Ночь птичьего молока, часть 2
Силецкий Александр Валентинович<Предыдущая часть
И гости воспрянули духом.
— Хочу икры. Зернистой. Килограмм, — изрекла плюгавая девица, раскуривая сигарету «Кент».
— Слыхала, скатерть?! — гаркнул Семибратов. — За дело, старушка!
Звякнуло, пшикнуло, запахло рыбным магазином, и на столе возникло блюдо, доверху заваленное икрой.
Икра была отборная, не на всех официальных банкетах такую сыщешь.
— Ой! — то ли испуганно, то ли восторженно вскрикнули гости. — Неужто настоящая?
— Проверьте! — царственно предложил Семибратов.
— Но, простите, откуда? — В углу сидел некто, жевал мятный пряник и был полон сарказма. — На пустом ведь месте... Я все видел!
— То-то и оно! Волшебство, товарищи, чистой воды волшебство!
— М-да, — донеслось с другой стороны стола, — оно, впрочем, конечно такой уж век. Нынче в газетах каждый день о чудесах трубят... И не надоедает.
— Ну, а коли так, — улыбаясь, сказал Семибратов, — валяйте, друзья! Бесплатное удовольствие. Аттракцион для всех!
— Хочу индейку, в ананасах! — тотчас раздалось, будто выстрел.
— Хочу заливного поросенка!
— Побольше...
— Да чтоб совсем уж прямо вот такое!..
— А мне бы... Ах!..
— Хочу, товарищи, хочу!
И через пять минут стол ломился от яств, и возникали все новые лакомства, новые чудеса кулинарного искусства, приправленные фантазией гостей, а гости, в раж войдя, надсаживались до хрипоты.
Семибратов же только ухмылялся, довольно потирал руки и бегал вокруг стола, взгоняя страсти до предела: «Хочу — могу, ну и хоти, не медли!».
Но наконец все утомились.
Красные и потные, они уселись на свои места, схватили вилки, ложки и ножи и принялись накладывать в тарелки всяческую снедь, чтобы тотчас набить себе рты, запивая заморскими винами, безалкогольными настойками и коньяками, и, не прожевав как следует одно, с голодной жадностью наброситься на новые куски.
Это был пир — ужасный и восхитительный.
Раблезианский пир. Чумной.
— Где скатерть-то достали, ик?
— Да с рук купил...
— И много было, ик?
— Одна-единственная.
— Врете, батенька, заливаете? Небось в магазине, из-под прилавка, да? По старой памяти, на экспорт? Да?
— Да нет же, право...
— А заплатили сколько?
— Двадцать пять.
— Целковых?
— Ну, естественно!
— Вот видите! Вот видите! За уникальную-то вещь сдерут — ого-го, подумать страшно!.. Сказать не хотите — ладно. А еще называется — друг...
— А что? — встрепенулась какая-то дамочка с лицом эмансипированной матрешки. — Вот ведь здорово-то, а? В любом магазине — по скатерти-самобранке... По чуду на каждом углу! Все были б сыты до отвала.
— Нет, такого и не ждите, — возразили ей. — Эти скатерти в Африку посылают. Там народ голодает, а денег нет ни у кого... Оттого у нас из-под полы и приходится доставать. Ура развивающимся странам!
— Нет, вы представьте себе, — не унималась дамочка, — вы только представьте себе, я слышала: электроника эта может все! Глядишь, волшебную палочку изобретут... И на службу ходить не надо. Махнешь разок — и все, что пожелаешь... И машины, и квартиры, и мебель там, и драгоценности, о господи! А денег — кучи, кучи!..
— Деньги-то на что? — резонно перебил ее супруг. — Ты — думай прежде...
— Как — на что? Они всегда нужны. И потом, мало ли... Война вдруг... Или палочка сломается...
— Э, бросьте, — с ухмылкой сказал Семибратов, — никаких вам палочек не будет. Это уже слишком. Но вот скатерть-самобранка!..
— Слушай-ка, Вася, будь человеком, продай ты мне ее, скатерку эту. Я тебе тысячу целковых отвалю.
— Кровью добытое — не продаем! Нет, вы только послушайте его, захохотал, подбоченясь, Семибратов. — Он с ума сошел, ей-богу!
— Хочу птичьего молока, — решительно потребовала матрона с дальнего конца стола.
— Птичьего? — замялся Семибратов. — Да я, право, и не знаю...
— А вы попробуйте! Вы — закажите. Вам же ничего не стоит...
— Уговорили. Ладно. Ну-ка, скатерть, подавай нам птичьего! Дистиллированного! Живо!
Все кругом на секунду померкло, покрылось волнующейся дымкой, зазвенели колокольчики, заливаясь, как сотни соловьев, и наконец посреди стола возник белоснежный кувшин, плотно прикрытый инкрустированной крышкой и с длинным, будто шея лебединая, носиком, из которого разносились удивительнейшие свежесть и благоухание.
— Пожалуйста! — сказал горделиво Семибратов. — Птичье так птичье...
— А ведь старенькая уже, — тихо молвил один из гостей, теребя с пониманием краешек скатерти. — Поди ж ты, много на своем веку поработала... В скольких руках, наверное, перебывала...
— Чего же мы сидим? — осведомился кто-то. — Подставляйте бокалы!
Маятниковые часы в углу, чуть дребезжа, пробили половину двенадцатого.
— Ого! — воскликнули все разом. — Время-то бежит!.. Совсем еще немного... И — Новый год! Год птичьего молока! Дожили наконец-то!
— Милый! — чмокнула Катюша мужа в щеку.
— Друзья, — произнес Семибратов, вставая, — вы только вдумайтесь, в какое время мы живем! Кругом — чудеса... Прогресс, друзья! И нужно распорядиться с умом, выжать из эпохи все, как из лимона...
— Нектара хочу! — встрепенулась его соседка справа. — Божественный напиток! Вы представляете: бьют часы, и мы поднимаем бокалы... А в них нектар! Или, нет, пополам — птичье молоко с нектаром... Какой коктейль!
— А еще барашка бы сюда, — мечтательно заметил кто-то. — Живого барашка, чтоб здесь же зарезать и освежевать. Мечта поэтов! Видал я, как делают настоящие шашлыки, из теплого мяса... А баран стоит — дубина дубиной, глазами только моргает да хрипит, эдак тихонько, без натуги когда ему горло перерезают... И гордость сразу поднимается — вот он ты, можно сказать, сапиенс, а перед тобою — тварь четвероногая, ни ума в ней, ни страсти настоящей... Одно слово — баран.
— Это еще что, — вмешался другой гость, — в Китае, говорят, в ресторанах прежде особые столы стояли с дыркой посередине, да, и вроде стол как стол, только с дыркой, значит, а вот из нее, из дырки той — мозг живой обезьяны торчит... Тут-то его палочками и потребляют. Деликатес! Ах ты, батюшки!.. И ничего тут нет предосудительного! Едят же люди... А скатерка-то — того, и это смастерить могла бы...
— Да, — то ли улыбаясь, то ли зевая, томно отозвалась дама в роскошном декольте, — и вправду хорошо бы — не так, как у всех, а чтоб по-особому, ну, что-нибудь восхитительное и чудовищное. Себя ошеломить... Ужас как хочется! Васенька, что же вы примолкли?
Семибратов хмельно откинулся на спинку стула и ласково глядел на гостей.
До чего милые люди — эрудиты, интеллектуалы, все-то знают, все-то понимают... Ах!..
Но потом он вдруг выпрямился, глубоко вздохнул и, поигрывая ножиком, твердо посмотрел каждому в глаза.
— А мне, грешным делом, вот какая идея сейчас в голову пришла, — таинственно сказал он и поднял палец, призывая к всеобщему вниманию. — Я прекрасно знаю: индейки, шашлыки, поросята, мозги, нектар, торты воздушные, которые тают на языке, птичье молоко, всякие прелести, каких сразу и не придумаешь, — все это здорово, конечно, но — в общем-то доступно, если очень захотеть...
— Ну что, что еще? — не выдержали вокруг. — Ты сразу говори!
— Сразу!.. — ухмыльнулся Семибратов. — Это, знаете... Ну, ладно! Коль чудеса творить, так до конца! Такой уж век. Хотите человечины? А? Вы не хотите?
Десять пар глаз, не мигая, уперлись в него, как в каменную стену, смятенно перебегая от кирпича к кирпичу, в надежде найти хоть какой-нибудь просвет в мертвой кладке, трещинку, зазор, который помог бы эту стену расшатать...
— Человечины... — выдохнули десять ртов. — Но ведь — невозможно!
— Кто сказал?! Вы вспомните... Неужели никогда вам не хотелось, как запретный, но манящий плод, вкусить человечины?.. Чтобы почувствовать себя людьми!.. Мы не каннибалы. Но верим, как и они, в чудеса. Так вот же оно, это чудо, перед вами, способное утолить любой ваш голод! Человечина... Попробовать чтоб больше не хотеть, чтоб душу свою освободить, избавиться от гнета низменного...
— Жареная, — прошептал едва слышно кто-то, но слово это прозвучало, как сто тысяч набатов, как взрыв ужасной водородной бомбы, полыхнувший где-то в недрах и одновременно — в вышине...
— Хоть раз попробовать... Чтобы понять себя...
— Боже, — прошелестело вокруг. — Жареной... человечинки... Боже!..
— Вы не бойтесь! — заверил страстно Семибратов. — Сами посудите. Скатерть-то волшебная — все сможет, все стерпит... Зато какие воспоминания! Какой Новый год! Другие и мечтать не смеют...
Все словно оцепенели, застыли, каждый в своей позе — с бокалами птичьего молока в руках, неестественно, судорожно изогнувшись, откинувшись на спинку стула или, напротив, навалившись грудью на уставленный яствами стол, сдавливая пальцами виски, разинув изумленно рты или, напротив, глупо улыбаясь, и на всех лицах, как печать, как маска, обозначилось одно смятение и только.
Но откуда-то изнутри проступать уже начинало иное: болезненная страсть, затаенная надежда, тоска и радость одновременно — так или не так, а может, и впрямь? — кто, собственно, узнает, ведь все кругом свои... — И тут плотину, душную завесу неуверенности и смущения внезапно прорвало, люди встрепенулись, ожили, с испугом и мольбою глядя друг на друга, как бы поддержки ища, согласия и веры, и тогда в тишине раздался срывающийся женский крик:
— Господи, хочу! Человечинки... Дайте мне! Я больше — не могу...
Тут разом взвыли все, с грохотом вскочили с мест, и заходила ходуном квартира, стулья опрокинулись, стол зазвенел тарелками и ножами — люди стояли друг против друга, потные и красные, липкие в похоти своей, а рты их широко, беззвучно раззевались, глотая воздух и скаля зубы, и языки болтались, глотки перекрывая, слюнявые бело-розовые языки, выплевывая в пустоту слова:
— Человечины! Жареной! Хотим, хотим!..
— Скатерть-самобранка! — крикнул не своим голосом Семибратов, но ему показалось, что все равно он нем, что звуки, еле народившись, тотчас замирают на губах. — Скатерть-самобранка! — завопил он из последних сил. — Ну-ка ты, чудеса творящая, вмиг исполни волю мою! Дай нам человечины сочной, пропеченной, чтобы таяла во рту! Мы ждем, ждем — расщедрись, родимая!
Никто опомниться даже не успел, как края скатерти внезапно изогнулись, тотчас же исчезло все с нее — и яства царские, и напитки божественные, — а петухи, что скатерть украшали, стремглав взлетели, перья и крылья распушив, вскричали жутко и вразнобой и обернулись огненными петухами, рванулись к Семибратову и закружились вкруг него, смерчем встали от пола до потолка и охватили Семибратова пламенем и жарким и неугасимым, объяли целиком...
— Ой, мамочки мои, горю! Помогите! — завыл, опрокидываясь навзничь, Василий. — Спасите же! Воды...
Запахло паленым, дух жаркого разлетелся по квартире, а Семибратов катался по полу, срывая с себя одежду, но огненные петухи клевали тело и не было от них спасенья.
Вспыхнули картины на стенах, треща заполыхала ель, огонь переметнулся на шторы, занялась обивка стульев и дивана — дом горел.
«А он, постойте-ка... — мелькнуло в последний раз в мозгу Семибратова, — он и другим, наверно, предлагал... Приятственного обращения требует?»
— Спасите, ради всех святых!
Но люди словно обезумели.
Молча, позажимав носы, лишь бы не чувствовать этого дьявольского запаха, они все, давя друг друга, кинулись в переднюю, а из передней вон, вон из квартиры, чтобы выскочить на улицу, подальше от пламени, чтобы вдохнуть морозного воздуха и мчаться, мчать куда глаза глядят...
Часы в углу пробили двенадцать раз и смолкли.
В других домах, в чужих квартирах люди поднимали бокалы, чокались и пили за здоровье, за счастье, за добрые чудеса на этой земле, вступившей незаметно в Новый год...
В ту ночь по городу носились красные машины, и телефоны надрывались под гнетом цифр «01».
Автор: Александр Силецкий