Не родня

Всё началось с баночки фаршированных оливок. Да, именно с них, ибо я не в настроении винить себя, а высшие силы, если они существуют, просто не могли допустить подобное. Всё случившееся не может быть происками судьбы-злодейки, карой господней или магнитными бурями. Сегодня я решительно настроен винить баночку чёртовых оливок. А как иначе объяснить мою догорающую дачу, уже обугленный труп соседа, сломанные рёбра и сожжённые до мяса ладони моей супруги? И всё это в четыре тридцать утра, первого января.

– Как думаешь, поверят? – спросила Таня, моя жена, не отводя взгляда от полыхающего дома.

– Кто? – ответил я вопросом на вопрос, аналогично уставившись на горящий фронтон нашей дачи.

– Они.

– Они? Инопланетяне? – отшутился я, параллельно пытаясь нащупать в карманах пачку сигарет.

– Пожарные, – бросила Таня. – Что мы им скажем? Это же пиздец!

– Ну… – я запнулся, подкуривая одновременно две сигареты, раскурил, пыхтя, как самовар и вставил одну в уголок потрескавшихся губ супруги. – Скажешь им, что я разжигал печь бензином.

Таня грустно улыбнулась. Весёлого в данной ситуации было мало. Вообще не было! Но самоирония, как защитный механизм, работала отменно.

– Ты ещё в настроении шутить? – переведя взгляд с охваченного огнём дома на меня, спросила жена. Тень улыбки в тот же миг слетела с усталого лица.

Я промолчал, сделал глубокую затяжку, тяжело выдохнул. Взгляд упрямо цеплялся за огромные всполохи пламени, озаряющие чёрное небо. Зрелище было неописуемое. У нас был лучший фейерверк на всю округу! Свист и треск лопающегося шифера, сопровождающийся характерными громкими хлопками, был слышен за версту и дал бы фору любому праздничному салюту. Столп тяжёлого, чёрного дыма, не тая в воздухе, упрямо стремился ввысь. Скоро должна была начаться самая зрелищная часть утреннего огненного шоу: обрушение крыши. Огонь беспощадно глодал стропила. Прогнулась несущая балка. Где-то вдалеке выли сирены. Пожарные машины, плутающие среди узких и зачастую тупиковых улочек частного сектора, тщетно искали дорогу к пожару.

Таня слепо смотрела в глазницы окон, наблюдая, как беспощадная стихия дожирает остатки интерьера. Из прострации её вырвал оглушительный грохот, сопровождающийся еле слышным звоном стекла и треском древесины. Крыша рухнула, бросив в небо ослепительный столп искр.

Из-за поворота показались несколько пар автомобильных фар, рассекающих лучами яркого света задымлённую улицу. Два пожарных расчёта, «скорая».

– Полный набор, только ментов не хватает, – бросил я, помогая жене подняться со штабеля обрезной доски.

Группа пожарных разматывала рукава, ещё двое напяливали на себя композитные баллоны.

– Есть в доме люди? – послышался отдалённый громкий возглас.

Таня вопрошающе посмотрела на меня.

– Ну, он ведь не конкретизировал, живые или нет? – сухо ответил я, глядя в большие испуганные глаза супруги, в которых теперь читался укор.

Набрав полные лёгкие воздуха, насколько это было возможно, я выкрикнул отрицательный ответ и, взяв жену под руку, помог ей сделать несколько неуверенных шагов. Сломанные рёбра давали о себе знать. Навстречу нам бежала парочка бойких санитаров.

– Инопланетяне или бензин? – спросила Таня, тяжело постанывая с каждым неуверенным шагом, с тревогой глядя на приближающихся работников скорой помощи.

Я посмотрел на свою жену. Каких-то пять - шесть часов назад одетую в восхитительное, в меру короткое бархатное платье, с изысканным чокером на тонкой шее, умеренным макияжем, высокой причёской и алым маникюром на длинных пальцах, а теперь облачённую в пропахшие дымом лохмотья, с растрёпанными волосами, обугленными ресницами, сорванными ногтями и белеющим мясом на обожжённых ладонях. Она походила на ужасного вида манекен с застывшей гримасой боли на некогда красивом измазанном сажей лице.

– Как думаешь, они поверят в короткое замыкание?

***

– Просто держи этот чёртов табурет и избавь меня от сентиментальных излияний, – буркнул я, пытаясь зацепить краешек гирлянды за карниз.

– Но они ведь наша родня! Моя сестра, твоя свояченица, мои… наши племянники…

– Вот именно! Ключевое слово – «твои», – прервал я жену. – Твоя сестра, твои племянники. Вот поэтому наша страна никогда не будет жить хорошо. До тех пор пока у нас этот долбаный «совок» в голове! Кум, брат, сват! Я сыт по горло слащавыми монологами о том, что Новый год – это семейный праздник, с меня хватит бредней о воссоединении родственников, семей, и сказок о Рождественских чудесах, случившихся с нищими либо дураками.

Таня молчала, придерживая двумя руками шаткий табурет. А меня это молчание будто подстёгивало, словно погонщик резвую тройку. Иными словами, меня понесло:

– Оглянись, родная. Ты в каких реалиях живёшь? Праздник праздником, я не спорю, но по сути своей – всего–то смена календаря. И прошу заметить, что это не мне второго числа на работу, а ты тут устраиваешь для своей родни «благотворительный вечер», который, как мы оба знаем, перерастёт в «благотворительную неделю», а того и глядишь – в месяц.

Таня молчала. Я взглянул вниз, неуверенно балансируя на табурете, и только сейчас заметил, что она тихонько плачет. Я заткнулся. Закрепил, как мог, непослушный конец гирлянды прищепкой от ламбрекена и слез с табурета.

– Ну и по какой причине ты разводишь в доме сырость? – съязвил я, словно не понимая причины слёз супруги.

– Ты злой, Андрей. Они ведь и твоя родня. Я вижусь с сестрой раз в столетие, а когда мы вместе встречали Новый год я уже и не вспомню. Ещё девчонками, наверное. А на прошлый Новый год она с детьми…

– Да, на прошлый Новый год она с детьми лежала с «короной», на прошлый Новый год они мне нравились больше. Представь моё разочарование, когда ты сказала, что они не собираются умирать.

Советская ёлочная игрушка просвистела у меня над ухом и с глухим хлопком разбилась о книжный шкаф.

– Прости, это шутка! Тут я, правда, перегнул. Извини.

Стеклянная шишка пролетела мимо плеча. За ней последовал отвратительного вида стеклянный лимон. Подумать только, как подобным уродством люди украшали свои дома ещё каких-то тридцать лет назад? Хотя, чему удивляться? Мы и по сей день украшаем.

Не достигнув цели, шишка вдребезги разлетелась на десятки осколков. Эстафету принял стеклянный Наф-Наф, за ним полетела лубяная избушка и парочка бирюзовых шаров.

Поняв, что она лишь прибавляет себе работы в уборке, Таня взяла себя в руки. Глаза блестели, губы дрожали.

– Козёл Вы, Андрей Анатольевич, – попыталась твёрдо произнести моя супруга, но голос предательски дрогнул. – У них ведь больше никого нет.

Я глубоко вздохнул, бережно взял супругу за плечи и как можно спокойнее произнёс:

– Танечка, в развитых странах, подчёркиваю, в развитых, разрешён брак между троюродными братом и сестрой…

– Ты кретин?

– Сама посуди, пока ты занята поисками того единственного, он, возможно…

– Кретин, – утвердила Таня, вытирая потёкшую тушь тыльной стороной ладони. Она вышла из комнаты, скрипнула дверь в уборную. Вернувшись с совком в одной руке и веником в другой, продолжила:– У тебя ведь тоже никого нет.– Никого? – удивился я. – До этой секунды я считал, что у меня есть ты.

– Вот именно. У тебя есть я, у Веры – никого. Никого, кроме её мальчишек.

– Ты уже сама себе противоречишь. Вот видишь, у неё есть сыновья. У неё своя семья, у нас своя! – постепенно переходя на повышенные тона, парировал я.

– Семья – это громко сказано, – пробормотала Таня, пытаясь вымести осколки из ворса ковра.

– Не понял, – начал я с упрёком. – Что ты имеешь в виду?

Оставив уборку, Таня по-актёрски повернулась, набрала полную грудь воздуха и с непроницаемым выражением лица начала:

– А знаешь что? Теперь твоя очередь выслушивать гневные тирады.

Что-то изменилось в моей жене. Что-то пугающе-отталкивающее было в выражении её лица. Невозмутимая каменная маска, с лукаво приподнятыми уголками губ, сменила привычный облик супруги. Наверное, именно с таким лицом дядя предлагает девочке жвачку.

– Я устала от твоего эгоизма. Раз в год…Раз в год, Андрей, ты можешь побыть нормальным человеком? Семья? Если для тебя семья определяется двумя разнополыми людьми и связующим их штампом в паспорте, то да. У нас семья.

– Ну, необязательно разнополыми…

– Заткнись! Пожалуйста, просто помолчи немного.

– Помнится, ты не горела желанием обременять нас спиногрызами. И, поправь меня, если я ошибаюсь, это было наше общее решение, – продолжал парировать я.

– Да не в детях дело, Андрей. Пойми, они ведь родня.

– Да не родня они мне! – не выдержал я. Теперь была моя очередь «включать истеричку». Нервы у меня были железными, но ведь и металл ржавеет.

– Не родня? – ехидно спросила меня жена. – Серьёзно, «не родня»? Забыл, как закончились отношения твоей покойной сестры с «не роднёй»?

Внутри меня что-то сломалось. Меня будто ударили обухом по голове. В ушах теперь звенело, картинка в глазах помутнела. Готов поспорить, что в то мгновение я побелел и был похож на уродливого снеговика, которого соседские детишки слепили во дворе нашей панельки. Бледного снеговика с ничего не выражающим лицом и пустыми, смотрящими в никуда угольными глазами. В моём случае – карими.

– Прости, – осеклась Таня. – Прости, Андрюша, я…

Я не слышал свою супругу. Не торопясь надел пальто, проверил бумажник в нагрудном кармане, принялся шнуровать ботинки. Нужно было развеяться. Сигареты заканчивались, да и к столу того-сего нужно было докупить.

– Ты куда? – в Танином голосе читалась неприкрытая тревога.

– В магазин.

– Сейчас? Побудь со мной.

– Я уже побыл с тобой.

Я развернулся, щёлкнул выключателем, дёрнул за ручку двери. Что-то хрупкое и такое родное обняло меня за плечи, сковав по рукам.

– Прости, Андрюша. Я не хотела.

Я начал остывать, и осознание, что любое сказанное поперёк слово продолжит наращивать снежный ком скандала, вернулось. Я бережно освободился от пут супруги, поцеловал её в лоб и, переступив за порог, пообещал вернуться в течение часа.

Таня осталась стоять в дверях, буравя взглядом мою спину.

– Захвати фаршированных оливок, – бросила она, когда я спускался по лестнице.

Я сделал вид, что не услышал, поднял воротник и принялся выуживать перчатки из глубоких карманов.

– Пожалуйста, – услышал я тоненькое эхо, когда миновал уже несколько этажей. Закрылась дверь в нашу квартиру. Всё тем же эхом щёлкнул дверной замок.

***

Неприветливый двор встретил меня до тошноты родным пейзажем: парочка бездомных кошек, свернувшись плотным двуглавым шерстяным клубком, укрылась от ветра у домофонной двери. Ворчливая пожилая соседка из квартиры напротив, с мусорным пакетом в обветренных руках, просеменила мимо меня, неуверенно кивнув в знак приветствия. Я ответил тем же. Забавно, что за столько лет, живя в одном доме, да при том количестве скандалов ею устроенных, я до сих пор не знал её имени. В глубине двора уродливый, почти растаявший снеговик ухмылялся мне выложенной из сухой рябины кривой улыбкой.

«Ну и уродец», – подумал я, засовывая наушники - грибы чуть ли не до барабанных перепонок. До самых мозгов, как любит говорить Таня.

Календарный год заканчивал свою вахту и несмотря на то, что уже через каких-то несколько часов подавляющая часть населения страны будет спать лицом в тазу с оливье, а с экранов телевизоров какой-то подозрительный мужик будет вещать о том, что год был трудным, но всё у нас будет хорошо, декабрь больше походил на гнилой март и не спешил показать работягам из ЖЭК, кто здесь главный. Уверенный плюс держался уже больше недели, с неба то лило, то сыпало, то хрен пойми что. Вот и сейчас рыжую кашу из песка и талого снега припорашивали неуверенные снежинки, которые, казалось, таяли, едва коснувшись похожей на рвоту слякоти.

Я намеревался совершить круг почёта, который, по сути своей, являлся квадратом. Заскочить в «Табакерку», нанести визит вежливости в знакомую кофейню, может даже заглянуть в книжный. Финальной точкой променада стало бы «СуперСельПо», ибо супермаркетом европейского уровня, каким его позиционировало его же руководство, этот магазин нельзя было назвать даже с натяжкой.

Следуя намеченному маршруту, по знакомым с детства улочкам, я миновал липовый сквер, обогнул центральную площадь, заскочил за сигаретами, и в итоге, уединившись со своими мыслями у скамейки под голой, корявой грушей, пил кофе (кофейня оказалась закрытой, и пришлось довольствоваться помоями из автомата). В наушниках Гребенщиков убеждал меня, что настало время «ЭН», и может всё-таки пора?

Ненавязчивые белые снежинки сменились увесистыми хлопьями. Усилился ветер. Начиналась самая настоящая метель. Назойливые снежинки - проныры так и норовили прошмыгнуть через малейшую прореху в одежде. Высокий воротник пальто уже не спасал. Выбросив стаканчик с недопитым кофе в урну, я повернулся спиной к ветру, зачем-то закурил и, сжав сигарету зубами, отправился навстречу усиливающейся вьюге. Фильтр тут же промок от слюны. Не в состоянии сделать хоть одну нормальную затяжку, я плевком избавился от только что подкуренной сигареты.

Гребенщиков в наушниках успокоился, и ему на смену пришло нечто из норвежского - богохульного. Метель усиливалась с каждой минутой. Я ускорил шаг. Вот уже миновал привокзальную площадь, прошёл вдоль пирона. Мимо пронеслась стрела. Так у нас называли скоростные поезда, не останавливающиеся в захолустьях вроде нашего. Я бегло выхватил взглядом несколько одиноких силуэтов в окнах вагонов.

На какой-то момент меня затянуло в омут воспоминаний, да таких ярких и отчётливых, словно это было вчера. Вспомнилось, как мы с Таней, будучи ещё студентами, вот так, прямо как эти одинокие пассажиры, возвращались из столицы поздними электричками в последний день уходящего года. А если точнее, пять лет кряду. Спеша на праздники к родителям на малую родину, отпрашиваясь с вечерних подработок, линяя с пар. Покупали билеты на одну единственную электричку, идущую в нужном направлении. Опаздывая, летели сломя голову, лавируя среди таких же студяг, по заполненному перрону. Прыгали в последний вагон, а затем – дорога. Пять часов тряски на не самом весёлом «аттракционе», к тому же, плохо пахнущем. Приезжали почти в полночь. На отсиженных ногах и с онемевшими задницами, ковыляли к дому моих родителей (благо, жили они не далеко от вокзала). Затем Новогодняя ночь, шампанское, мандарины, а первого числа, с утра – фирменный бабушкин пирог. Ну а затем дневной сон, обратная, вечерняя электричка, ибо второго числа у кого-нибудь из нас обязательно был зачёт.

Сколько лет прошло? Десять? Пятнадцать? Плохое почему-то не помнилось. В памяти остались лишь такие моменты, хотя и хорошими я бы их не назвал. Добрыми, наверное. Домашними.

Из ностальгических воспоминаний меня вырвал срывной лай собаки, заглушивший негромкую музыку в наушниках. Я выключил гарнитуру. С удивлением для себя, я обнаружил, что почти подошёл к своему подъезду. В сгустившихся сумерках слышался собачий лай, отборная брань, крики. Кричали двое. Очевидно, мужчина и женщина. Кричали то ли друг на друга, то ли на третье лицо. В какофонии было не разобрать. Нащупывая ключи в кармане, я уже срезал угол, идя через детскую площадку в центре двора. Поравнялся со снеговиком. Уродливое детское ваяние совсем поникло. Рябиновый рот высыпался. «Может у него цинга? – подумал я тогда и дополнил сам себя. – Вкупе с сифилисом». Нос-морковка отвалился и чернел в луже у основания уродца.

Голоса стали читаемыми. В полутьме у соседнего подъезда, можно было различить пару силуэтов. Вечерний концерт устроила соседская, не самая благополучная, но уж точно самая экстравагантная семейная пара этого дома. Помимо того, что эти два сапога пара являлись блестящими образчиками выдающегося алкоголизма, так ко всему прочему были ярким примером того, как не надо строить семейный институт.

«Дети и животные не должны страдать, – подумал я. - Именно поэтому, таким вот пациентам нельзя заводить домашних питомцев и обзаводиться чадом».

Детей, насколько мне известно, у них не было, а вот питомец был. Мопс по кличке Омч стал невольным свидетелем вечернего спектакля и драл свою маленькую глотку на весь двор, с неистовым лаем нарезая круги вокруг ссорившихся супругов.

Доставая чип из кармана, я прокручивал в голове лишь одну мысль. Немую мольбу Всевышнему: «Только бы не узнал. Только бы не узнал. Только бы…»

– Дюх! – оклик вернул меня к реальности.

– Твою мать, – громким шёпотом выругался я, упорно дела вид, что не услышал и уже почти приложил чип к домофону.

– Андрюха!

Я обернулся. От соседнего подъезда в мою сторону шатко и торопливо шёл мужчина. Он неуклюже, почти вприпрыжку, огибал припорошенные снегом лужи. Омч, похрюкивая, семенил за фигурой на своих коротеньких лапках-сосисках.

– Здорово, старик, – с беззаботной усмешкой бросил мне сосед, похоже, забыв о скандале минутной давности с супругой. В полупьяном мужлане я узнал своего старого друга детства, Маугли, так и не успевшего повзрослеть. Имя у него, конечно, было вполне классическим, но кличка, полученная за смуглую кожу, прилипла к парню как банный лист ещё со школьной скамьи. Резиновые сланцы на тёплый носок, шорты и синяя ветровка, наброшенная на заляпанную кровью майку-алкоголичку. Образ говорил сам за себя. Маугли протянул мне руку в знак приветствия. Рука была в крови.

– Скажи, что это твоя кровь, – произнёс я, не вынимая рук из карманов.

Маугли замялся, отдёрнул грязную руку, суетливо вытер кровь о шорты и растянул окровавленные губы в щербатой улыбке. Недоставало переднего зуба.

– Сковорода, – сказал он, горделиво вздёрнув подбородок, словно вояка, кичащийся боевым ранением.

– Смотрю, вы свои забавы на свежий воздух перенесли? – спросил я.

Маугли накинул капюшон ветровки, неуклюже подкуривая противопожарными белорусскими спичками.

– Спасался от сумасшедшей суки, – сказал он, раскуривая сигарету. – Я карточку у неё «одолжил», а эта мегера пронюхала, ну и сразу за «ударный инструмент».

– Не жалуйся на машину, Маугли, сам выбирал, – усмехнулся я.

– Вот только не надо тут философствовать. Можно подумать твоя тебя никогда ничем не прикладывала?

– А ты сильно удивишься?

Маугли промолчал, сплюнул кровью, щелчком выбросил сигаретный бычок и, секунду помявшись, подбирая слова, спросил:

– Дюх, у тебя пару копеек не будет?

– На бухло не дам, – отрезал я.

– Да не на бухло. Курево заканчивается.

– Так ты ж у своей карточку одолжил?

– А вот то было на бухло, – уточнил Маугли, явив щербатую улыбку. – Чесслово. На курево. Зуб даю.

Повисла недолгая пауза, после чего тишину вечернего двора разорвал истерический хохот двух мужиков среднего возраста, смеющихся, как младенцы от щекотки. Маугли в тот момент и вправду походил на младенца. Беззубого, подкопченного младенца.

Я пошарил в задних карманах джинсов в поисках мелочи. Пусто. Потянулся к бумажнику, и вдруг появилось чувство, что это меня, а не Маугли, смачно огрели чугунной сковородой. В голове зажглась лампочка, загудел набат. Оливки. Я не зашёл в чёртов магазин!

Пояснив соседу, что мелочи нет и предложив подождать меня десять – пятнадцать минут, если, конечно, у него есть желание, я, злясь на самого себя, направился в так называемое «СуперСельПо» – продуктовый магазин, находившийся прямо за домом. Желание у Маугли, разумеется, было, а вот возможности меня ждать – нет. Пусть и не холодный, но гнилой декабрь брал своё. Я запустил одетого не по сезону товарища в подъезд, предложив дождаться меня внутри. Тот, не раздумывая, согласился и прильнул к паровой батарее, едва переступив порог подъезда.

***

Из магазина я возвращался с упавшим сердцем. Мне казалось, что самым логичным завершением сегодняшнего дня должно стать убийство. Моё, например. А как иначе можно смотреть на вещи, когда за каких-то пятнадцать – двадцать минут тебя обсчитывают на кассе, и баночка оливок элегантно превращается в бочонок икры. Затем банкомат жрёт твою карточку, после чего, в ожидании «зелёного» на светофоре, тебя окатывает рыжим месивом пролетающая на первой космической маршрутка, и в довершение всего этого – бездомная дворняга рвёт тебе пальто. Ко всему прочему мне предстояло разрушить хрупкие надежды Маугли. Ведь мелочи у меня не было. Денег вообще не было! Ни материальных, ни виртуальных. Я представил выражение лица Тани. Я не хотел её расстраивать. В такие моменты, она, как правило, не сердилась. Просто плакала.

В шутку, а может и нет, размышляя о старом добром убийстве-самоубийстве, я утешал себя тем, что этот день уж точно не станет хуже.

Станет.

Подойдя к дому, я увидел, что Маугли обивает порог моего подъезда. Он переминался с ноги на ногу, словно озябшая чёрная цапля, и что-то ворчал в мой адрес. Слов я разобрать не мог. Ветер обрывал фразы, съедал окончания.

– Дюх, а сколько дают за убийство с особой жестокостью? – спросил Маугли, едва я подошёл к подъезду.

– Смотря кого. Жёнушку порешить собрался?

– Если бы, – стуча зубами, сказал сосед. - Соседки твоей и её отпрысков заодно.

– Ну, это уже «групповушка». Ты, скорее всего, не выйдешь. А что за соседка то? – спросил я, запуская Маугли в подъезд, словно озябшего бездомного кота.

– Да первый раз вижу. У войны не женское лицо, знаешь ли. Из съёмной, наверное. Той, что на пятом.

Продолжение>