О республиканском милосердии

В одном из прошлых текстов, заручившись поддержкой Цицерона и Макиавелли, оспаривался постулат, включённый в современную политическую мысль Жан-Жаком Руссо. Постулат этот гласит, что порядочный гражданин не может одновременно посвятить свою жизнь республике и поиску божественного. Гражданин должен выбрать, чему отдать своё сердце. Цицерон, в своё время, не видел здесь никакого противоречия: искренне исполнять свой гражданский долг означало доставлять радость богам, которым приятно видеть, как процветают в мире земном республики. Две фундаментальные цели гражданина — благо республики и обретение мира в сфере трансцендентного — были совместимы. Однако, обратившись всё к той же главе «О гражданской религии» из трактата «Об общественном договоре», мы обнаружим ещё один вызов, который Руссо бросил республиканской традиции. 

«Нам говорят, что народ из истинных христиан составил бы самое совершенное общество, какое только можно себе представить. В этом предположении я вижу только одну большую трудность: общество истинных христиан не было бы уже человеческим обществом <…>  Я даже утверждаю, что это предполагаемое общество не было бы, при всём его совершенстве, ни самым сильным, ни самым прочным… разрушающий его порок состоял бы в самом его совершенстве», — пишет Руссо. О каком «совершенстве» идёт речь? Может быть, гражданин Женевы пишет о добродетели, и именно она является препятствием для создания «сильного» и «прочного» общества? Почему автор, воспитанный на идеях Платона и Аристотеля, видит проблему республики в моральном совершенстве? 

К XVIII в. кардинальные добродетели, воспетые Платоном, Аристотелем, Цицероном, воспринятые христианскими богословами, обсуждались не только в монастырских кельях, но и в салонах. Справедливость, умеренность, мужество и мудрость давно стали общим местом в трактатах, написанных не только на латыни, но и на национальных языках. Что ещё важнее, уже в XIII в. кардинальные и теологические добродетели (Вера, Надежда, Любовь) были сведены в единый корпус. Одной из главных фигур, обосновавших это объединение, был Фома Аквинский. Таким образом, к XVIII в. в «республике писем», говоря о добродетелях, чаще всего имели в виду семь упомянутых выше категорий. 

Итак, Руссо, говоря о несовершенстве «совершенной» республики, упрекает её, прежде всего, за добродетельность граждан. В таком сообществе: «Каждый исполнял бы свой долг: народ был бы подчинён законам; правители были бы справедливы и воздержанны, магистраты — честны, неподкупны; солдаты презирали бы смерть; не было бы ни тщеславия, ни роскоши». На первый взгляд, здесь и слова нет против добрых граждан, однако, на первый план выдвинуты добродетели, сформулированные античными философами, фантазийный образ республики стоит на столпах древнего благочестия: справедливости, умеренности, мужестве. Однако Руссо уточняет картину: «Всё это очень хорошо, но посмотрим, что дальше... Государство процветает, он [гражданин] едва решается вкусить от общественного благоденствия; он боится возгордиться славою своей страны. Если Государство приходит в упадок, он благословляет руку Божью, обрушившуюся на его народ…Но если, к несчастью, найдётся хоть один-единственный честолюбец… то он, конечно же, легко справится со своими благочестивыми соотечественниками. Христианское милосердие с трудом допускает, чтобы можно было худо думать о ближнем своём…Случится ли какая внешняя война? Граждане охотно идут на бой…но без страсти к победе; они скорее умеют умирать, чем побеждать». 

Теперь Руссо делает акцент не на древних, а на теологических добродетелях. Он пытается показать, что любовь и надежда несовместимы с процветанием республики —  они не позволяют защитить её должным образом от узурпатора и от внешних врагов. Иными словами, Руссо демонстрирует, что каноническая схема из семи добродетелей не работает, и объединение кардинальных и христианских добродетелей было ошибкой. Однако, трудно избавиться от ощущения, что политические философы Нового времени чрезмерно упростили собственное представление о религиозном интеллекте. Можно сказать, что в глазах Руссо Вера, Надежда и Любовь оборачиваются бытовым неведением, слабоволием и сентиментальным принятием всякого живого существа, а идеальное христианское сообщество превращается в пасторальную идиллию в рокайльном обрамлении. 

Обратимся к традиции, которая видела за добродетелью нечто большее, чем иронизирование над внешним благочестием, и посмотрим, как Фома Аквинский пишет о любви к врагу. Он указывает на то, что любить врагов как таковых — предприятие сомнительное, поскольку оно «подразумевало бы любовь к дурному в них». Это противоречит любви к благому. Значит ли это, что мы должны отказываться от любви к врагам? Нет, лишь «со стороны их природы как таковой… поскольку, любя Бога и ближнего, мы не должны исключать врагов из ближних как таковых, которых нам надлежит любить». Таким образом, любовь ко врагам означает, прежде всего, умение различать в них дурное, недостойное любви, и их сродство с Богом, с ближними, достойное любви. Более того, греховное, дурное в другом недостаточно просто не любить – его следует ненавидеть: «Следовательно, ненавидеть в брате грех и всё то, что противно божественной правосудности, правомерно… то, что мы ненавидим пороки и недостаток добра в нашем брате, является частью нашей любви к нему, поскольку желание другому блага равносильно ненависти к его злу». 

Наконец, вспомним известную формулу справедливой войны, которую дал Аквинат с опорой на Августина: полномочность правителя, по приказу которого ведется война; справедливая причина; справедливое намерение. Справедливым намерением, согласно Фоме Аквинскому, является «утверждение добра или предотвращение зла». Следовательно, зло не только возможно ненавидеть, но его стоит «предотвращать» с оружием в руках. В таком случае ничто не запрещает добродетельным гражданам противостоять злу узурпатора или захватчика.

Почему же Руссо так плоско, упрощённо видит содержание теологических добродетелей, Любви и Надежды, сводит их к недопустимой наивности? Вероятно, Руссо, утратившему личную веру в Живого Бога, было тяжело примириться с тем, что человек – это не математическая абстракция, не элемент политического уравнения, а живая душа. Что в человеке есть одновременно и благое, и дурное; что в захватчиках можно увидеть как их сродство с Богом, так и злую натуру. В человеке, по Руссо, следует видеть либо врага, либо собрата. Этого требует от нас так называемая общая воля, устремлённая к благу общества целиком — требует однозначности и не терпит двусмысленности. Однако, общая воля, как мы замечали раньше, есть попытка Руссо перенести область трансцендентного, Божественную волю, в границы города. Совершая подобный перенос, гражданин Женевы до предела упрощает сферу Божественного с её сложными и парадоксальными критериями благого и дурного. Как следствие, содержание добродетелей обедняется. Причём это касается не только Веры, Надежды, Любви, но и кардинальных добродетелей. Фома Аквинский писал, что для мудрости или рассудительности «необходима правильная расположенность человека к конечной цели, каковая является следствием любви». Зачем же пренебрегать конечной целью, если мы любим добродетель?