Не родня, часть 2
Маугли вкратце рассказал о конфликте с какой-то склочной бабой, по описанию очень напоминающей мою самую нелюбимую свояченицу. Её конечно нельзя винить за то, что в полумраке подъезда она приняла моего товарища за наркомана или кого-то в этом роде. Вид у Маугли был тот ещё. Да и свежевыбитый зуб добавлял колорита.
– За детей ей, мать твою, страшно! Да её чада поседеют к пятнадцати годам, видя каждый день её лыч! – не унимался Маугли.
– Ты ведь ей этого не сказал?
– Сказал! И ещё много чего сказал, Андрей. А вот знай я, в какой квартире живёт эта мымра, ещё бы «сюрприз» под дверь оставил бы.
Я с упрёком посмотрел на старого приятеля. Малая моя часть испытывала «испанский стыд» за Маугли. Другая же пыталась сдержать улыбку и хотела бы знать, чем могла закончиться эта история.
У Маугли был явно не его день. Настала очередь моих охренительных историй. Вида Маугли старался не подавать, но было заметно, что он расстроился из-за того, что мелочи я ему не подкину. Мне показалось, что в его глазах даже промелькнуло искреннее сочувствие. Ещё бы! Это не у него банкомат сожрал карточку тридцать первого декабря. Счастливого Нового года, твою мать!
Мы попрощались, не пожимая рук. Маугли отправился восвояси, я же, предвкушая неприятный разговор, с камнем на душе, тяжело ступая, поднимался на свой этаж. Сомнения, что Маугли повздорил именно с моей свояченицей, переросли в уверенность. Молодёжи, если не считать нас с Таней, в подъезде не было. Детей – соответственно. Но гулким эхом до меня доносился звонкий смех и ритмичный топот по ламинату, явно не разувшихся, детей. По мере приближения к квартире, смех всё отчётливее напоминал лошадиное ржание, а топот детских ног - слоновью поступь. Сомнений быть не могло. Приехала Вера.
***
– Поверить не могу, что этот Чингачгук был вашим другом, – фыркнула Вера, дожёвывая лазанью.
– Маугли, – поправила Таня.
– Кто, прости?
– Маугли, а вообще его Антон зовут. И почему был? Мы и сейчас неплохо общаемся. Так, по-соседски.
– Не падай в моих глазах, Танюха, – сказала Вера своей сестре, накладывая себе салат. – Хоть Маугли, хоть Бильбо…
– Бильбо был хоббитом, – не выдержал я.
Вера олицетворяла всё, что я ненавижу, но я находил забавным выводить её из себя пассивной агрессией.
– Кем? Кто? – процессор Веры перегружался. – У вас и другие друзья - троглодиты есть?
– Троглодиты? Я приятно удивлён! Твой словарный запас явно стал богаче с нашей последней встречи, – сказал я и попытался запить рвущуюся улыбку крепким чаем.
Вера закипала.
– Антон мухи не обидел за все годы нашего знакомства, – словно самоуверенный адвокат, стояла на своём моя жена. – Не знаю, что у вас там произошло, но кто-то из вас явно или недоговаривает, или приукрашивает.
Вера побагровела:
– Да откуда мне знать, что на уме у каждого бомжа с которым меня сводит жизнь?
– Перестань пользоваться «Тиндером», – выпалил я.
Таня подавилась долькой мандарина. Я тоже больше не мог сдерживать смех. Вера сидела словно парализованная, переводя взгляд с одного инфантила на другого. Дети, двое мальчуганов восьми и пяти лет, сидели у ёлки, собирая мозаику «Ну погоди!», и не тревожили нас своим присутствием. Я даже не уверен, заметили ли они моё возвращение.
– Всё. Проехали, – неожиданно для нас с Таней, выдала Вера. – Не хватало ещё просрать новогоднее настроение из-за вашего местного зоопарка. Кстати, Андрей. Спасибо, что уступили с Таней свою кровать.
Если это была шутка, то определённо удачная, но сарказма в глазах Веры не читалось. А вот я выпадал в осадок.
– Кровать? Уступили? – я многозначительно посмотрел на жену. Теперь процессор перегрелся у меня.
***
Когда-то мне попался буклет с пропагандой демографии, с фотографией милого карапуза. Слоган гласил: «Если я появлюсь на свет – я буду тебя удивлять!»
Так вот, знаете что? Заводить ребёнка вовсе не обязательно. Достаточно просто удачно жениться. Казалось бы, за столько лет семейной жизни можно изучить своего партнёра вдоль и поперёк, но спустя годы он внезапно удивит тебя.
Таня сделала мне лучший подарок на новый год. Кто-то мечтает о новой резине на свою BMW, кто-то просто о BMW, но о таком подарке я не мог даже грезить. Ночь в тишине и спокойствии, без спиногрызов и склочных родственников! Маленькие радости, знаете ли. Таня, так сказать, решила и постановила, что в новогоднюю ночь мы с ней переночуем на нашей даче – в старом бабушкином гнёздышке, как иногда выражалась Таня. Ведь и правда: положить гостей нам было некуда. Либо мы на надувной матрац, либо Вера с детьми. А так и волки сыты и овцы… Никакого гама, ночных походов в туалет, вечерних проблем с укладыванием детей в постель, да и потенциального детского лунатизма. Не придётся шушукаться за столом и подбирать выражения в спорах.
В полном душевном спокойствии и по-детски счастливым, я прилёг на диван, надел наушники, включил какую-то аудиокнигу на Youtube и намеревался подремать несколько часов перед праздничной ночью. Нервный и насыщенный день давал о себе знать. Голос чтеца становился всё более глубоким, нечитаемым и, казалось, уже звучал где-то внутри меня. Я проваливался в сон. В сон, ставший почти осязаемым кошмаром, перенесшим меня на двадцать два года назад.
Там, в этом кошмаре, до какого-то момента, всё было как в обычном сне. За исключением разве что двух вещей: я, как мне казалось, мог чувствовать запахи и смотрел на всё происходящее от первого лица. Глазами одиннадцатилетнего ребёнка.
Было явно за полночь. Родители со своими закадычными друзьями (семейной парой, жившей по соседству) отправились в гости к кому-то из своих общих знакомых. Нам с Иркой, в ту новогоднюю ночь, впервые разрешили посидеть «подольше». Больше всего радовалась Ирка. Горделиво задирая курносый носик, она неустанно напоминала, что сегодня у неё двойной праздник: Новый год и её День рождения! И именно поэтому Дед Мороз принесёт ей больше подарков, чем мне.
В очередной раз напомнив об этом, она показала мне язык за спиной бабушки, подталкивающей мне одеяло под матрац.
– А ну, цыц! – фыркнула бабушка. – Доиграешься, егоза! Придёт к тебе «не родня», вместо Деда Мороза.
Закончив с одеялом, укрыв поверх двумя пледами, бабушка приступила к возведению «защитных сооружений» уже в Иркиной постели.
– …придёт и заберёт! – продолжила бабуля.
– А я… я кричать буду! Кричать и плакать! – запротестовала Ирка. – Мама с папой услышат и спасут меня!
Она воинственно сдвинула маленькие брови, сморщила нос, надула пухлые щёки. Ирка напоминала сердитого бобра.
– Нет, золотко. Если уж «не родня» тебя заберёт – ни папа, ни мама тебе уже не помогут, – сказала бабушка. Да так холодно, без эмоций, что мне дурно стало.
«Разве можно так? Детей малых пугать чертовщиной всякой», – подумал я. Подумал и тут же обмяк в постели. В секунду я натянул одеяло до самых глаз и словно прирос к простыне. Бабкины глазницы зияли чёрной пустотой. Два отвратительных провала на старом сером лице, искажённом лукавой беззубой улыбкой, вопрошающе уставились на меня.
– Что случилось, сахарный? – заискивающе спросила старуха. – Испугался бабкиных сказок?
Бабка подошла к моей постели, склонилась надо мной, да так низко, что я чувствовал гнилостную вонь из её беззубого рта. Из чёрной глазницы что-то капнуло мне на переносицу. Что-то липкое и тёплое.
Ирка как будто не замечала произошедших с бабкой перемен и упрямо отказывалась укладываться спать.
– Ба-бу-ш-ка-а-а! – протянула она. – Ба-бу-ш-ка! Я пить хочу!
Старуха, не разгибая спины, медленно повернула к ней голову.
– Пить, золотко? Сейчас бабушка принесёт молочка, а ты укладывайся, – проскрипела старуха.
Она, шаркая по плетёным половикам, вышла из комнаты. Собрав всю свою детскую волю в кулак, я набрался смелости и обернулся в сторону двери. Взглянул и тут же накрылся с головой. Верблюжье одеяло и пара пледов душили могильной плитой. Моё детское сердце забилось в горле. Случись со мной это сейчас – у меня был бы обширный инфаркт.
В дверном проёме, из-за косяка, перебирая пальцами по наличнику, выглядывала ухмыляющаяся старуха. Кожа серая, неживая, сплошь в язвах, глаза как смоль чёрные, губы синие, а сама какая-то неправильная, будто распухшая. Не наша бабушка. Не родня!
Не знаю, сколько я пролежал под гнётом одеял, но, когда всё же решился высунуть голову, увидел, как Ирка, стоя на коленях на своей постели, что-то рисует пальцем на запотевшем оконном стекле. Из соседней комнаты послышалось знакомое шарканье. Старуха возвращалась!
К моему удивлению, в комнату к нам вошла прежняя, такая родная бабушка. Не мертвецки бледная, пропорциональная, с вполне живыми, усталыми глазами.
– А ну-ка брысь от окна! – прикрикнула она на Ирку. – Незачем другим знать, что у нас в доме не спят.
– Но там люди, бабушка. Какие-то люди у нас в огороде, – лопотала Ирка.
– Люди-не́люди. Спи, кому говорят! – оттягивая Ирку от окна, сказала бабушка. – Вот. Пей и укладывайся, а то скоро мама с папой вернутся. Тогда все получим по первое число!
Бабушка подала моей сестре кубатку с молоком. Ирка, держа посудину за горлышко, начала жадно глотать содержимое.
– Оставь и Андрюше, голодуша, – ухмыляясь, приговаривала бабка, поддерживая кубатку под дно и искоса смотря на меня.
И тут я вновь увидел чёрные пустые глаза на морщинистом рыхлом лице, освещаемом лишь тусклым светом луны через запотевшее окно. Старуха снова ехидно ухмыльнулась, словно злорадствуя, что Ирка не замечает её истинной личины.
А Ирка всё пила и пила. И только сейчас я заметил, чем так упорно пыталась насытиться моя сестра.По подбородку на шею и грудь, образуя бурый клин на сорочке, текла кровь. Я попытался закричать, но ничего не вышло. Язык словно прирос к нёбу. А Ирка пила. Причмокивая, очевидно смакуя крупные сгустки, попадающие в маленький детский рот. Ирка пила, а старуха, не сводя с меня глаз, ухмылялась.
Чуть ли не силой забрав у моей сестры кубатку, бабка, вцепившись в окровавленное горлышко артритными руками, протянула кувшинчик мне.
– А ты, Андрюша, питья не хочешь? – просипела она. – Свежее, вечернее.
Я вжался в подушку, мотая головой и подбирая под себя одеяло. Ирка, тыльной стороной ладони, вытирала измазанные кровью губы, обсасывала крохотные пальчики.
– Бабушка! Смотри! – воскликнула Ирка, указывая кровавым пальцем на запотевшее окно. – Там дедушка!
В комнате стало темнее. Фигура, стоящая за окном, загораживала лунный свет. Кто-то, чуть ли не касаясь носом стекла, вглядывался в полумрак нашей спальни. Незнакомец, по ту сторону окна, ритмично постучал пальцем по стеклу.
– Да будет тебе! Ты на свет ещё не появилась, как деда не стало, – настоящим, родным голосом сказала бабушка. – Укладывайся, кому говорят?
Она подошла к окну, за которым маячил тёмный силуэт, и провела ладонью по запотевшему стеклу. Ирка взвизгнула.
За окном стоял жуткого вида старик, одетый в вылинявшую бурую доху́. Мой покойный дедушка! Засаленные сбившиеся волосы падали на могучие плечи. Нос-картошка посинел, большие скулы были усыпаны звёздочками из лопнувших капилляров. А глаза! Глаза белёсые, сухие. Не живые! Дед скалил гнилые зубы, вглядываясь в тёмную спальню, приставив ладони по обеим сторонам обветренного лица.
Бабушка, вновь с прежним, живым, усталым лицом, как-то буднично присела в изножье моей кровати. Тяжело вздохнула. Вкрадчивый стук повторился. Старик по-прежнему настойчиво вглядывался в окно. То приседая, то вставая «на цыпочки», пытаясь вычленить в полутьме живой силуэт. Как мне показалось, почему-то именно детский.
– Вот это, внучата, и есть «не родня», – сказала бабушка обыденным голосом, поправляя узел платка, покрывавшего седую голову. – Не бойтесь. Они ничего нам не сделают. Смотреть можно, главное – не впускать!
Бабушка пристально смотрела на существо за окном. Каким-то тоскливым, будто скучающим взглядом. Она встала с моей кровати, подошла к Ирке:
– Не бойся, золотко. Деда не злой… просто голодный.
Прозвучало как-то не убедительно и Ирка уже начала кривить губы в преддверии ночной истерики. Завидев это, бабка добавила:
– Он скоро уйдёт. Все они скоро уйдут. Вот ты сейчас глазки закроешь, а когда проснёшься – всё сном плохим окажется.
– А как же мама с папой? – залепетала Ирка. – Вдруг они деда впустят?
– Не впустят. Папа с мамой с первыми петухами вернутся, а до той поры дед уже восвояси отправится.
Старик за окном облизнул потрескавшиеся губы, растянул рот в ухмылке.«Заметил», – подумал я и глубже зарылся в одеяло. Ирка, со своей детской наивностью, не унималась:
– А часто дедушка к нам приходит?
Бабушка вздохнула, присела рядом с внучкой:
– Да не то чтобы очень. На Коляды, в основном. На Деды́, Сретение, бывает, на Вальпургиеву ночь заглянет. Вот, на Новый год явиться решил.
Ирка понемногу успокаивалась. Натянула одеяло до подбородка и словно сказку на ночь слушала бабкины россказни.
– Вот, внучата, что творит излишняя набожность, – сказала бабушка, пристально уставившись на явно мёртвого старика пялившегося в окно. – Свекровь моя покойная уж больно суеверной была. И кто только выдумал байку, дескать, зеркала занавешивать нужно, когда покойник в доме? Вся эта пустая болтовня о том, что, мол, душа в зазеркалье застрянет, что там ей худо будет. Так там им и место! – неожиданно для меня выдала бабка.
Я, хоть был и мал, да кое-что слышал от соседей да родителей. Вот и о подобном суеверии с зеркалами тоже знал.
– Оно ведь, вот как: пожил человек своё да помер. И как бы его не любили, как бы не скучали по нему, да вот только духу его нужно дать уйти. Навсегда уйти, – продолжала бабушка. – Мёртвый родственник – не родня больше живым. И жить о нём должна только память, а не то будут тут слоняться, как некоторые!
Бабка злобно взглянула на своего покойного мужа, стоящего за окном. Дед запустил в рот два пальца и начал расшатывать один из немногочисленных зубов. У меня перехватило дыхание. Старик демонстративно вырвал гнилой огрызок из почерневшей десны и поднёс его к оконному стеклу. Криво улыбнулся, обнажив чёрные кровоточащие дёсны, сплюнул в ладонь, обмакнул палец в кровавую слюну и начал что-то писать на подмёрзшем стекле.
– …вот умрёт человек, уйдёт дух его в зазеркалье и живым спокойней будет, – продолжала бабка. – Знали бы вы сколько ваших предков поуходило в то зеркало, – бабушка указало на большое двустворчатое трюмо, увенчанное пожелтевшим макраме. – Вот как помру я, вы створки трюмо не закрывайте. Не закрывайте зеркало. А как схороните – разбейте вне дома, от греха подальше. Брехня это всё про семь лет несчастья и прочее. Вся жизнь у вас в горе пройдёт, коль ослушаетесь.
Бабушка на минуту притихла, погладила засыпающую Ирку по голове и добавила:
– Родителям вашим этот дом как собаке пятая нога. Сейчас все в город рвутся. В скворечники, на этажи! Повезёт, если как дачу оставят, а нет – продадут вовсе.
Я перевёл взгляд с бабушки на окно. Деда и след простыл, а на подмёрзшем стекле, кровавой слюной было выведено: «тук-тук».
Бабушка в очередной раз поправила Ирке одеяло, поцеловала её в лоб, откинув непослушные пряди и, не обращая на меня внимания, словно меня вообще не было в комнате, вышла из спальни. Я почему-то твёрдо решил не спать этой ночью и, во что бы то ни стало, дождаться родителей.
Дом погрузился в давящее безмолвие. Лишь настенные часы в соседней комнате мерно отбивали свой шаг. «Сколько сейчас? – подумал я. - Два, три часа ночи?». Мой взгляд лихорадочно метался между уже заснувшей сестрой, посасывающей окровавленный большой палец, и пугающей надписью на оконном стекле.
Вопреки моим усилиям, сон всё же взял своё. Не знаю, сколько времени я провёл в чуткой полудрёме, но вырвал меня из неё хруст наста под окном нашей спальни. Ступали медленно, осторожно. Лунный свет, падающий на изголовье Иркиной кровати, померк. Тёмная фигура вновь возникла по ту сторону окна. Не понимая сон это или явь, я укрылся с головой одеялом, дав себе чёткое указание: чтобы не случилось, не смотреть в окно. Ни за что!
Раздался мерный стук. На этот раз стучали в дверь. Тиканье часов совпало с ритмом сердца. Потемнело в глазах. Казалось, с каждым вдохом я пытаюсь проглотить ком ваты. Стук повторился. «Бабушка! – подумал я. – Она ведь ни за что не впустит незваного гостя. Если, конечно, это всё ещё наша бабушка».
Тишину спящего дома нарушил новый звук.
Тягуче, точно расстроенная виолончель, заскрипели дверные завесы. В этот момент моя детская психика рухнула, а чувство самообладания растворилось, как утренний туман. Я закричал. Закричал, что было мочи, но из моей глотки не вырвалось ни звука. Неистово брыкаясь и размахивая руками, я вскочил с кровати, сбросив на пол мокрое от пота одеяло. Ринулся было бежать (нужно было разбудить бабушку), но врос в пол, как истукан. За вновь запотевшим окном уже не было незнакомой фигуры, и Ирки в кровати тоже не было! Мои заплаканные глаза вычленили во мраке спальни маленький детский силуэт в белой сорочке. Моя сестра стояла у высокого двустворчатого трюмо в дальнем углу комнаты и расшатывала два передних молочных зуба.
Из кухни послышались тяжёлые шаги, приведшие Ирку в чувство.
– Бабушка! Бабушка! – заликовала она, брызжа кровавой слюной на одну из створок зеркала. – Дедушка Мороз пришёл!
С этими словами, она, как ужаленная сорвалась с места и скрылась в черноте дверного проёма, шлёпая босыми ногами по голому полу.
Через секунду-другую, топот босых ног сменился какой-то вознёй, чавканьем и отвратительными сосущими звуками. Послышалась тяжёлая поступь, за ней другая и в дверном проёме возникла огромная, косматая фигура с холщёвым мешком в руке.
У порога стоял крепко сбитый, плечистый старик в вылинявшей дохе́. Он сделал шаг вперёд, волоча за собой окровавленный объёмистый мешок, из порванного уголка которого торчали детские пальцы. Под мешком растекалась кровавая лужа. Старик, ехидно ухмыляясь, приподнял барловку в знак приветствия.
– Мы ждём только тебя, Андрюша, – пробасил он. – Мы ждём!
***
– Андрюша! Мы ждём только тебя… Андрей, твою мать!
Я вскочил с дивана, сорвав с себя наушники, и рефлекторно попытался отползти назад. Рядом стояла удивлённая Таня, держа в руках кружку кофе.
– Новый год проспишь, соня, – сказала она, протягивая мне кружку. – Опять кошмар?
– Очередная экскурсия в детство. Я не кричал во сне?
– Ты мычал, – сказала Таня.
– Мычал?
– Ага, я даже на диктофон записала, – с рвущимся изнутри смехом сказала моя жена и полезла в задний карман джинсов за телефоном.
– Избавь меня от этого.
– Ну ты послушай! Хоть немного! – заходилась от смеха моя супруга.
Я сделал большой глоток уже почти остывшего кофе, пригладил бороду.
– Судя по всему, настало время вернуться твоему храпу в качестве рингтона на мобильник, – сказал я.
Таня замялась, наигранно сдвинула брови, погрозила мне пальцем и вышла из комнаты.
– Просыпайся, заяц. Переодевайся и за стол. Мы ждём, – донеслось из кухни.
– Переодевайся? – переспросил я. – Я у себя дома! Могу и в трусах за стол сесть!
Ответа не последовало. Из кухни доносились смех, звон тарелок, лязг кухонной утвари. Дом наполняла амброзия из ароматов мандаринов, запечённой в духовке курицы и сладковатого табачного дыма, с которым не справлялась хвалёная отечественная вытяжка над газовой плитой.
Окутанный дивными ароматами, я переваривал в тяжёлой голове недавний кошмар, так вероломно прерванный моей женой.
«Не дала досмотреть, – подумал я. – И слава богу».
Кошмарную концовку, которую я пытался забыть больше двадцати лет, я знал как «Отче наш». Меня обнаружили вернувшиеся с гулянки родители. На часах было около шести утра. Я спал на полу у своей кровати, свернувшись в позу эмбриона. Помню, мама тогда перепугалась не на шутку, дескать, пневмонию заработаю лёжа на холодном полу. Бедная мама. Она ведь и не подозревала, что настоящий кошмар подкрадётся к ней буквально через несколько секунд. Мама включила свет. Иркина кровать была пуста, у трюмо багровела размазанная лужа крови.
Описывать дальнейший хаос, наводнивший дом, не имеет смысла. Скажу лишь, что Ирку нашли достаточно быстро. Нашли… во дворе… в сугробе… с откусанным языком. Забегая вперёд, скажу, что по результатам вскрытия, часть языка обнаружили в её же желудке. Другую половину не нашли вовсе, но отчётливо помню, как отец упорно, с вилами на перевес, гонял пару соседский дворняг с окровавленными мордами, которых, словно магнитом, тянуло к кровавому сугробу.
А что дальше? Дальше «скорая», менты, дознание и гениальное заключение патологоанатома: «острая гипотермия».
«Странно, что не от потери крови», – подумал я.
Мне запрещали смотреть, но не смотреть на это было не возможно. Детский взор так и лип к алеющему сугробу у сарая, в котором лежало припорошенное утренним снегом тело моей восьмилетней сестры.
Следов взлома не было. Очевидно, Ирка сама открыла дверь. «Сомнамбулизм, – предположил кто-то из милиционеров. – А язык? Язык во сне прикусить могла! Поверьте, таких случаев на моей памяти, вагон и маленькая тележка».
«Ага, – подумал я тогда. – Отгрызть и проглотить!»