Костоправы

https://mrakopedia.net/wiki/Костоправы

Тишина жестока. Она не позволяет расслабиться. Она отпускает меня, разжимает объятья, и я падаю обратно в кипящий котёл реальности. Тьма расцветает огнями проносящихся мимо фонарей. Мы в «девятке» Деда мчимся сквозь ночной город.

— Что ты скулишь? Что ты скулишь, сука?!

Дед за рулём. Он впился глазами в дорогу, он напряжён и собран, как обычно, но в голосе его слышны страх и ярость, которых я за ним раньше не замечал. Что-то пошло не так.

— Мобила…

— Что «мобила»? Говори!

— Я, по ходу, её там уронил…

— Вот жопа! — Дед бьёт ладонью по ободу руля, затем поворачивается к типу на пассажирском кресле — я плохо знаю этого хилого, неестественно загорелого парня, помню лишь, что откликается он на Гвоздя, — и замахивается кулаком. Но только замахивается. Дед тоже плохо его знает.

— Мудила, чтоб тебя! Мудила! Ты понимаешь, что если её найдут, нам кранты? Понимаешь?!

Гвоздь всхлипывает:

— Прости.

— Прости? Я тебе мать родная, что ли, сука? Ищи!

— Что?

— Мобилу ищи!

Гвоздь принимается ощупывать карманы. Дед замолкает. Даже по его затылку видно, как сильно он напуган. Я поворачиваюсь вправо — рядом со мной на заднем сиденье сидит Гена. Гена — это не имя, это погоняло. Потому что он работал в зоопарке. На самом деле Гену зовут Вячеслав или Владислав. По хрену, не важно. Голова его запрокинута назад, глаза закрыты, футболка и джинсы спереди перепачканы красным. Вот что важно. Важнее просто некуда.

Дед бросает быстрый взгляд в зеркало и замечает, что я пришёл в себя.

— Очухался? — спрашивает он. — Антоха?

— Да, — отвечаю я на оба вопроса и пытаюсь усесться удобнее. Острая боль пронзает левую руку. Я поднимаю её, с удивлением рассматриваю ладонь, кое-как перемотанную задубевшим от крови обрывком рубашки. Что-то точно пошло не так.

— Какого чёрта? — спрашиваю я, и голос эхом отдаётся в пустоте черепной коробки. — Скальпа ранили?

— Угу, — отвечает Дед. — Он пулю рукой поймал. Охренеть, сука…

Я улыбаюсь, несмотря на то, что рана болит всё сильнее. Скальп — не прозвище, а сокращение. От «Скальпель». Никто не знает его настоящего имени. Кроме меня, конечно. Панченко Вадим Игоревич, восемьдесят первого года рождения, состоит на учёте в психоневрологическом диспансере, где мы и познакомились. Любитель холодного оружия, особенно разнообразных ножей. Несостоявшийся медик. Интроверт. Импотент. Смертельно опасный сукин сын.

— Как там Гена? — Дед смотрит на меня в зеркало. — Дышит?

Я неуклюже наклоняюсь, прижимаю ухо к пропитанной кровью футболке, киваю.

— Сердце бьётся. Но выглядит он не очень.

— Ясное дело, сука. Три раза в него попали.

— Встреча сорвалась? — задаю я вопрос, очевидный ответ на который умирает рядом.

— Ещё как сорвалась! — Дед снова бьёт ладонью по рулевому колесу. — Никогда не видел, чтобы так срывалось. Гребаные, бляха-муха, отморозки! Слава богу, ты с нами был… в смысле, Скальп был. Иначе хрена с два бы мы оттуда ушли!

Скальпель — это я, и в то же время не я. Мой сосед по телу. Парень с одним-единственным талантом: резать людей. Не самое лучшее соседство, согласен, но деваться-то нам друг от друга некуда. Врачи говорят, до конца это не вылечить. Диссоциативное расстройство идентичности, все дела. Раздвоение личности, если по-простому. Мы привыкли.

— Ну что? — Дед снова обращает внимание на Гвоздя. — Нашёл?

— Нет.

— Нет. Гондон, сука!

Дед чуть сбрасывает скорость, суёт руку в карман, достаёт древний кнопочный сотовый.

— Антох, ты как? Смогешь старшому позвонить? Я бы сам, но не до того…

Ему и правда не до того. Минуту назад мы свернули с широкой улицы в залитые непроглядной тьмой дворы и теперь петляем по ним, стараясь быстрее вырваться из этого района, обойдя стороной столько камер наружного наблюдения, сколько возможно. Желательно, каждую. Дед хоть и сидит за рулём, но на самом деле весь там — впереди, на узких переулках, тащит нас мимо беспорядочно припаркованных машин и жутко смотрящихся в свете фар детских площадок.

— Не вопрос, — я беру сотовый, открываю список контактов. Там лишь один номер, помеченный буквой «Ш». Шахтёр. Это наш дорогой шеф. Человек надёжный, пусть и не самый приятный.

— Слышь? Только не говори, что этот мудлан мобилу там посеял! — беспокоится Дед. — Не вздумай!

— Я долбанутый, но не настолько же.

После двух гудков Шахтёр берёт трубку.

— Да?

— Алло, это мы! Это Антон. Тут ситуация сложилась не самая кошерная… короче, на встрече случился форс-мажор.

— Дальше.

Голос у Шахтёра ледяной, мёртвый. Он недоволен, и это понятно. Я не ожидал ничего другого, но холодок в солнечном сплетении возникает мгновенно — крохотный, липкий сгусток страха, нежно обволакивающий тонкими щупальцами желудок. Почему-то очень хочется обратиться к собеседнику по имени и отчеству, однако сейчас делать этого ни в коем случае нельзя.

— Расклада не знаю, — собираюсь с силами я. — Не помню. Но автозаводские оказались кончеными беспредельщиками. Постреляли нас. Мы отбились.

— Дальше.

— Гену ранили, меня тоже. Дед и Гвоздь целы. Валим к реке дворами.

— Ясно. Жди.

Шахтёр кладёт трубку.

— Ну как? — спрашивает Дед.

— Сказал ждать.

— Лады, хрен ли. Нам же не жалко. Времени, сука, — хоть жопой жри!

— Может, притормозишь пока?

Ответить Дед не успевает. Сотовый у меня на ладони ловит входящий вызов. Быстро начальство проблемы решает, ничего не скажешь. Нажимаю кнопку с зелёной полосой.

— Слушаю.

— Так, — Шахтёр говорит резко, отрывисто, будто рубит мясо. — Уходите не к реке, а за город. По Московскому. Там есть место. Гвоздь знает. Скажи ему, что нужно к костоправам, он покажет.

— Понял.

Щелчок. Шеф отключается. Мог бы хоть удачи пожелать, в конце концов. Я протягиваю мобильник Деду, но он отрицательно качает головой:

— Оставь пока. Что там?

— Двигаем на Московское шоссе и по нему уже за город, к каким-то костоправам. Гвоздь должен знать, где это.

Гвоздь вздрагивает, торопливо кивает:

— Ага, ага, знаю, помню. Я покажу.

Дед бросает на него презрительный взгляд. Ему явно не по себе от того, что придётся следовать указаниям малознакомого чушкана. Но перечить Шахтёру у нас не принято.

— Ладушки, — Дед выворачивает баранку, направляя «девятку» прочь из лабиринта дворов. Он знает этот район лучше любого навигатора. Не зря бомбил здесь в былые времена. Судя по всему, сейчас ему лучше не мешать — и без того настроение ни к чёрту, а уже если под руку говорить, то бедняга совсем съедет с катушек. Уж я-то разбираюсь в подобных вещах.

Откидываюсь на спинку сиденья, закрываю глаза. Боль в ладони пульсирует, растекается горячими волнами по всему телу, будит в голове невесёлые мысли. Скальпеля ранили. Впервые. Прежде он всегда выходил невредимым из любой схватки. Прежде он всегда успевал нанести удар раньше. Стареет? В смысле, мы оба — стареем? Или просто не повезло? Надо будет спросить, что он сам думает на этот счёт.

Иногда мне удаётся поймать отголоски его мыслей, отзвуки его чувств. У парня проблемы с радостью, вот в чём беда. Удовольствие ему доставляют всего несколько вещей: ножи, текущая по пальцам кровь и чужая боль. Я не доктор, но это наверняка как-то связано с импотенцией. У Скальпеля не стоит. Вместо того, чтобы тыкать в людей хером, он тыкает в них лезвиями — и ловит от этого кайф.

У меня-то с девчонками всё нормально. Правда, хотелось бы их побольше. Человеку вроде меня трудно соблазнить девушку, даже заинтересовать тяжело. Проблемы с головой не спрячешь в чёрный пакет для мусора и не закопаешь на пустыре. Хорошо, что в последние пару лет у Шахтёра много работы для нас — а за сделанную работу он башляет солидно, по-честному. В наше поганое время деньги любую красавицу могут сделать гораздо сговорчивей.

Но с серьёзными отношениями беда. Когда я с бабой, Скальпель не уходит далеко. Я постоянно ощущаю его присутствие — будто в соседней комнате прячется здоровенный чёрный пёс, внимательно прислушивающийся к каждому нашему движению. Он смотрит на её лицо моими глазами, изучает её тело моими руками, вдыхает её аромат моим носом, хрипит в её уши, когда я кончаю. А потом исчезает на день или два. Два дня тишины в голове, два дня полного контроля — да я бы наслаждался каждой минутой, если бы не был уверен, что потом Скальпель обязательно объявится вновь, с засохшей кровью под ногтями.

Он хочет убить меня. Я знаю. И он знает, что я знаю. Хочет убить меня, единственного свидетеля его слабости, постоянное напоминание о позоре. Но это невозможно, а потому ему приходится вымещать злобу на других.

— Что за костоправы? — спрашивает Дед, и я, утонувший в своих мыслях, сперва думаю, что вопрос обращён ко мне и даже открываю рот для ответа, но успеваю вовремя спохватиться. Гвоздь, видимо, тоже убаюканный дорогой, молчит, и Деду приходится повторить:

— Говорю, что, сука, за костоправы?

— А? — Гвоздь встряхивается, трёт рукой глаза. — Костоправы?

— Ну, к кому мы едем.

— Да двое каких-то… со странными кликухами.

— Настоящие врачи?

— Хрен их знает. Вроде всё грамотно сделали, когда я к ним с Китайцем ездил.

Китаец тоже работал на Шахтёра. В прошлом году его чуть не повязали прямо на улице, он отбился и после перестрелки с полицией ушёл в бега со всей своей бригадой. Говорили, что свалил куда-то далеко, чуть ли не за границу. Хотелось бы верить, что в нашем случае обойдётся без таких серьёзных мер.

— Вспомнил! — Гвоздь театрально хлопает себя по лбу. — Штопаный и Бухенвальд! Как увидите, сами поймёте почему. Но они молодцы, работают чётко.

— А с тачкой что?

— Разберутся, не переживай, — он вдруг напрягается, поворачивается почему-то ко мне. — Но про мобилу им тоже не говорите, лады?

— Не ссы, — бурчит Дед. — Не их дело.

«Девятка» послушно несётся по почти пустой дороге. Мы уже пересекли черту города, по обе стороны тянутся бесконечные склады, перемежаемые шиномонтажами, заправками и кабаками для дальнобоев: «У Ирины», «У Надежды», «Горшки — ручная работа» и прочая тускло подсвеченная хренотень.

— Сейчас сады начнутся, не пропусти третий поворот направо, — говорит Гвоздь. — Потом прямо до упора — и мы на месте.

— Часто там бываешь?

— Вместе с Шахтёром пару раз заезжали, а потом с Китайцем.

Вместе с Шахтёром. То-то и оно. Этот хмырь в каких-то особых отношениях с шефом. Не удивлюсь, если в итоге окажется, что потерянный телефон — наша с Дедом вина.

— Ага, уже близко! — Гвоздь указывает на пронёсшийся мимо рекламный щит с приглашением заплатить всего полтора миллиона за коттедж из клеёного бруса. — Почти добрались.

Дальше всё происходит точно так, как он сказал. Дорогу охватывает садовый массив, и на третьем повороте мы уходим направо. Здесь нет ни фонарей, ни вывесок, и даже небо уже не отсвечивает розовым. Ещё пару минут машина ползёт сквозь непроглядную тьму, а затем замирает перед решёткой невысоких покосившихся ворот.

— Приехали, — сообщает Гвоздь и кивает куда-то во мрак. — Вон Бухенвальд идёт.

В потоке света появляется нелепая тёмная фигура, и любые вопросы насчёт погоняла действительно отпадают сами собой. Никогда раньше не приходилось мне видеть настолько тощего человека. Он худ не болезненно — смертельно. И даже одежда, висящая мешком на этом словно бы собранном из веток теле, не может скрыть столь вопиющей худобы. Костлявые пальцы упираются в ржавое железо ворот, тянут створку в сторону, освобождая проезд.

На участке нет ничего необычного. Чернеют кривые силуэты старых яблонь, стоит длинный деревянный сарай с тяжёлым навесным замком на двери, окружённый кустами чёрной смородины, а за ним виден обычный приусадебный дом: первый этаж кирпичный, второй — деревянный, крытая рубероидом крыша. В крохотном окне горит свет.

— Миленько тут, сука, — говорит Дед и глушит двигатель. — Пирогов они, случаем, не напекли?

Мы выходим из «девятки». Бухенвальд, уже закрывший ворота, стоит в стороне, за линией вкопанных в землю покрышек, которыми огорожено место для парковки. Смотреть на него неприятно. Что-то нехорошее просыпается внутри при взгляде на этот обтянутый кожей бритый череп, невесть как держащийся на по-птичьему тонкой шее. Он и правда похож на покойника из концлагеря — в детстве я видел немало таких фотографий — и из-за чрезмерной худобы кажется выше, чем есть на самом деле.

— Добрый вечер, — говорит Гвоздь.

Бухенвальд несколько секунд изучает его лицо, затем спрашивает тихим, бесцветным голосом:

— Раненый?

— Вот один, — указывает на меня Гвоздь. — Второй в тачке.

— Доставайте, — говорит Бухенвальд и, мазнув по мне взглядом, направляется к дому.

Мы с Дедом вытаскиваем Гену из машины. Бедняга дышит тяжело, с хриплым, звериным присвистом, стонет, но не приходит в себя.

— Давай помогу, — подскакивает Гвоздь, указывая на перевязанную тряпьём ладонь. — Тебе неудобно.

— Справлюсь, — бурчу я, еле сдерживая желание оттолкнуть его. Нам со Скальпелем всё меньше нравится этот тип, да и место, в которое он нас притащил, тоже. Здесь всё почему-то не так, как должно быть. Здесь пахнет подставой.

Мы волочём Гену к дому, к распахнутой Бухенвальдом двери. Я держу раненого за запястья, и боль в руке становится нестерпимой. Слышно, как скрипят мои стиснутые зубы. Где-то рядом хихикает Скальпель, шумно вдыхает прозрачный, пропитанный медью воздух.

Сразу за дверью — небольшое помещение вроде предбанника, с лавками у обшитых фанерой стен и парой чёрно-белых фотографий в дешёвых рамках. Мы проходим его насквозь, попадаем в следующую комнату, и на мгновение я забываю о боли.

Перед нами операционная. Наверное, не такая чистая, как в больнице, но от того не менее настоящая. Выложенные кафелем стены и пол, несколько внушительных передвижных светильников, шкафчики и полки, заставленные рядами склянок, лабораторный холодильник с препаратами крови, упаковки бинтов, большой операционный стол, а рядом с ним — столик с инструментами, от одного вида которых Скальпелю хочется петь. Посреди всего этого великолепия стоит невысокий плотный человек в белом фартуке и хирургических перчатках. Штопаный. Лицо его изуродовано множеством грубых шрамов, розовых и мерзких, словно толстые черви. На щеках и подбородке между шрамами растут пучки чёрных волос.

— Отлично, братва! Давайте сюда пациента, — голос его свеж и беззаботен. — Кладите. Только осторожнее.

Мы опускаем Гену на операционный стол. Штопаный тут же хватает меня за ладонь, подносит её к лицу.

— Так, а ты у нас второй, значит, — бормочет он с улыбкой, оглядывая бордовую повязку, и шрамы на его лице извиваются в жутком танце. — Ну ничего, братишка. Потерпишь немного, да? Сначала с ним закончим, а потом и за тебя примемся.

— Лады.

— Вот и славно. Идите, братва, отдохните там пока.

Мы возвращаемся в предбанник, дверь за нами захлопывается. Тяжёлая железная дверь. За такой вполне можно пересидеть обстрел, и даже не один. Кстати, входная — ничуть не хуже. Если кто-то захочет взять дом штурмом, ему придётся искать иные способы проникнуть внутрь. Качественно уроды окопались, слов нет.

Опускаемся на лавки. Нестерпимо хочется спать. Ломит спину, плечи, локти. Ступни в армейских ботинках зудят и чешутся, но возиться со шнурками сейчас меня не вынудит и приставленный к голове пистолет.

— Видали, что у него с лицом? — шепчет Дед. — Это ж охренеть просто!

Гвоздь пожимает плечами:

— Привыкнешь.

— А откуда они вообще взялись, эти двое?

— Без понятия. То ли Шахтёр на них вышел как-то, пару лет назад, то ли они на него. Да не по хрену ли? Лучше в такие дела не лезть.

— По хрену, — соглашается Дед. — Просто не верю я тем, кого не знаю.

— А Шахтёру? — Гвоздь по-мальчишески шмыгает носом. — Шахтёру веришь?

— Допустим.

— Ну, тогда и этим верь. Они без него никуда.

Наступает тишина, но длиться ей суждено не больше минуты. С сухим щелчком поворачивается ключ в замке. Из-за усталости я не сразу понимаю, что произошло, и спохватываюсь, только когда Скальпель начинает неразборчиво шептать проклятия у меня за плечом.

— Какого хера? — бормочет, нахмурившись, Дед. — Они нас заперли, что ли, сука?

Он бросается к входной двери, толкает её. Безрезультатно.

— Эй, епт! — Дед стучит по двери кулаком. — Эй! Вы там совсем берега потеряли?!

Он разворачивается, в два шага преодолевает расстояние до двери операционной, принимается колотить в неё.

— Пидоры! Чего заперлись?!

В ответ из-за двери раздаются звуки других ударов — приглушённые, но всё же различимые. И Скальпель узнаёт их мгновенно, узнаёт куда раньше меня. Там рубят человеческое тело, рубят топором или тяжёлым тесаком, отделяя конечности, кромсая суставы. Там Гену пускают в расход.

Дед, тоже, видимо, поняв, что к чему, решает оставить дверь в покое и садится рядом с Гвоздём, который до сих пор обескураженно крутит башкой, словно разбуженный шумом ребёнок.

— Что за нахер?

— В смысле?

Дед бьёт его в плечо — так резко, что я едва успеваю заметить движение, — и повторяет вопрос.

— Да без понятия, — хнычет Гвоздь. — Откуда я-то знаю? У них спроси!

Прячет глаза, гнида. Врёт, но от растерянности и страха даже не старается это скрыть. Дед поднимается и, схватив мерзавца за волосы, наносит ему удар коленом в лицо. С тонким, почти приятным для слуха хрустом ломается нос. Гвоздь пронзительно взвизгивает, откидывается назад, тяжело сползает на пол.

Дед поворачивается ко мне:

— Антоха, нас пытаются уйти.

— Уложить на дно, как Китайца.

— Точняк. Есть нож?

Риторический вопрос. У Скальпеля всегда при себе нож. Я вытаскиваю из-за голенища левого ботинка сложенную «бабочку».

— Ага, — он освобождает клинок, секунду любуется его простой, безжалостной красотой. — Попробую сейчас поковыряться, а ты на стрёме.

— Понял.

Дед садится у входной двери, вставляет острие «бабочки» в горизонтальную щель замка. Опыта в таких делах ему не занимать, и от меня здесь вряд ли будет какая-то польза. Я бросаю взгляд на фотографии на стенах — виды нашего города, снятые в начале прошлого века — и склоняюсь над скулящим Гвоздём. Кровь заливает его лицо и ладони, пачкает пол. Гадёныш похож на раздавленную крысу.

— Что-то не срослось?

— Пошёл нахер! — гнусавит раздавленная крыса.

— Не планировал, что тебя запрут с нами?

— Это ошибка…

— А то! Сейчас парни всё разрулят, да?

— Ты не знаешь, кто они. Не знаешь!

— Не знаю. Расскажи.

— Иди нахер.

Я думаю о том, чтобы раскроить ему череп — с моими тяжёлыми ботинками хватит пары ударов, но в этот момент, к огромному разочарованию Скальпеля, позади раздаётся долгожданный щелчок, а следом — скрип петель.

— Готово! — сообщает Дед. — Валим!

Мы выбегаем в ночь и мгновенно слепнем. После ярко освещённого предбанника темнота кажется абсолютной. Должно быть, так выглядит смерть изнутри.

— Бляха-муха! — цедит сквозь зубы Дед. Я слышу рядом его тяжёлое, хриплое дыхание. — Не промахнуться бы мимо тачки.

Скальпель радуется мраку. Он вырвался из капкана и теперь жаждет разобраться с охотниками. Я оглядываюсь в поисках окна. Вон оно, единственное на всю стену, небольшое, забранное решёткой. Пригнувшись, крадусь к нему, ступая как можно осторожнее и тише.

— Э! Ты куда? — спрашивает Дед. — Нам в ту сторону.

Скальпель смеётся над его страхом, я пытаюсь придумать ответ, но нужда в нём отпадает сама собой, когда тишину разрывает пронзительный вопль Гвоздя:

— Сбежали! Быстрее сюда! Они сбежали!

Всё-таки стоило раздавить его крысиную черепушку, пока была возможность.

— Сука! — Дед машет рукой и направляется к машине. Я не иду за ним. Окно слишком близко. Такой шанс точно нельзя упускать. Подобравшись вплотную, заглядываю внутрь, из всех сил надеясь, что меня не заметят с той стороны.

Операционный стол залит кровью. На нём лежит отсечённая голова Гены — с восково-жёлтым, измятым лицом и слишком тёмными волосами. Остального нет. Судя по всему, оно упаковано в несколько плотных свёртков, сложенных в углу. На кафеле под ними растекается розовая лужа.

Продолжение>