Маньяна

https://mrakopedia.net/wiki/Маньяна

Когда Рутгер миновал безжизненные предместья и подошёл к городским воротам, стражники вытаращились на Маньяну, словно на призрака. Один только господь бог, если он тоже существует, знал, когда они в последний раз видели живую кошку.Маньяна деловито подошла к тому из стражей, что помоложе, потёрлась об его ногу, и бедняга аж подскочил, цепляясь за свой багор. Багор! Как быстро чума всё-таки стёрла целые столетия истории, возвращая мир в дремучие тёмные века.

Второй стражник, седеющий бородач, хмуро буркнул:

– Твоя, что ли?

– Она сама по себе, – сказал Рутгер. – Ходит со мной, потому что хочет.

Маньяна замурлыкала громче, чем заводской станок.

Мужик неодобрительно глянул на заветренную язву у Рутгера под челюстью, но ничего не сказал. Те немногие, кому удавалось переболеть и выздороветь, больше не были заразны, хотя зияющие дыры на месте лимфоузлов могли не зарастать годами.

Поразмыслив, борадач приказал:

– К градоначальнице.

Рутгер не возражал. Ему было всё равно.

Стражник повёл его по узким улочкам. Маньяне всё было интересно; старая, толстая кошачья матрона, она на диво резво трусила по мостовой, то и дело заглядывая во дворы и переулки. Сам Рутгер по сторонам не глядел: чего он тут не видел? Мёртвые газовые фонари, разбитые витрины, палисадники, заросшие полынью и лопухом. Пустые дома с распахнутыми дверями провожали его взглядами слепых окон. Рутгер знал эту идиотскую мину по госпиталям Полуденной войны, когда трупов там было так много, что некому было закрыть им глаза и подвязать челюсти.

– Эй, а можно быстрее?! – рыкнул бородач, злобно глянув на Маньяну, которая остановилась поохотиться на кузнечика.

Рутгер пожал плечами.

– Я же сказал, я ей не командую. Она идёт, как хочет.

Бородач попытался поднять Маньяну, но та с шипением саданула ему лапой по носу, вывернулась, плюхнулась на землю и бросилась наутёк. Бранясь во весь голос, стражник кинулся за ней следом. Рутгер удивил сам себя, улыбнувшись одним углом губ – и вдруг ему на плечо легла чья-то рука.

– Эй, чего он от тебя хочет? – спросил девичий голосок. – Тебя спасать?

Рутгер обернулся и встретился взглядом с весёлыми зелёными глазами смуглой высокой девушки в залатанных рабочих штанах. Она улыбнулась ему, спокойно и открыто; на груди у неё блеснула золотая искра.

– Нет, всё в порядке, – сказал Рутгер. – Но спасибо.

Маньяна появилась из ниоткуда, запрыгнула Рутгеру на руки; привычно взгромоздилась ему на плечо. Девушка так и замерла с открытым ртом.

– Вот сам её и неси, ясно?! – еле переводя дух, прогавкал стражник. – Идём уже!

Рутгер отвернулся от незнакомки всего на мгновение, но её уже и след простыл.

∗ ∗ ∗

На подходе к главной площади Рутгер понял, что вошёл в город не с той стороны. Там, у северных ворот, казалось, что это место вымерло, но здесь, в центре, были люди. Они развешивали бельё, через улицу перекрикивались с соседями, рубили дрова и чинили дверные петли. Жили. Один раз дорогу Рутгеру с бородачом даже перебежала стайка детей. Да, горожане, как один, выглядели жалко – исхудавшие, в обносках, с обритыми головами, – и всё-таки одного взгляда хватало, чтобы понять, что дела у городка идут очень неплохо. Уж точно куда лучше, чем у многих других.

Небольшой меняльный рынок на площади накрывала могучей тенью старинная ратуша из красного кирпича. Градоначальницу звали Йоанна Дитрих. Она встретила Рутгера у себя в кабинете, стоя; не протянула руки́ для приветствия. Рутгер не обиделся: в новом мире рук не жали.

– Значит, просто Рутгер, – сказала она. – Что ж, добро пожаловать. Вы хотите остаться?

Маньяна, которая вошла с Рутгером вместе, принялась играть с чем-то в углу. Он пожал плечами.

– Да. По крайней мере, на время.

Градоначальница устало присела на край стола, закурила – по комнате поплыл запах дрянной махорки. Она выглядела старше своих лет; вши не делали различия между чинами и сословиями, так что Дитрих тоже брилась наголо, но у неё за спиной висел портрет, где она же – весёлая, здоровая, рыжеволосая, – держала на руках совершенно ангелоподобного младенца.

На континенте, который чума накрыла, как сель, не стоило начинать светскую беседу с вопроса о том, как ребёнок поживает сейчас.

– Сразу к делу, – сказала Дитрих. – Я разрешу вам остаться, но нам придётся забрать вашу кошку. Ради городских нужд.

– Она не моя, – возразил Рутгер. – И она не дастся. Даже если сможете её поймать, то долго не удержите.

Дитрих невесело усмехнулась.

– Я, может, и не удержу. Но что насчёт клетки?

Рутгер не стал говорить ей, что в прошлом Маньяне уже доводилось открывать задвижки. Она была вовсе не глупа, эта кошка – умнее многих, кого Рутгер знал, и, может быть, даже него самого.

– Она не останется там, где ей не нравится, – просто сказал он. – Это мы, люди, стайные звери, вроде волков. Кошки – индивидуалисты. Им плевать на доводы об общем благе.

– Неужели? – градоначальница насмешливо вскинула брови. – Вы что, кошачий учёный? Что ещё вы можете мне о них поведать?

– Больше, чем хотел бы. У меня Кошачий мор за плечами.

– О! – теперь в острых серых глазах Дитрих вспыхнула искра заинтересованности. – Первый или второй?

– Оба. И малый тоже.

Градоначальница выпрямилась, затушила окурок в пепельнице.

– Пойдёмте, – сказала она. – Я вам кое-что покажу.

∗ ∗ ∗

Дитрих привела Рутгера в бывшее бомбоубежище в подвале. Стены здесь были с толстым металлическим каркасом, дверь – толщиной в ладонь. Внутри дежурило четверо охранников, вооружённых – гляди-ка ты! – пистолетами. А у них за спинами…

Всю комнату, ряд за рядом, занимали клетки, и в них сидело… сколько? Сорок кошек? Пятьдесят? В глазах зарябило от шкурок: рыжее на чёрном и сером, белые носочки с манишками, беспорядочные пятна черепаховой пестроты... Каждая из кошек была как минимум трёхцветной, лапы и хвосты некоторых казались запчастями от совсем другого животного. Как будто во времена Кошачьих моров кто-то отрезал всё, что можно было спасти, перемешал, не глядя, и получилось это.

Дитрих, похоже, искренне наслаждалась замешательством гостя.

– Как известно, – сказала она, – так называемое Проклятие наниты гласит…

Рутгер прекрасно знал, что́ гласит Проклятие наниты. Он слушал его из первых уст, там, на островах Саго, от умирающей темнокожей старухи, старейшины поселения, вымершего у неё на глазах. Слушал и не слышал, потому что не мог оторвать взгляда от язвы у старухи на боку, которая началась с лимфоузла под мышкой, а потом проела складки коричневых морщин и дряблые мышцы до самого ребра. Нанита надрывно кричала, из последних сил призывая свою богиню в свидетельницы и судьи, и вместе со словами из её рта летели капли крови и пены, а Рутгер думал только одно: это не взаправду. Не взаправду.

К счастью, он был там не один. Другие запомнили её речь лучше, так что впоследствии её записали почти дословно. Не прошло и полугода, как весь континент выучил её наизусть.

– Да-да, – раздражённо оборвал Рутгер. – «Не станет кошек, ни белых, ни серых, ни чёрных, ни рыжих, ни коричневых, ни полосатых». У вас тут прекрасная коллекция исключений. Чего вы от меня хотите? Или просто решили похвастаться?

Дитрих медленно пошла между клеток. Притихшая Маньяна – белая, с рыжей задней лапой и бурыми пятнами на боках – сунула нос к одной из кошек, но отпрыгнула, когда та зашипела на неё, как на злейшего из врагов.

Рутгер котов не любил. Он любил Маньяну, Маньяна была его другом, и без неё Рутгер давно бы лишился рассудка, но дружба с одним человеком – это ведь не дружба со всем человечеством. До чумы ему было плевать, сколько кошек в год травят дворники. Но эти кошки… Да, в отличие от горожан, они не были ни тощими, ни грязными, их шкурки лоснились, и всё же… Каждая из них сидела в отдельной голой крохотной клетке, даже не как тигр в дрянном цирке, а как индейка на откорм, и Рутгеру стало за них больно.

– С тех пор, как мир… изменился, – сказала Дитрих, – мы пытаемся улучшать крысоловки. Перепробовали любые виды приманок, запахи, звуки, которых человеческое ухо не слышит. Но знаете что? Никто всё равно не ловит крыс лучше, чем кошки.

Крысы. Именно они – вместе с блохами на шкурах – привезли чуму с островов обратно домой. После Проклятия наниты корабельные коты передохли почти сразу.

– Я собирала этих красавиц со всей округи. Поверьте, вы не хотите знать, чего мне это стоило. Лишь благодаря им мы все до сих пор живы. Мы регулярно выпускаем их на склады и в подвалы. Иногда они получают травмы, иногда болеют, иногда, благослови их господь, рожают котят. Да-да, у нас есть трёхцветный кот. Говорят, они рождаются один на тысячу.

Вообще-то, на три тысячи. Рутгер знал.

– Чума Фреголли не щадит не только кошек, но и ветеринаров, – сказала Дитрих. – Оставайтесь приглядывать за нашими солдатами, я обещаю вам защиту и щедрое довольствие. Роскоши, конечно, не ждите, но у нас есть огороды и река. Мы здесь не голодаем.

– Я не ветеринар, – возразил Рутгер. – Я даже не доктор. Я алхимик.

– Нет так нет. Но подумайте хорошенько. Если измените решение, я буду рада вас видеть.

Рутгер повернулся к дверям, и Маньяна направилась было за ним, но один из охранников заступил ей дорогу.

– Простите, но кошка остаётся, – спокойно сказала Дитрих.

Когда Маньяну отобрали у Рутгера в первый раз, он дрался за неё не на жизнь, а на смерть. Во второй безуспешно пытался быть дипломатом, а потом – выкрасть её обратно. После третьего раза он наконец научился доверять Маньяне в том, что она так или иначе вернётся к нему сама. Так что Рутгер только пожал плечами и вышел.

Вслед ему неслись звуки борьбы – похоже, с Маньяной было не сладить даже впятером – и многоголосый кошачий вой.

∗ ∗ ∗

Рутгер вышел из ратуши, и усталость навалилась на него тяжёлым пыльным одеялом.

Он понятия не имел, что дальше. Знал только одно: он пробыл в этом городе всего пару часов, а он уже вымотал его до полусмерти. Вот ведь паскудный парадокс: люди утомляли до зубовного скрежета, но, видит бог, Рутгер нуждался в них, как деревья нуждаются в воде и солнце. Иначе давно бы поселился где-нибудь в лесу и горя бы не знал…

По сапогу Рутгера протопали маленькие лапки, и он пришёл в себя. Передёрнулся от отвращения; стиснул зубы, когда движение отозвалось болью. Болело всё – поясница, бёдра, плечи, пальцы, основание черепа. За эти несколько лет боль стала частью его существа. Всё как по учебнику: чума Фреголли навсегда остаётся у переболевших в суставах и тканях…

Ноги сами принесли его обратно в вымершую часть города, в первый попавшийся дом. Спальни находились на втором этаже; подниматься туда не было сил, поэтому Рутгер привалился спиной к стене, съехал по ней на пол. Закрыл глаза. Его бил озноб.

Он не знал, сколько времени прошло до того, как мокрый нос ткнулся ему в руку. Маньяна, громко урча, боднула Рутгера в бок, забралась ему на колени, а оттуда – на грудь. Привычным движением залезла под куртку, свернулась клубком, горячая и мягкая, будто хлеб только-только из печи.

Рутгеру казалось, что в последние годы он может спать только благодаря её колыбельным.

Ему снился ад, который позже назвали малым Кошачьим мором.

Малый Кошачий мор случился между Первым, когда кошки стремительно гибли в одной только их стране, и вторым, когда массовое вымирание распространилось на весь континент. В те дни крысы размножились до безобразия, заболевших становилось всё больше, и правительство придумало закупить кошек за границей.

Рутгер был там.

Ему снилось, как клетки проходят через таможню, и кошки в них мгновенно начинают биться в корчах. Как мучительно вопят и хрипят, не в силах дышать, истекают кровью, исходят пеной. Снилось, как его собственные руки, трясущиеся от усталости и отчаяния, ищут вены на бритых лапах, как колют чёртовым тварям противосудорожные и антикоагулянты, как пристраивают к ощеренным в агонии мордам кислородные баллоны – вот только всё зря, и пациенты всё равно один за другим, один за другим, один за другим…

Какой-то звук выдернул Рутгера из сна. По крыше негромко шелестел дождь; на улице стало темно, в окна светила почти полная, с щербинкой, луна, и её света хватило, чтобы Рутгер разглядел ребёнка лет десяти. Обритая голова, обноски, которые слишком велики – не поймёшь даже, девочка или мальчик… Он шевельнулся, и ребёнок отпрянул, но больше от неожиданности, чем от страха. Высоким – всё-таки девчонка? – голосом крикнул куда-то в дверь:

– Тонья?..

– Что такое, Альфи? Опять крысиный король?

В комнату заглянула знакомая Рутгера, та, что недавно хотела его спасать.

– О, – сказала она. – Это ты.

– Никто ещё не называл меня королём, – заметил он.

Тонья вошла в комнату и принялась собирать что-то по углам. Крысоловки! Только не обычные, ломающие зверькам хребет, а такие, которые ловят их живьём. Этакие проволочные клетки, которые она поднимала и кидала в мешок.

И на кой чёрт ей понадобились живые крысы? Ест она их, что ли?

– Как там наша Йони поживает? – спросила Тонья. – Она неплохая тётка, без дураков. Если чего и хочет, то только чтобы мы все оставались в живых и дальше. Вот только не понимает, что цепляется за временные меры. Если не подумать о будущем, то рано или поздно всё равно...

Рутгер с трудом поднялся, чувствуя себя глубоким стариком. Маньяна тяжело, но грациозно спрыгнула на пол и принялась тереться об коленки Альфи. Девочка неуклюже погладила её; от шерсти полетели искры.

– О будущем, – скептически повторил Рутгер. – И как именно?

Тонья завязала свой мешок.

– Пойдём к нам. Увидишь.

– Можно, я её понесу? – звонко спросила Альфи и сгребла Маньяну в охапку. Та не возражала.

Она-то и приняла решение. Раз ей хотелось пойти с этими странными женщинами, то Рутгер был не против.

Они вышли в лунный свет, и Рутгер снова заметил украшение у Тоньи на шее – примитивную фигурку женщины с огромными грудями, бёдрами и животом.

– Это у тебя Дающая Амарат? – спросил он. – Не думал, что кто-то до сих пор носит символику богини, которая разрушила всю нашу жизнь.

– «Амарат разрушила нашу жизнь!», говорят люди, которые сами выпустили на волю заразу, от которой у них не было лекарства! – фыркнула Тонья.

– Лекарство было, – возразил Рутгер. – Только…

Она закатила глаза.

– Да-да, я знаю, микробы слишком быстро приспособились и всё такое. В любом случае, Дающая Амарат здесь ни при чём. Проклятие наниты было обращено к Скорбящей Амарат. – Тонья подставила ладонь мелкой мороси. – Ты заметил, что с начала чумы ни разу не было гроз?

Рутгер хмыкнул.

– Как это связано?

Альфи, которая тащила довольную Маньяну на руках, объяснила:

– Гроза – это слёзы Амарат.

– Но разве тогда она не должна плакать днями напролёт, глядя на всё, что творится вокруг? Она же вроде как добрая?

Альфи посмотрела на него так, как будто он самый глупый ученик в классе, и спросила:

– На тебя в детстве злилась мама?

Рутгер поднял брови.

– Допустим.

– Вспомни, если мама кричит и плачет, это ещё полбеды. А вот если она глядит на тебя как на чужого, и глаза у неё сухие, ты понимаешь, что поступил по-настоящему плохо.

Честно сказать, Рутгер не ожидал от такой малявки настолько глубокой мысли.

Чего ещё он не ожидал, так это того, что они приведут его… в университет. Старинное здание с его шпилями и галереями казалось тёмной неприветливой громадой, но Тонья и Альфи вошли в него через один из чёрных ходов, будто к себе домой. Обжитой оказалась всего одна из башен, да и то лишь благодаря тому, что она была деревянной – каменные стены мигом вытягивали бы всё тепло. На её нижнем этаже было что-то вроде небольшой гостиной, где сидели двое парней. Один, помладше, тощий, как щепка, читал книжку; другой, толще и старше, в интеллигентных очках на носу, вязал чулок.

– Ну наконец-то! – сказал он. – Мы уже начали волноваться.

Тощий глянул на Рутгера.

– Э, а ты ещё что за пугало?

Обижаться на правду не было смысла. Раньше многие считали Рутгера привлекательным, «немного по-волчьи», как сказала одна из его женщин, но теперь он потянул бы разве что на паршивого пса. Туго натянутая бледная кожа, седые виски, запавшие глаза… И это одежда хотя бы скрывает бо́льшую часть его язв.

– Что ты себе позволяешь? – с серьёзным лицом возмутился Рутгер. – Разве тебя не учили, что к старшим обращаются на «вы»?

Альфи прыснула, и сам паренёк, кажется, тоже едва сдержал смех.

Здесь было больше света, и можно было разглядеть шрам у Тоньи за ухом. Впрочем, он зарос очень хорошо, как будто она переболела несколько лет назад, возможно, в самом начале эпидемии – то есть ещё совсем ребёнком.

– Пойдём, – сказала она Рутгеру. – Помоги донести мешок, и я тебе кое-что покажу.

Когда они выходили из комнаты, Маньяна уже каталась у ног юноши со спицами, играя с его клубком. Альфи смеялась и хлопала в ладоши.

Оказалось, что на самом верху башни у Тоньи лаборатория.

Крысы в мешке бились и грохотали клетками, так что Рутгер едва втащил их в пыльную круглую комнату, сплошь заставленную книжными шкафами и верстаками, полными пробирок, горелок, трубок и бог знает чего ещё. Письменный стол был погребён под сугробами справочников и исписанной бумаги. Рутгер взял одну из книг, сложенных стопкой, глянул на обложку: «Первоначальные свойства веществ».

– О, – сказал он. – Циммерман. Мы по нему учились.

Тонья глянула на него горящими глазами.

– Так ты тоже алхимик?!

«Тоже», вы поглядите! Рутгер усмехнулся про себя, а Тонья одёрнула занавеску, отгораживающую угол, и показала ему несколько огромных клеток.

– Вот. Это подопытные. Чуму ведь разносят блохи на крысах, и я однажды задумалась: ведь крыс-то они в первую очередь и кусают, а тем хоть бы что! Почему?

– Как почему? – Рутгер пожал плечами. – Потому что добрая Амарат наказала не крыс, а людей.

Тонья в раздражении дёрнула плечом.

– Ты издеваешься, да? Амарат – не уличный фокусник, она не создаёт вещи из ниоткуда! Если она хочет, чтоб были цветы, она устраивает благоприятные условия и делает так, чтобы ветер принес семена! Ты бы ещё сказал, что алхимия – это магия. У крыс точно должно быть что-то… какой-то механизм… Если мы поймём, как запустить его у людей, это и будет лекарство!

– Лекарство, – повторил Рутгер. Тонья горячо закивала.

– Тонья, – устало сказал он. – Нет и не будет никакого лекарства. Мы искали его всей академией военной медицины. У нас были и знания, и оборудование, и всё, что угодно, но…

– То, что вы его не нашли, не значит, что его не существует! – оборвала Тонья. – Ты сдался, это твоё право, а вот я – нет!

Она отвернулась, принялась перебирать свои пробирки, чтобы скрыть, как расстроена. Рутгер вздохнул и запустил руку в тайник под подкладкой куртки. Вытащил стопку пожелтевших листов, свёрнутых трубкой, бросил Тонье на стол. Та поглядела на них с удивлением.

– Что это?

– Я не сдался, – просто сказал Рутгер.

Тонья развернула его записи, пробежала глазами, и её лицо словно осветило июньское солнце.

– Так ты тоже?..

– Да, – Рутгер кивнул. – Все эти годы.

Так и было. Он бродил из города в город, из библиотеки в библиотеку, осматривал умирающих и умерших, изучал сам себя в зеркалах. Искал ответы, хотя не верил, что найдёт. Потому что... А что ещё ему было делать? Что вообще оставалось для него в этом мире после того, как чума до черепа проела его сестре лицо, друзья и близкие умерли в муках, а родная академия и столица, в которую Рутгер был влюблён, превратились в братские могилы? Что он мог положить на другую чашу весов?

– Объясни мне, – не отрываясь от страниц, потребовала Тонья, явно не знакомая с системой стандартных символов и сокращений. – Или… Послушай. Останься с нами. Пожалуйста! Мы продолжим вместе. Вместе у нас точно получится! Я и так чувствую, что давно уже хожу совсем рядом, всего шажок бы ещё, а с тобой!.. Погоди, погоди, а вот здесь у тебя это?.. Стой! Я поняла! Я же об этом читала!..

Не выпуская его записок из рук, она бросилась к шкафу, вытащила какую-то книгу; усевшись прямо на пол, принялась увлечённо листать.

В этот момент Рутгер почувствовал, как между ними пробежала искра.

Нет, он не влюбился в Тонью, хотя, пожалуй, был бы и не прочь – только вот сомневался, что такие простые радости ему нынче позволены. Но в этот самый миг она была так захвачена счастьем познания, так полна жажды, что на короткую долю секунды Рутгер поверил, будто во вселенной правда существует родство душ. В первый и последний раз такое случалось с ним очень давно, с…

У Рутгера в горле вдруг встал горький комок.

С Лючией.

Тонья вскочила на ноги, подбежала к нему, прижимая книгу к груди. С потрясающе искренней смесью надежды и тревоги спросила:

– Так останешься?

Рутгер обвёл её лабораторию критическим взглядом.

– Останусь. После того, как мы наведём здесь порядок.

∗ ∗ ∗

Для начала он заставил Тонью вместе с ним наносить воды и как следует вымыть окна. Лампы, конечно, лампами, но вон сколько на стёклах пыли – как ей вообще хватало света? Потом они целый день разгребали Тоньины столы, чтобы не приходилось искать всё нужное с компасом и картой. Рутгер учил её организовывать пространство, а она шутливо ворчала, но всё-таки соглашалась.

Она всё схватывала на лету. Стоило Рутгеру объяснить ей принятую в современных алхимических кругах систему знаков, как Тонья тут же стала читать его записи как свои. Когда Рутгер потребовал показать, над чем работала она сама, она с готовностью притащила ему несколько ящиков бумаг, и глаза у неё были как у ребёнка, который долго рос на чужбине и вдруг услышал родной язык.

Рутгер догадывался, что во всём городе не было никого, с кем Тонья могла бы поговорить о том, чем горит и живёт. Он пообещал себе быть с ней бережным и продержался целых две страницы, а потом сделал то, чего никогда не позволял себе для других молодых коллег, просящих совета – отыскал у неё в столе красный карандаш.

Он не считал, сколько вечеров они потом провели, вместе разбираясь в беспорядочных Тоньиных исследованиях, систематизируя их и дополняя. Кое-где она сумела проделать поистине впечатляющую работу, кое-где проглядела самые важные аспекты. Некоторые из её мыслей граничили с гениальностью, зато в вычислениях попадались совершенно дурацкие ошибки. Часть книг в её распоряжении безнадёжно устарела, но Тонья всё равно сумела отфильтровать из них самое главное, чтобы использовать в практических опытах. Видит бог, если бы с миром всё было в порядке, и такая женщина пришла бы к нему в академию, Рутгер выбил бы ей стипендию и личный кабинет для занятий.

Ему хотелось думать, что, даже если бы не чума, Тонья всё равно пришла бы к алхимии, не одним путём, так другим. Это было настолько… её. Да, алхимия – не магия, а наука об энергии и материи, о веществах и телах, которые из них состоят, но при этом ещё и неизмеримо больше. Если честно, иногда Рутгеру казалось, что бог, в которого многие верят, и есть ни кто иной, как самый первый алхимик.

Лючия всегда говорила, что для алхимии нужны не только мозг, но и сердце. У Тоньи было и то, и другое.

Рутгер не скупился на похвалу, но и критиковал Тонью без всякой жалости. Сколько раз они вот так стояли у грифельной доски, горячо споря – или, наоборот, заканчивая друг за другом наполовину высказанную мысль? Маньяна, которая иногда заходила их проведать, только и слышала:

– Ну и куда ты дела коэффициенты при переносе?! У тебя три единицы потерялось!

– Да нет же! Вот, я приписала другим цветом!

– Тьфу ты! …Так, а эта формула откуда? Из журнала «Магия и гадания для всех»?

– Вообще-то, из справочника Пиретти!

– Пиретти! Пиретти чёртов идиот!

– И как ты тогда объяснишь результаты моих экспериментов с крысиной кровью?! Погоди, у меня была таблица…

– Серьёзно? Не поверю, пока сам не увижу. Неси своих крыс, я подготовлю центрифугу.

Тут Тонья вдруг смущённо опустила глаза.

– У нас нет центрифуги. Сломалась.

Рутгер выпрямился, морщась от ломоты в спине и висках. Машинально потёр язву под челюстью – пальцы стали липкими от холодной сукровицы.

– Ну и как ты проводила свои эксперименты без центрифуги Журавлёва-Кирлиан? Даже не смешно. Ну-ка, показывай, что с ней такое.

Так вот и вышло, что, когда они с Тоньей делали перерывы в своих изысканиях, Рутгер чинил старую центрифугу. Сама Тонья полола и поливала небольшой огородик или готовила обеды и ужины из его даров. Марек, тощий задиристый мальчишка-подросток, который остался без родителей ещё до чумы, обычно сидел, уткнувшись в книжки. Далеко не глупый, парнишка на раз-два считывал скрытые смыслы самых серьёзных и «взрослых» книг, зато иногда не мог понять очевиднейшую иронию. Рутгер полюбил его поддразнивать – его забавляло, что Марек готов доказывать свою правоту с пеной у рта, – но охотно объяснял ему кое-какие исторические и политические контексты, когда Мареку их не хватало.

Он отказался говорить с ним только об одной книге – «Под последней звездой», с автором которой Рутгер воевал в одном батальоне.

Гидо, самый старший в этой странной семье, красивый полный юноша аж двадцати трёх лет от роду, запросто мирил их, если Марек горячился слишком сильно. Немудрено – ведь сердце у Гидо было настолько большое, что в нём любви и спокойствия хватало на всех. Парень остался последним из большого и знатного рода, но горевал не о роскоши или банковских счетах, а лишь об умерших братьях.

– У нас тоже был кот, – как-то раз сказал он, почёсывая Маньяну, которая здорово его полюбила. – Породистый, с родословной длиннее, чем у меня, и мордой, плоской, как блин. Глупый, но очень хороший. Умер в один из первых дней мора. Мы плакали, как по человеку.

Марек язвительно фыркнул, но лишь потому, что в его возрасте считается неприличным выказывать чувства. На самом деле, они с Гидо были не разлей вода. Гидо, как заботливый брат, зорко следил, чтобы Марек был одет и накормлен, однако, когда сам Гидо ночью просыпался в слезах, потому что ему опять снилась мама, Марек утешал его, как умел, будто это он на самом деле был старше.

Альфи, прехорошенькая под толстым слоем грязи, которая её саму нисколько не беспокоила, появлялась в башне и вновь исчезала, словно мираж. Похоже, где-то в городе у неё ещё оставалась семья, и Альфи ночевала с ней, хотя иногда они с Тоньей вместе ходили собирать расставленные заранее крысоловки. Днём Альфи штопала одежду, откусывая нитку, как заправская портниха, или носилась по крышам, ставя силки на жирных коричневых голубей. Когда выдавалась свободная минутка, она бегала с Маньяной наперегонки или играла с ней бумажкой на верёвочке.

– Ого, – однажды сказала Тонья, приглядевшись к шуршащему бантику. – Да это же фантик от конфеты! Ты откуда его взяла?

Альфи пожала плечами.

– Да нашла где-то.

Рутгер смог наладить центрифугу за пару вечеров. Эта модель работала на керосине, которого в башне хватало – как и вина, как и хорошей литературы: спасибо семье Гидо, из запасов которой всё это и перекочевало. Когда Рутгер устроил пробный запуск, Тонья запрыгала и запищала, как школьница.

– Вот это да! Может, ты ещё и граммофон починишь? – шутливо сказала она.

Они наконец разобрались в её наработках и составили план дальнейших действий. Рутгер в основном сидел за книгами, а Тонья привычной рукой делала из крыс великомучеников от науки. У неё была привычка напевать за работой. Всего несколько лет назад тот, прежний Рутгер не выдержал бы и трёх минут, но потом ему пришлось работать, когда рядом панически шепчутся, когда плачут, когда надрывно молятся под самой дверью. Когда на трущобы твоего собственного, родного, любимого города сбрасывают бомбы со своих же дирижаблей, потому что карантин перестал помогать, и тебе кажется, что ты снова в окопах.

Нынешнему Рутгеру нравилось, как Тонья поёт. Ему нравилось, что у неё есть для этого силы.

Ему нравилась она.

Однажды, когда Тонья горячо объясняла свою новую идею, торопливо царапая мелом по доске, Рутгер на короткое, ясное, мучительное мгновение почувствовал, что счастлив.

Должно быть, Амарат решила покарать его и за это.

Тонья и её друзья, которые точно не выжили бы поодиночке, впустили Рутгера в свою башню из слоновой кости, но даже в ней он не мог не чувствовать, как над городом сгущаются тучи. Крыс стало больше, они начали забираться даже в их дом – Маньяна только успевала их ловить. Марек принёс снаружи сплетню, что гадкие твари недавно загрызли насмерть двух кошек Йоанны Дитрих. Рутгер знал, что раз в несколько лет у крыс бывает всплеск рождаемости, и, похоже, он как раз был в разгаре.

В один из дней Рутгер и Тонья отправились на рынок, чтобы обменять несколько бутылок вина на пару кроликов или рыбин. Они не переставали обсуждать свои исследования, и у прилавка со старой одеждой Рутгера вдруг осенило. Он схватил Тонью за руку.

– Послушай! А ты не пробовала изучать свою кровь?! Ты переболела, я же вижу, но у тебя нет долгосрочных последствий! Что, если…

Договорить он не успел: прямо рядом с ними разразился скандал. Краснорожий мужик за верстаком, полным металлолома, гневно потрясал в воздухе… поломанной крысоловкой Тоньи.

– Это что такое?! – орал он, брызжа слюной, и старикан, который, похоже, и принёс крысоловку, чтобы что-нибудь за неё выручить, испуганно отступал назад. – Так это ты, что ли, их ставишь?!

– Нет! – несчастный вскинул руки, сдаваясь. – Я их нашёл, клянусь! Просто нашёл!..

Но было уже поздно: все, кто находился на площади, услышали крики, и у них в головах словно мигом сгорели предохранители. Они слетелись на жертву, как стервятники. Старика били ожесточённо, молча; Тонья рванулась было ему на помощь, но Рутгер удержал её силой.

Пока он уводил её прочь, им вслед неслись жуткие крики, но тишина после того, как они вдруг оборвались, была ещё страшнее.

Тем вечером, в своей отдельной комнатке, Рутгер сказал Маньяне:

– Погостили, пора и честь знать.

Та лишь дёрнула ухом.

– Ты же видишь, к чему всё идёт. С этим городом тоже скоро будет кончено. Тонья и остальные… Этот мир их сожрёт, скорее раньше, чем позже. Странно, что уже не сожрал. Ты сама себе хозяйка, можешь остаться, если тебе угодно. Но я не хочу быть здесь, когда это случится.

Маньяна почти что пожала плечами и запрыгнула Рутгеру на колени.

– Я не смогу их защитить, – сказал он, словно оправдываясь. – Я уже однажды попытался что-то изменить, помнишь?

Маньяна ничего не ответила. Рутгер со вздохом распахнул куртку, которую носил, не снимая, и кошка привычно залезла ему за пазуху, прямо в зияющую дыру в груди. Мурлыча, свернулась тёплым клубком на месте сердца и лёгких.

Продолжение>