Маньяна

В башне сделалось пасмурно, даже неугомонная Альфи повесила нос. Чтобы подбодрить ребят, Рутгер взял и действительно починил граммофон. Отыскал в главном корпусе университета несколько пластинок, и вот посреди напуганного и злого чумного мира зазвучала музыка. Он нарочно выбрал мелодии для танцев, и это сработало: Гидо тут же с шутливой галантностью подал Альфи руку, и они принялись отплясывать вместе. Рутгер подозревал, что вся эта странная компания до сих пор жива именно потому, что готова хвататься за любой лучик света, который у них есть.

Он сам не планировал присоединяться, но Тонья не спрашивала. Она со смехом схватила его, потащила за собой на середину комнаты, и сопротивляться ей было всё равно, что урагану.

Рутгер чувствовал себя заржавевшим автоматом, движение причиняло боль, но Тонья кружилась и улыбалась, и даже просто стоять рядом с ней было здорово.

Он с усилием поднял руку, крутанул Тонью, словно в танго, она споткнулась и со смехом повалилась ему на грудь.

Время застыло.

Тонья подняла голову, посмотрела ему в глаза, поднялась на цыпочки…

Не успевая подумать, Рутгер оттолкнул её так, что она чуть не упала. В её глазах, сменяя друг друга, мелькнули удивление – обида – боль, – а потом Тонья пристыженно опустила голову и пробормотала:

– Прости.

Рутгер хотел сказать, что ему жаль, но тут Альфи, смеясь, налетела на Тонью, схватила её за руки:

– Потанцуй со мной, Тон!..

Рутгер рвано выдохнул и отступил обратно к стене. Веселиться больше не хотелось.

Марек, кажется, тоже был не в настроении. Он стоял в стороне; когда Маньяна попыталась составить ему компанию, парень со злостью отпихнул её ногой. Тут же пожалел об этом, наклонился её погладить – и скривился от боли.

Ему пятнадцать лет. В пятнадцать лет ещё не должна болеть поясница.

Рутгеру вдруг стало холодно, и его собственная боль навалилась на него с новой силой. Он увидел что-то, чего не хотел видеть.

У Марека под челюстью набухла воспалённая шишка.

Рутгер снял иглу с пластинки, и музыка, поперхнувшись, умолкла. В оглушительной тишине Рутгер подошёл к Мареку. Мягко сказал:

– Эй, малыш. Тебе сейчас лучше полежать одному.

Он ждал, что Марек огрызнётся в ответ, но мальчишка, похоже, и сам всё понял.

Пока Альфи собирала для Марека одеяла и еду, а Гидо – книги, чтобы он не скучал в одиночестве, Тонья стояла столбом. Потом вдруг встряхнулась и, не оглядываясь, побежала вверх по лестнице.

Проследив, что Марека изолировали – сколько времени он уже провёл с остальными? – Рутгер поднялся за ней следом. Он застал лабораторию наполовину разгромленной: все их записи были вывалены из ящиков, словно тут проводили обыск, книги валялись раскрытыми прямо на полу. Тонья, бледная, с крепко сжатыми губами, загружала пробирки в центрифугу.

– Тонья, – сказал Рутгер. Она на него даже не посмотрела, и он повторил громче:

– Тонья.

– Я успею, – не оборачиваясь, сказала она. – У него есть ещё пара дней. У меня получится. Должно получиться. У нас ведь уже были подвижки, и ты правильно сказал про мою кровь, всего-то и нужно, что…

– Тонья, – мягко перебил Рутгер. – Ничего не выйдет. Если лекарство и существует, на то, чтобы найти его, потребуются годы. Я понимаю, тебе страшно… Но, чем быстрее мы согласимся принять неизбежное, тем легче нам всем будет.

Руки Тоньи замерли, и она вдруг с яростью сбросила центрифугу со стола. Загремело битое стекло.

– Так какого чёрта?! – выкрикнула она. – Какого чёрта ты лгал мне?! Я поверила, что ты не сдался! Зачем ты тратил время, возясь со мной?! Почему просто не пошёл дальше?

Рутгер с силой провёл ладонями по лицу.

– Потому что в тебе горел огонь, – признался он. – Не было ничего плохого в том, чтобы позволить тебе и себе поиграть в будущее. Я… так скучаю по временам, когда ещё верил, что хоть у кого-то из нас есть маньяна.

– Маньяна? – хмурясь, повторила Тонья.

Рутгер с усилием опустился на колени. Принялся собирать осколки.

– «Маньяна» значит «завтра». У меня в жизни была одна женщина… Её звали Лючия. На тридцать лет старше меня и умнее любого, кого я знаю. Она была моей наставницей. Это она научила меня всему. Она была родом из краёв, где не принято никуда торопиться, и, если нужно что-то сделать, то просто говорят: «А, маньяна!», и это значит «Потом!», а, может быть, и никогда. Вот и Лючия… У неё на всё был один ответ. Нужно вернуть книги в библиотеку? Маньяна! Я не успеваю принести ей отчёт о полевой практике? Маньяна! Она должна была выставить оценки всему потоку ещё вчера? Маньяна, маньяна, маньяна! У неё всегда хватало дел и книг поинтереснее, чем вся эта ерунда.

Пальцы Рутгера машинально сгребали куски стекла, бросали в ведро.

– Когда она начала задыхаться, поднимаясь по лестницам, я умолял её пойти к врачу. Она улыбалась и обещала, что сходит – маньяна. Только маньяна было уже поздно.

Тонья, поколебавшись, взяла тряпку. Опустилась с Рутгером рядом, начала вытирать пролитую кровь.

– Я назвал кошку в её честь, потому что мне показалось, что они страшно похожи. Маньяна появилась, когда все, кого я знал, умерли. Она решила, что мне нужен кто-то… Что я заслуживаю кого-то, хоть я с ней и не согласен. – Он помолчал. – Когда Лючии не стало, я плакал в первый и последний раз с тех пор, как был ребёнком. Но, наверное, всё к лучшему. Так ей хотя бы не пришлось провожать меня на войну.

– Ты был там, да? – тихо спросила Тонья. – И… каково это?

Рутгер закрыл глаза, снова слыша свист снарядов, чувствуя кожей грубое сукно шинели, вшей и окопную грязь. Вспомнил переполненные полевые госпиталя, от которых разит мочой, гноем и смертью, но это всё равно лучше, чем острый, свежий запах лимонной корки. Если чувствуешь запах, значит, маска пропускает ядовитый газ. Однажды в гостях, через годы после войны, Рутгеру предложили чай с лимоном, и его вырвало прямо хозяйке на туфли.

– Хуже смерти, – пробормотал он. – Иначе зачем я создал чуму?

Тонья замерла.

– Иначе зачем ты что?! – звенящим голосом спросила она, и Рутгер только тогда понял, что действительно сказал это вслух.

Всё правильно. Этим должно было кончиться. Он выбрал приоткрыть перед Тоньей душу, а тайны вроде этой – постыдные, непростительные, непоправимые – ох как не любят сидеть взаперти. – Ты права, – он с невесёлой улыбкой протянул Тонье руку. – Мне давно следовало представиться. Приятно познакомиться. Рутгер Фреголли.

Этот жест был горькой шуткой, Рутгер и не думал прикасаться к Тонье, но та шахарнулась от него, будто от прокажённого. Одними губами прошептала:

– Зачем?

– Впереди были ещё войны. Во множественном числе. Нам в военной академии дали это понять очень ясно. Всё, что я мог сделать – это попытаться изобрести оружие, смертоносное настолько, что любая война априори станет бессмысленной.

Он рассмеялся.

– Дурак. Наверняка Альберт Невилль размышлял точно так же, когда открывал динамит…

– Что вам сделали острова Саго? – резко спросила Тонья.

– Ничего. Чума предназначалась совсем для других врагов. Архипелаг Саго с его идеями о независимости просто решили использовать как испытательный полигон.

Тонья шмыгнула носом. Встала.

– Уходи, – тихо сказала она. – Просто уходи, ладно? Я скажу остальным, что ты отправился дальше. Им не нужно знать.

Рутгер молча кивнул, поднимаясь на ноги.

Когда он покидал башню, Гидо сидел на полу у комнаты Марека, пытаясь подбодрить его через дверь. Альфи вываливала Маньяне в миску кулёк принесённых откуда-то рыбьих голов.

Пройдя несколько кварталов наугад, Рутгер остановился. Вдохнул, хрипло выдохнул. Дышать уже давно было необязательно, но он продолжал, потому что привык.

Куда теперь?

Он представил себе, как покидает город. Как снова идёт неизвестно куда по лесам и заросшим полям, по безысходно пустым дорогам.

Захотелось завыть.

Что-то потёрлось об его ногу.

– Всё-таки решила не оставаться? – спросил Рутгер. Маньяна не ответила.

Он поднял голову. Над крышами домов возвышалась громада ратуши.

Что ж. Из двух зол приходится выбирать меньшее, так?

Рутгер не заслуживал людей. Рутгер не мог без людей.

Ему не хотелось работать на Йоанну Дитрих, но Маньяна всё это время была права. Ему нужен кто-то. Хоть кто-нибудь. Кто угодно.

∗ ∗ ∗

К ратуше он подоспел как раз вовремя: на площади что-то происходило. Горожане столпились там, гудя, как потревоженный улей.

Маньяна сработала как пропуск, и Рутгера никто не остановил. Он нашёл градоначальницу в оружейной, где она лично раздавала подчинённым винтовки.

– А, вот и вы! – её глаза горели весёлым возбуждением. – Я-то думала, куда вы пропали. Стрелять умеете? – Не дожидаясь ответа, она кинула ему заряженный пистолет. – Вижу, что умеете! Я была на Полуденной, я своих сразу узнаю! Пойдёте с нами. Мы наконец выяснили, какая сука разводит крыс! Ловит живьём, размножает и выпускает. Оказывается, её бабка была саго. До сих пор мстить, вы можете в это поверить?! Ну ничего, за ней проследили до дома. Теперь не уйдёт!..

Вот оно что. Рутгер мог бы и сам догадаться, почему у Тоньи такая смуглая кожа.

Вооружив охрану, Дитрих переключилась на горожан, призывая их всех пойти и своими глазами увидеть, как злодеи будут наказаны. Про Рутгера все забыли, и незаметно ускользнуть в суматохе не составило труда.

Он мог бы просто уйти. Ведь так он и собирался поступить, да? Он не хотел видеть, как Тонья умрёт, и ему выпал шанс не смотреть.

Он уже и не помнил, когда бегал в последний раз. С каждым шагом колени и лодыжки прошивало раскалёнными шипами, пустая грудь готова была разорваться. Маньяна, толстая, ленивая, быстрее ветра неслась впереди.

Чуть не падая, Рутгер ворвался в башню. Тонья, которая о чём-то говорила с Альфи, вскинула голову, и у неё в глазах читалось: «Я попросила тебя всего об одной вещи».

– Они идут, Тонья, – выдохнул Рутгер. – Нужно уходить!

Избавляться от крыс уже не было времени, да и куда их было девать? Гидо первым понял, что происходит. Сжал кулаки, тихо сказал:

– Марек идти не сможет.

Рутгер кивнул. После появления бубонов состояние пациента обычно ухудшалось стремительно.

– Я его понесу, – решил Гидо, но Рутгер возразил:

– Так ты точно заразишься, если ещё не успел. Я его возьму.

– Нет! – тявкнула Тонья. – Ты и так уже достаточно сделал!

Она была права. Рутгер был виноват перед всем человечеством, и ему было никогда этого не искупить. Но сейчас, приямо сейчас, он так на неё разозлился.

– Послушай, я всего этого не хотел, ясно?! – рявкнул он. – Спроси у Амарат, почему она не наказала только меня одного!

– А может, мы все заслужили наказания?! – крикнула Тонья в ответ. – За то, что позволяем таким, как ты, жить?!

Рутгер хотел спросить, позволяли ли младенцы – позволяли ли в муках сдохшие кошки, – но Альфи, прильнувшая к окну, пискнула:

– Они здесь!..

Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт! Опоздали!

Толпа уже была на подходе к университету. Да, наверное, её было смешно называть «толпой» по меркам прежнего мира, но для них пятерых сейчас не было разницы, тридцать человек или три тысячи. Горожане потрясали в воздухе баграми и топорами; зарево фонарей в чернильных сумерках превращало лица в маски злых духов.

Марек лежал в беспамятстве. У него начался сильный жар, и в таких случаях оставалось надеяться, что сердце пациента не выдержит раньше, чем чума разъест его тело заживо, но о том, чтобы оставить парня тут, не могло быть и речи. Рутгер вынес его из башни, и Тонья, бледная и решительная, указала на отдельно стоящий флигель:

– Туда!

Они каким-то чудом успели проскользнуть в новое убежище незамеченными. Рутгер опустил Марека на пол; Маньяна тут же принялась встревоженно тыкаться мокрым носом мальчишке в лицо. Гидо уже был здесь, Тонья с Альфи тоже почти добежали до дверей – но тут Альфи схватила Тонью за руку.

– Лекарство! – выдохнула она. – Ты ведь изобретала лекарство!..

Они обе, не сговариваясь, посмотрели на окна лаборатории, и Тонья в отчаянии сказала:

– Всё осталось там! Все мои записи, все образцы, и…

Впервые за всё время Рутгер увидел у неё в глазах слёзы.

Взгляд Альфи изменился, и она сказала:

– Я сбегаю.

Тонья попыталась схватить её, но не успела.

Тоненькая девчачья фигурка птицей метнулась через двор. Она была уже у крыльца, когда кто-то заметил её. Толпа взвыла, будто стая волков; Альфи едва успела заскочить в здание и запереть засов. Башню тут же окружили со всех сторон. Дитрих не стала сама лезть на рожон – она пропустила вперёд свою гвардию и теперь смотрела, как ломают дверь.

– Альфи!.. – Тонья метнулась было за девочкой следом, но Рутгер с силой втолкнул её во флигель, ногой вогнал обломок дерева в щель между порогом и дверью, заклинивая её намертво – не откроешь. Тонья тут же, крича, принялась молотить в неё изнутри. Рутгер надеялся, что это убережёт её – хотя бы на минуту или две, пока Тонья с Гидо не вспомнят про окна.

Дверь башни пока что тоже держалась – надолго ли? Народ волнами накатывал на стены, словно надеялся взять их штурмом. Люди выкрикивали проклятия, плакали и хохотали, и Рутгер осознал: они все – те же самые кошки, которые сидели в клетках и сошли с ума. Дитрих наконец сообразила дать выход всему, что копилось у них внутри, но что, если уже слишком поздно?

Кто-то со звоном разбил окно первого этажа и забросил туда свой фонарь. Бог, или Дающая Амарат, или в кого там ещё верят люди, могли бы сделать так, чтобы при падении пламя погасло.

Не тут-то было.

Огонь, разгораясь, заплясал внутри, и толпа взревела с новой силой. В этом рёве было столько ликования, словно вместе с башней горели все беды мира. Окно лаборатории там, наверху, распахнулось, объятая ужасом Альфи высунулась оттуда чуть ли не по пояс, и Дитрих, страшно изменившись в лице, вдруг закричала:

– Альфида!

Альфи протянула к ней руки.

– Мама!..

Градоначальница ринулась ко входу в башню, но не тут-то было: как она ни старалась пробиться, толпа не пускала. Скоро огонь разгорится так, что жар отгонит людей назад, но тогда будет уже…

Рутгер был учёным. Он знал много чего. Если на то пошло, он знал достаточно, чтобы подвести целый континент к краю гибели. Но о чём он понятия не имел, так это о том, что с ним будет дальше. Если его переломают, растопчут, разорвут на куски, его наконец не станет? Или он продолжит отбывать заключение в том, что останется от его тела, не способный двигаться, говорить, видеть?

Может, Амарат с самого начала хотела именно этого?

Он поднял пистолет Дитрих и выстрелил в воздух.

Толпа замерла. Все головы повернулись к нему.

– Меня зовут Рутгер Фреголли! – крикнул он. – Это я взял чумную палочку и скрестил с плотоядным стафиллококом! Меня вы ненавидите!

У Дитрих и Альфи были считанные мгновения. Деревянная башня – всё равно, что огромный факел, а уж когда огонь доберётся до керосина...

Горожане замерли в нерешительности, сжимая свои оружия.

Рутгер распахнул куртку, обнажая голые рёбра в гниющих лохмотьях кожи. Он умирал в одиночестве восемь дней, восемь бесконечных, безысходных дней жара, и ломоты, и чудовищной жажды, но даже после того, как умер, боль не кончилась.

Нанита не проклинала его лично, но наказание казалось разумным. Для того, кто виноват во всём этом кошмаре, смерть была бы милосердием.

– Я – труп, ясно?! Разве я могу допустить, чтобы вы все жили, если я мёртв? Это мои крысоловки и мои крысы!

Оцепенение спало. Толпа ринулась к нему.

Рутгер поднял глаза к небу и в первый и последний раз вознёс молитву богине Амарат.

Пожалуйста, пусть Тонья и её друзья спасутся.

Я всего лишь пытался сделать так, чтобы мальчишки вроде Марека не понимали книг о войне, а девушки вроде Тоньи поступали в университеты, а не прятались от снарядов по подвалам.

Раз это грех, я за него заплачу.

Только оставь ребят в покое.

Если у мира ещё есть надежда на маньяна, то она в них.

Когда на него налетели и сбили с ног, он ещё успел увидеть, как Дитрих без раздумий бросается в огонь.

А потом небо раскололось пополам.

∗ ∗ ∗

Рутгер открыл глаза и увидел свет.

Ночь кончилась, хотя он готов был поклясться, что не прошло и одной минуты. Мир словно запустили заново. Так вычислительную машину, выдающую ошибки, выключают и включают снова.

Так закрывают и вновь открывают книгу, надеясь, что написанное в ней изменится.

И оно изменилось.

Рутгер встал, не чувствуя тела. Бледное высокое небо смотрелось в мокрые мостовые.

Было так тихо, как бывает только на рассвете.

Память прояснялась, и Рутгер припомнил: молния, ослепительная, как гнев господень, бьёт в громоотвод на самом высоком университетском шпиле. Гром сотрясает вселенную до основания, и на землю вертикальным цунами обрушивается ливень.

Пахло озоном. Мир казался исцелённым и чистым.

Рутгер оглянулся на башню. Дождь сумел погасить огонь, и сквозь распахнутую дверь было видно, как Йоанна Дитрих разгребает обломки, завалившие лестницу.

– Мама!..

Альфи, Альфида Дитрих, сбежала по ступенькам. Запнулась о кусок перил; смеясь и плача, рухнула матери прямо в объятия. Градоначальница тяжело осела на колени, стиснув дочь так, словно не отпустит больше никогда.

В дверь флигеля, где Рутгер запер Тонью, несколько раз ударили, и она наконец приоткрылась. Где-то за ней бодрый голос Марека спросил у Гидо:

– Эй, здоровяк, что я пропустил?

Тонья с трудом протиснулась в щель и бросилась к Рутгеру. Тот ждал, что она его ударит, но она обняла его, крепко-крепко, прижалась к плечу тёплой щекой, и, прежде, чем Рутгер успел подумать, он уже обнимал её в ответ.

Если это был сон – если это были видения до, после, вместо смерти, – то он был согласен смотреть их вечно.

– Мя? – спросил кто-то.

Рутгер поднял глаза.

Из подвального оконца, потягиваясь, выбрался рыжий кот.

– Мяу?

– Мя!

– Мрру?..

Они появлялись отовсюду: из подворотен и с чердаков, из пустых домов и из-за мусорных куч. Чихали, встряхивая усами, деловито вылизывали шкурки, нюхали воздух.

Рутгер и Тонья, позабыв дышать, смотрели на них, не выпуская друг друга из объятий.

Кошки заполонили улицу. Были среди них белые, серые, чёрные, рыжие, коричневые, полосатые, худые и толстые, большие и маленькие...

Не было только Маньяны.

– У тебя сердце бьётся, – вдруг, словно не веря сама себе, прошептала Тонья.

Рутгер вздрогнул и прижал ладонь к груди.

Ту-тук. Ту-тук. Ту-тук. Ту-тук.

Тонья прижалась к нему ещё крепче, уткнулась лбом ему в грудь.

Рутгер закрыл глаза и почти взаправду услышал, как там, у него под рёбрами, кто-то мурлычет.