Костоправы, часть 2

Штопаный стягивает с себя майку, бросает её под ноги, на перемазанный алым фартук. Спина и плечи костоправа тоже покрыты шрамами. Их невероятно много. Они расползаются в разные стороны, соединяются, пересекаются. Некоторые выглядят совсем свежими, а на одном, под правой лопаткой, различимы нити, стягивающие ещё не заживший шов.

Бухенвальд стоит у двери, прислушивается. Потом отодвигает засов и выходит. Из предбанника доносятся звуки борьбы, а спустя несколько секунд костлявый возвращается, волоча упирающегося Гвоздя.

— Это ошибка! — верещит тот. — Я от Шахтёра! Вы же помните меня!

С силой, невозможной для столь измождённого тела, Бухенвальд швыряет парня на операционный стол. Задетая локтем голова Гены падает на пол, но на неё никто не обращает внимания.

— Вам не меня нужно зачищать! — Гвоздь бледен, зубы его стучат, кровь всё ещё струится из сломанного носа. — А тех двоих! Но они сбежали, только что сбежали!

— Не боись, — говорит Штопаный. — Далеко не уйдут.

Он не спеша роется в груде стали, достаёт нож, похожий на кухонный, с длинным узким лезвием, и одним движением вонзает его Гвоздю под рёбра. Тот утробно всхрапывает, сгибается пополам.

— Никакой ошибки насчёт тебя, — всё тем же ровным тоном сообщает костоправ. — Ты же нынче облажался, браток.

Он резко проводит ножом вниз, рассекая рубашку и живот жертвы, затем откладывает инструмент в сторону, накрывает жуткую рану ладонью.

— Кто свой телефон потерял на месте преступления? А? Кто шефа подставил?

Гвоздь слабо стонет в ответ. Штопаный нагибается к нему, касается губами покрытого испариной лба:

— Вот то-то и оно… не удивляйся, братишка. Сам виноват.

Он поворачивается к застывшему рядом Бухенвальду:

— Ну-ка, распусти мне нитки. Только смотри, осторожнее!

Живой скелет мычит себе под нос что-то нечленораздельное, берёт со столика пинцет, обходит подельника и, склонившись над его спиной, принимается ковыряться с тем самым швом под правой лопаткой. Мне плохо видно, но, похоже, он вытаскивает хирургические нити, открывая рану.

— Ай, гнида! — дёргается вдруг Штопаный. — Сказал же, осторожнее!

Бухенвальд никак не реагирует на претензии, заканчивает своё дело и отступает в сторону, открывая мне обзор. Шва больше нет, на его месте — бесформенное тёмное отверстие, сочащееся сукровицей. Раздвигая края раны, из неё выползает нечто, похожее одновременно на тропический цветок и на вывернутый наизнанку член. Грязно-розовый хобот, увитый множеством синеватых прожилок и увенчанный пучком шевелящихся щупалец, среди которых чернеет крохотный рот. Давным-давно, в детстве, я видел что-то вроде этого в передаче о кораллах и прочей морской чепухе. Животные, которые выглядят как растения. Полипы, или актинии, или как их там ещё.

Сокращаясь и распрямляясь, словно гигантская гусеница, отросток движется по спине Штопаного, пачкая кожу хозяина слизью и сукровицей. Бескостное тело продолжает выталкивать себя из раны — или норы — сантиметр за сантиметром, становясь всё длиннее. Вот он добирается до плеча костоправа, заползает на руку. Щупальца едва заметно извиваются, будто пробуя воздух на вкус.

Гвоздь смотрит на приближающуюся хрень широко распахнутыми глазами. Он шепчет что-то, но я не могу разобрать слов. Может, молится. Может, просит пощады. А потом, когда тварь добирается до дыры в его животе, он кричит.

Этот вопль, полный отчаяния и бездонного чёрного ужаса, заставляет меня поёжиться. Секундой позже кого-то рядом шумно рвёт. Я вскидываюсь, готовый драться за свою жизнь, но оказывается, что позади, возле куста смородины, скорчился Дед. Он сплёвывает, бросает на меня виноватый взгляд.

— Ты ж к тачке ушёл! — шепчу я.

— Хрен там… Они провода от свечей выдрали. С мясом, сука.

— Не уедем?

Мотает головой. Вытирает рот тыльной стороной ладони.

— Полная жопа, Антох. Видал? Надо валить.

— Ага.

— Надо валить. Быстро.

Он скрывается в темноте. Я собираюсь последовать за ним. Честное слово. Я собираюсь рвануть за Дедом, прочь от этого проклятого дома и его проклятых обитателей. Выбраться на трассу, вернуться в город или укрыться где-нибудь на окраинах. Сейчас лето, можно и в лесу переночевать. Как решать вопрос с Шахтёром, придумаем потом. Будем живы — обязательно придумаем. Однако чутьё моей звериной половины заставляет остаться и ещё раз взглянуть в окно. Я пытаюсь сопротивляться и уступаю. Всего на долю секунды, но этого вполне достаточно.

Мы со Скальпелем видим затихшего Гвоздя, его отвисшую челюсть и закатившиеся глаза. Видим потемневшее, разбухшее тело червя, продолжающего жрать. Видим Штопаного, повернувшего голову и с кривой усмешкой глядящего прямо на нас.

Видим, что в операционной нет Бухенвальда.

Я отпрыгиваю от окна. Паника захлёстывает меня, подхватывает могучей волной, уносит прочь от берега, прямо в бездну безумия. Там ждёт Скальпель, Панченко Вадим Игоревич, никогда не существовавший, но оттого не менее реальный. Стресс — его ворота в наш мир, а мы сейчас не испытываем недостатка в стрессе, верно?

— Второй раз за сутки? — шепчу я ему. Шепчу вслух, потому что мысли бессильны. Они всегда проигрывают словам. — Это не опасно?

Он хохочет. Я тоже смеюсь. Идиотский вопрос. Идиотский страх. Скажите, доктор, это не опасно?

— Ладно, ладно, но не отключай меня. Не вырубай, хорошо? Я хочу…

Грохот выстрела прерывает мои просьбы, и Скальпель, не дослушав, перехватывает управление на себя. Где-то возле «девятки» охает Дед. Второй выстрел — и на сей раз мы успеваем заметить вспышку, осветившую Бухенвальда, стоящего недалеко от входной двери с охотничьей двустволкой в руках. Всего мгновение, за которым вновь опускается тьма, ещё более густая, чем прежде, но которого Скальпелю хватает, чтобы оценить обстановку.

Я кидаюсь к машине. Чёрт с ним, с Дедом, но у него осталась «бабочка», и есть шанс забрать её, пока Бухенвальд, потративший оба патрона, перезаряжает оружие. В три гигантских прыжка достигнув цели, я опускаюсь на колени у тела Деда. Он мёртв. Дробь снесла половину лица и добрую часть черепа. Без шансов. Ощупываю карманы армейских штанов и куртки, непрерывно оглядываясь по сторонам, переворачиваю ещё тёплый труп, проверяю пояс. Ничего. Достаю старый Дедов мобильник, с которого звонил шефу, но мысль посветить им Скальпель вовремя отметает. Бухенвальда нигде не видно, однако это вовсе не означает, что ему не видно меня.

В конце концов нож обнаруживается в траве в метре от мертвеца. Наверное, выпал, когда Дед свалился. Схватив «бабочку», я откатываюсь в сторону, прячусь за «девяткой». Скальпель рвётся в бой. В ладони зажат острый клинок, который не может дождаться, когда его пустят в ход, и мне приходится напрягать все силы, чтобы сдерживать гасящий сознание гнев. Тьма вокруг неподвижна. Мертвецки худой ублюдок с ружьём может быть где угодно. Он знает этот участок как свои пять пальцев, он уже наверняка не впервые охотится на нём за чересчур ретивыми клиентами. Прямо сейчас он может подходить с тыла, целясь мне в затылок.

Однако реальность оказывается куда прозаичнее и логичней. Спустя минуту раздаётся знакомый скрип петель — открывается дверь дома. Свет в предбаннике больше не горит, и я не столько различаю, сколько угадываю тощую фигуру, появившуюся на пороге. А вот Бухенвальд, несмотря на мрак, видит меня сразу. Он вскидывает двустволку, и, пока я пытаюсь поверить, что такое возможно, Скальпель успевает кувыркнуться в сторону, спасая нас от заряда дроби, хлестнувшего по капоту машины.

Вскочив на ноги, рвусь в атаку. Счёт идёт не на секунды — на доли секунд. Как только дымящиеся стволы ружья, чуть приподнявшиеся при выстреле, возвращаются в прежнее положение и находят меня, Скальпель бросает в их владельца мобильник, а сам прыгает следом. Бухенвальд инстинктивно отмахивается от телефона и тратит на это ровно столько времени, сколько нужно мне, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние.

Я врезаюсь в него всей своей тяжестью, опрокидываю на спину. Выстрел гремит над ухом, ослепив и оглушив меня, но не Скальпеля. Прижав Бухенвальда коленями к земле, он принимается наносить ему удары ножом. Резко, быстро, сильно — в грудь, в шею, в лицо, в плечи. Ещё, ещё и ещё. Лезвие «бабочки» с лёгкостью пронзает сухую плоть, но из порезов не вытекает ни капли крови. Отбросив нож, Скальпель выхватывает ружьё из ослабевших пальцев противника и, размахнувшись так, что боль вспыхивает в суставах, бьёт его прикладом в лоб. Череп проминается, раскалывается, словно глиняный горшок, рвётся ветхая кожа. Бухенвальд вздрагивает и застывает. В разбитой голове нет ничего, кроме серой пыли.

— На, гнида! — торжествующе ревёт Скальпель. — Сдох?! Сдох ты, сучий потрох?!

Он поднимается. В ушах звенит, голова кружится, и сердце, похоже, всерьёз вознамерилось проломить грудную клетку, но победа того стоит. Первая победа из двух.

Скальпель подбирает «бабочку», решительным шагом направляется к дому.

— Погоди, — шепчу я, ведь теперь моя очередь быть внутренним голосом. — В предбаннике слишком темно. Скорее всего, там ловушка. Скорее всего, дверь в операционную снова заперта. Нам нужен другой вход.

— Другой?

— Да. Помнишь, Бухенвальд запер нас снаружи, а затем как-то попал внутрь? Должен быть ещё один вход. Думаю, с противоположной стороны.

Скальпель кивает и пускается в обход дома. Он торопится, но старается двигаться бесшумно. Огибает угол. Между сплошной кирпичной стеной и проволочным забором свалены шины, трухлявые брёвна, ящики и другой мусор. Каждый шаг даётся с трудом — плевать на скрытность, не подвернуть бы ногу. Кое-как Скальпель достигает следующего угла, заглядывает за него. Я оказался прав: тут стоит тяжёлая железная лестница, ведущая к двери в дощатой стене второго этажа.

Восточный край неба начинает бледнеть. Солнце вот-вот покажется над горизонтом. Возможно, есть смысл чуть подождать. Кто знает, вдруг это существо не переносит солнечных лучей? Должно же оно бояться подобных вещей? Что там ещё? Святая вода, серебро, чеснок… Скальпелю мои размышления до фонаря. Он быстро карабкается по лестнице, вваливается внутрь, выставив перед собой нож.

Здесь темно, хоть глаз выколи. Пахнет мертвечиной и плесенью. Рука не находит на стене ничего похожего на выключатель, но взгляд цепляется за тонкую полоску света, пробивающуюся впереди сквозь пол. Скальпель подкрадывается ближе, доски предательски скрипят под ногами.

Это люк. Нащупав верёвочную рукоять, Скальпель поднимает крышку. Хлынувший из-под неё поток света разгоняет мрак, обнажает человеческие черепа, расставленные ровными рядами на самодельных полках, и одежду, сложенную в углах: ботинки, кроссовки, куртки, джинсы, свитера. Похоже, господа костоправы сотрудничают не с одним только Шахтёром. Ничуть не удивлюсь, если окажется, что большая часть бойцов, исчезнувших в городе за последние два года, осталась именно в этом крохотном домике.

Внизу — операционная: мёртвый Гвоздь всё так же лежит, скорчившись, на столе, окровавленный фартук всё так же валяется на полу рядом с отрезанной головой Гены, всё так же призывно блестят хирургические инструменты, только Штопаного там уже нет.

— Сдристнул, — цедит Скальпель сквозь зубы, и я понимаю, что он говорит это мне. Обвиняет в лишней осторожности, позволившей врагу ускользнуть. Врагу, которого нельзя упускать.

Скальпель спрыгивает. Ничего сложного: уцепившись за край люка и повиснув на нём, он почти достаёт ступнями до пола. Замирает над аккуратно разложенными ножами и пилами, благоговейно, почти ласково проводит пальцами по ледяным лезвиям, осторожно касается рукоятей. Выбирает. Один в один — онанист перед стендом с искусственными вагинами в секс-шопе. В итоге он хватает большой ампутационный нож в локоть длиной, вроде того, которым вскрыли брюхо Гвоздю. Тяжёлый. Острый. Сталь приятно холодит ладонь. Пора на охоту.

Хищно ощерившись, Скальпель бросается к выходу, но в предбаннике останавливается на мгновение, услышав голос Штопаного, доносящийся снаружи:

— Ну где ты? Покажись, красавица…

Значит, погони не будет. Значит, всё уже почти закончилось.

В предрассветных сумерках отчётливо видна тварь, сидящая у тела Деда. Из разошедшихся швов на груди и животе тянутся пульсирующие розовые канаты, уткнувшиеся маленькими пастями в раны моего мёртвого друга. Они отрываются от трапезы с липким чавканьем, повисают в воздухе, недовольно изгибаясь и роняя бордовые капли, когда Штопаный выпрямляется во весь рост.

— Почему не взял топор? — спрашивает он. — Не нашёл? Под столом же лежит.

Скальпель не отвечает. Не знаю, заметил ли он топор. Я заметил. Но это не имеет значения, потому что Штопаный держит в руке пистолет. Вроде бы, «глок» — ещё недостаточно светло, чтобы определить точно.

— Слушай, братан, давай сразу проясним, а? — костоправ поднимает оружие, и окровавленные отростки начинают угрожающе извиваться, словно щупальца осьминога, прячущегося в его туловище. — Против тебя я ничего не имею. Вы напортачили и попали под раздачу — сам знаешь, братан, Шахтёр в следующем году планирует избираться. Ему такая кутерьма никуда не упёрлась. Но… погоди, дослушай!

Скальпель, неспешно приближавшийся к Штопаному, послушно замирает на месте.

— Но вы убили моего напарника. А эту работу одному не потянуть, здесь нужны двое. Вижу, что ты… не обычный человек. Я тоже. Поэтому предлагаю, предлагаю только раз: станешь моим помощником здесь, и о Шахтёре можешь не беспокоиться. Он тебя не тронет. Авторитеты меняются, уходят в политику или в могилу, а мы остаёмся. Что касается домашних животных, — он указывает кивком головы на жутких червей, растущих из его внутренностей, — не волнуйся, ты привыкнешь. В природе это обычное дело, братишка. Симбиоз — знаешь такое слово? Просто нужно будет отдавать половину зачищенных мне, чтобы я мог кормить своих девчонок. Со второй половиной делай что хочешь. Бухенвальд, например, предпо…

Скальпель атакует. Его рывок резок и быстр, как всегда, но до врага слишком далеко, и Штопаный успевает нажать на спусковой крючок. Трижды. Первая пуля попадает в локоть левой руки, закрывающей шею и лицо. Вторая пробивает грудь под правой ключицей, а третья бьёт чуть ниже, проламывает рёбра, уродует лёгкое. Весь воздух внутри в одно мгновение оборачивается кипящим маслом, боль переполняет меня, выплёскивается наружу обжигающей влагой. Я задыхаюсь, я падаю, я умираю.

Но Скальпель не останавливается. Он обрушивается на Штопаного, словно селевой поток из стали и ярости. Он рубит и колет, не позволяя противнику сделать ещё один выстрел, не позволяя отступить, не позволяя уцелеть. Удар — отлетает в сторону отсечённое щупальце. Удар — вместе с двумя пальцами падает в траву пистолет. Удар — горло костоправа раскрывается, выпуская алую струю. Удар — вонзившись ему под скулу, клинок выходит из затылка. Гаснет сознание в налитых кровью глазах, и Штопаный тяжело валится навзничь.

— Значит, эта работа только для двоих, да? Ну так нас тут уже двое, — упёршись ботинком в голову убитого, Скальпель с усилием выдёргивает из неё нож. — Ты лишний, мудила.

Он выпрямляется, сплёвывает. Штопаный застыл у его ног бесформенной грудой. Уцелевшие отростки слабо шевелятся, елозят по траве, тыкаясь из стороны в сторону, будто слепые котята.

— Симбиоз у него, епта, — бормочет Скальпель и давит подошвой ближайшую тварь.

Первый утренний свет наконец пробивается сквозь кроны деревьев. Ночь кончилась. Можно подождать, понаблюдать, как солнце высушит или сожжёт эту мерзость. А если оно не справится, то совсем рядом стоит «девятка», в баке которой наверняка ещё остался бензин. На приусадебных участках сам бог велел жечь костры, верно?

Мы со Скальпелем отходим от издыхающего чудовища, опускаемся на траву. Надо срочно заняться ранами, извлечь пули, остановить кровотечение, сделать перевязки, благо что в доме нет недостатка ни в инструментах, ни в бинтах. Но утро наливается силой вокруг, и здесь, посреди сада трупов, нами овладевает незнакомое, непобедимое спокойствие.

Рядом звонит телефон. Это мобильник Деда, упавший в траву во время драки с Бухенвальдом. Мы подбираем его, смотрим некоторое время на букву «Ш» на экране, затем, нажав кнопку с зелёной полосой, подносим телефон к уху.

— Костоправы слушают, — говорим мы.