... неужели за это, мне, самому Воронову будет расплата? Мысль о грязной фигуре у стены клуба пробивалась, как назойливая мушка, и я тут же гнал ее: «Мелочь! Он сам лез!» Но ком в горле не проходил. Этот глоток ложного очищения – «пронесло!» – был пьянящим. Я вырыл бункер. Глубоко. Глубже совести. Тонны стали, свинца, фильтров. «Никакая Система не пробьет!» Охрана – отборные головорезы, целая армия. Жертвовал миллионы. Церквям – где, стиснув зубы, целовал позолоченные иконы, вдыхая душный запах ладана и собственной лжи. Сектам – где пророки смотрели на мои чеки голодными глазами волка. Ученым-аферистам, сулившим чудо-«нейтрализатор Печати». «Простите...» – шептал я в пустоту ночью, глотая коньяк. «Возьмите все! Отведите Печать!» – орал днем, швыряя пачки купюр на столы мошенников. Попытки откупиться, задобрить неведомого Судью, стали отчаяннее, громче, истеричнее – как будто громкость мольбы могла заглушить неумолимое тиканье часов Системы.

Мертвый груз навалился на меня, когда новости принесли весть: позеленел целиком президент Аль-Касим. Лидер огромной страны, нации. Командующий армиями. Властелин бюджета, чье слово в Совбезе ООН весило тонны. Власть, перед которой мои пекарни были жалкой пылинкой. И его скрутила та же Зелень. Тот же безликий приговор. Но его Исчезновение не пришло через десять дней. Оно растянулось на двести тридцать семь дней. Двести тридцать семь дней публичной агонии. Мы видели его по ТВ: ядовито-зеленое лицо, скрытое лишь темными очками на заседаниях ООН; попытки командовать парадом в химзащите, пока солдаты в ужасе шарахались; истеричные речи о «кознях врагов», которые уже никто не слушал. Экономика его страны рухнула как карточный домик: национальная валюта превратилась в фантики, пустые полки в магазинах, толпы беженцев на границах. Улицы столицы захлестнули бунты под лозунгом «Долой Проклятого!» и «Зеленую Чуму – вон!». Мир наблюдал, как великая держава трещит по швам под грузом позора своего лидера. А потом, на двести тридцать восьмой день... он исчез. Прямо во время завтрака. Камеры дворца зафиксировали: вилка с кусом омлета замерла в воздухе – и упала. Пустой пафосный китель с генеральскими погонами и фуражка с золотой кокардой, зависли на миг, потеряв опору, и упали на пол, на паркет из мореного дуба. Весь мир облетели эти кадры. Вздох облегчения прокатился по его стране – наконец-то! А лица бесполезных охранников за спиной пустого кресла перекосило немым ужасом. Растворился. Как и тысячи до него.

В тот миг, когда я увидел падающую фуражку в прямом эфире, что-то внутри оборвалось с ледяным лязгом. Моя картина мира – где связи, деньги, статус были нерушимой броней – разлетелась вдребезги. Если Печать стерла в ничто его, этого земного бога, после месяцев позора, то что я? Ничто. Надежда не погасла – ее вырвали с корнем, сожгли дотла. Я заперся в особняке, как в склепе. Белый порошок больше не брал – он лишь обострял шепот в висках: А вдруг сегодня? Сейчас? Только глушил. Коньяк, водка, все, что горело. Но алкоголь не заглушал этот шепот, он лишь растягивал секунды ожидания в липкую, тошнотворную вечность. Каждое зеленое лицо в новостях вонзалось в нервы новым холодным ножом. Следующий? Я?

Алла заметила. Жена. «Арсений, что с тобой?» – ее голос дрожал. «Ты не спишь, не ешь... Ты... боишься?» Я притворялся. «Устал, Аллочка. Большой проект. Конкуренты гады. Прорвемся!» Но маска трещала. Особенно когда дочь, семилетняя Катя, разглядывая меня своими огромными, слишком умными глазами, вдруг спросила за ужином: «Папа, а почему ты все время смотришь на свои руки? Ты боишься, что они позеленеют? Ты что, тоже сделал что-то очень плохое?» Тишина. Ложка звякнула о тарелку. Алла замерла. Детская интуиция – как нож в горло. Я фальшиво засмеялся, шлепнул Катю по плечу: «Катька, что ты несешь! Папа устал! Иди играть!» Но щеки горели, а в глазах стоял животный страх, который не скрыть. В ту ночь, в кабинете, пьяный до скотского состояния, я достал пистолет из сейфа. Холодная сталь ствола прижалась к височной кости. Пальцы дрожали. Один спуск... и все кончено. Никакого позора. Никакого исчезновения. Но перед глазами встала его рожа – грязная, со струпьями, с тупой покорностью в глазах перед моим ударом. И детское: «Ты что, тоже сделал что-то очень плохое?» Рыча от бессилия, я швырнул пистолет в стену. Трус. Даже смерти боишься. Или надеешься? Утром нашли ворох пустых бутылок и вмятину от ствола на дубовом паркете.

Я стал призраком в собственных пустых залах. Бродил по дорогому паркету, среди мраморных колонн, не чувствуя пол босыми ногами. Зеркала завесил черной тканью - будто в доме покойник – не мог видеть свое лицо, зная, что оно лишь временная маска над будущим позором. Мир сузился до мерцающего экрана, транслирующего приговор за приговором, и тяжелых бархатных штор. Ожидание превратилось в немую пытку, где каждый прожитый день был не подарком судьбы, а отсрочкой, дарованной безликим палачом по неведомой прихоти.

Четыре года. Четыре долгих, изматывающих года. Печать не приходила. Сначала – ледяной ужас каждого утра. Вскакивал с кровати – к зеркалу в ванной. Впивался взглядом в кожу. Зеленое? Нет. Пока нет. Выдох. Пот липкий на спине. Потом... осторожное, горькое: А может... пронесло? Мысль пробивалась, как сорняк сквозь асфальт. Система ошиблась? Тот бомж... И тут же – спасительная гадость: Грязь! Тварь дрожащая! Сам полез! Разве он человек? Насекомое! Я цеплялся за эту мысль, как утопающий за соломинку. Не считается! Не может считаться! Эта гниль в душе была щитом от страха.

Но я жил - не жил – тихо гнил изнутри. Да, вернулся в офис. Да, покупал. Продавал. Улыбался на приемах. Но все было вполсилы, сквозь толстую стеклянную стену. Деньги не грели. Шелковые рубашки натирали, как мешковина. Дорогое вино из хрустальных бокалов – горчило полынью. Каждая ночь – мучительный осмотр кожи при ярком свете лампы, поиск несуществующей зелени. Где? Когда? – сводило скулы.

А потом... случился перелом. Не очищение – бунт. Яростный. Хватит! – заорало во мне. Я не могу больше так! Я не виноват! Проклятая мысль о бомже вспыхнула с новой силой, но теперь – как оправдание. Он сам виноват! Гад! Под ноги полез! Мелочь! Я уже отстрадал! Четыре года ада! И вдруг – визгливый, истеричный возглас вырвался наружу, обжигая горло: «А ведь я даже не знаю, убил я его тогда или нет!» Тишина в голове. Шок от собственных слов. Правда, о которой даже не думал за эти четыре года. Мне ведь тогда было абсолютно все равно. Ударил – и пошел к шлюхе. Не проверил пульс. Не вызвал «скорую», хотя телефон был в кармане. Не вспомнил наутро. «Кто этот мусор считает?» – прошипел я уже тихо, с гадливым презрением. «Полиция такими отбросами не занимается...» Даже сейчас, на краю пропасти, эта мысль не вызвала угрызений – лишь циничное оправдание собственной сути. Я не каялся – я требовал справедливости. С меня хватит!

И я сорвался. Не в бездну – в бешеную активность. Как будто хотел доказать Системе, миру, самому себе: я жив! Я сильнее! Я не сломлен! Я закатывал пиры – шумные, пьяные, с кучей людей, которых презирал. Купил яхту – не потому что хотел, а потому что мог. Затеял авантюрную сделку – не ради прибыли, а ради адреналина, чтоб заглушить шепот страха. Строил новую виллу – выше, дороже, с бункером глубже. Смотри, Система! Я тут! Я живу! Я уже заплатил сполна! Деньги полились рекой – на благотворительность, которую ненавидел, на дорогие подарки жене (она принимала их с ледяной сдержанностью), на золотые иконы в церквях. На, возьми! Откупные! – кричали эти траты. Прости! Нет, не прости – ЗАБУДЬ!

По ночам, пьяный в стельку, я выходил на балкон особняка и орал в темноту, в звезды, в никуда, сжимая перила балкона до хруста в костяшках: Слышишь?! Я заплатил! Деньгами! Страхом! Годами! За того... за того... (рот не поворачивался сказать «человека») ... за ту падаль! Хватит! Я искупил! ОТПУСТИ! Слезы злобы и бессилия текли по лицу. Потом я валился на кровать, и сон приносил кошмары: грязная стена клуба, тупой хлопок, и зеленое лицо в зеркале было моим.

К утру ярость выдыхалась, оставляя пустоту и ту же ледяную иглу истины в самой черной глубине, под всеми слоями самообмана, денег и крика: Она не ошибается. Мой час пробьет. И зеленое клеймо позора будет моей карой. Но днем я снова покупал, строил, кричал «Продано!» на аукционах – бежал, бежал, бежал от тиканья часов, заглушая его грохотом своей новой, показной жизни. Пока не настанет день, когда бежать будет некуда.

Клеймо.

Прошло семь лет. Семь лет с тех пор, как мой страх был загнан в самый дальний угол. Мир привык к Зелени. Печать Каина стала частью пейзажа, как пробки или плохая погода. Мои четыре года чистилища теперь казались почти смешными - юношеской истерикой. За эти семь лет империя выросла. Судилище? Отложено. Навсегда. Я сидел во главе стола из черного дерева, готовый подписать контракт века - слияние, рождающее отраслевого гиганта. Миллиарды зависли на кончике золотого пера в моей руке. Воздух в зале был густым от амбиций и пота. Я поднял руку, ощущая холодный вес пера - просто инструмент. Оставалось поставить подпись, закрепить победу, шагнуть на новый уровень. Рефлексия? Слабость. Выжжена давно. Я был здесь. Точка.

И в этот миг, моего триумфа, когда взгляд скользнул вниз, чтобы проверить линию для росчерка, я увидел мое уничтожение. В отражении полированной столешницы мелькнуло мое лицо. Но не мое. Яркое, ядовито-зеленое. Кожа шеи над крахмальным воротником рубашки была кричаще, нелепо зеленой. Тупая волна холода ударила под дых. Машинально я взглянул на тыльную сторону ладони - та же зелень. Сплошная. Я стал зеленым целиком. Здесь. Сейчас. Липкий ужас сковал горло. Нет. НЕТ! НЕ СЕЙЧАС! - мысль ударилась о череп, как птица о стекло. Внутренний крик оглушил. Мир замер в гулкой тишине. Потом - взрыв. Шепот, сорвавшийся на визг: «Он зеленый! Весь зеленый!» Лес смартфонов взметнулся, объективы - черные точки, впившиеся в меня. Щелчки затворов, перекрываемые выкриками: «Прямой эфир! Воронов зеленый!»

Социальная смерть наступила за часы. Быстрее, чем я мог вообразить. Алла ворвалась в кабинет через двадцать минут, запыхавшаяся, с перекошенным лицом. Ее глаза, широкие от ужаса, метнулись к моей шее, к рукам - и в ее глазах, ее мной любимых глазах, вспыхнуло чистое, животное отвращение. Она содрогнулась, сделала шаг назад, будто от чумного. «Арсений...» - голос сорвался на хрип. Потом движение - резкое, отчаянное: сорвала кольцо с бриллиантом, замахнулась и швырнула его мне в лицо. «Маньяк! Убийца! Не смей даже думать подходить к моим детям! Никогда!» Она круто развернулась и выбежала, хлопнув дверью так, что задрожали стекла. К вечеру самолет с моим логотипом, срочно закрашенным белой краской, унес их в неизвестность. Замки в особняке сменили в ту же ночь.

Совет Директоров собрался без меня, за закрытыми дверьми соседнего зала. Через час ко мне вошел мой бывший заместитель. Его лицо было маской профессиональной скорби, но в глазах - лед. Голос ровный, без интонаций: «Арсений Арсеньевич. Совет директоров вынужден принять решение. Единогласно. Вы смещены со всех постов. Немедленно. Репутационные риски... не оставляют выбора. Просим освободить кабинет. Сейчас же.» Ни слова о вчерашних планах. Ни слова о годах работы. Только приговор. Акции компании рухнули мгновенно, как подкошенные, потянув вниз отраслевые индексы. Крах был оглушительным.

Телефоны умерли. Трубки - мертвый груз. Глухая тишина повисла в воздухе. Соцсети - красный бан на всех аккаунтах. Охранники у дверей смотрели прямо сквозь меня. Банки заморозили счета. Все до единого. В одночасье. 

продолжение

обратно на сайт автора