Это было тридцатое октября, часть 2
ErikKartmanПервое, что я понял из Лизиного рассказа – Маша и Карина собрали из самих себя тайное общество. Придумали свой кодекс правил. Читали всякую хрень, которую вряд ли полагается читать в пятнадцать лет. Для ясности: тогда я не всасывал ни слова, но речь шла и про «Малый ключ Соломона», и не только. Не знаю, кем они хотели казаться – местными сатанистками, ведьмами, просто херками из села Кукуево. Трудно ожидать более полезных идей от пятнадцатилетних школьниц, которые пытаются быть эпатажными и загадочными. Рисуют везде перевёрнутые кресты и собирают на компе картинки с расчленёнкой. Фоткаются на фоне заброшек, железнодорожных путей и мёртвых заводских труб в чёрно-белом фильтре, в пластмассовых масках зайцев и утят для новогодней ёлки. Слушают старый американский рэп и заунывный вичхаус посреди бескрайнего колышущегося поля Ростиков, Антош и гречнево-серых покупателей Марины Цыганочки. Втроём с Лизой они чертили пентаграммы кровью из своих пакостных ручонок и своих тупых голов. Дальше не хватало только потрясающей истории на манер «Восставшего из ада», как «что-то пошло не так». Но напугала меня Лиза не этим. Она скомканно, сбиваясь и лепеча, пыталась рассказать, что что-то пошло так.
Небеса, вроде бы, не разверзались. Полы тоже оставались на месте. Ни в один из их занятных вечеров рукоделия не произошло вообще ничего, и я никакими клещами не мог вытянуть из Лизы причину её панического страха. Этот страх я воспринимал нормально и считал совершенно логичным для их милого семейного хобби. Я был верующим, носил крестик, как все вокруг, и никогда не сомневался в существовании дьявола и всей его братии. От бабушкиной науки во мне сидело стойкое убеждение, что богохульством и рисунками кровью можно приманить к себе что-нибудь весьма и весьма говённое. Дед Цырен, бабушкин сосед, тоже, помню, считал, будто на человеческую кровь можно по глупости назвать таких гостей, что не обрадуешься. Но что бесы, что шулмасы с чотгорами должны были, по идее, явить себя в том или ином виде. В крайнем случае похлопать дверями и побросать вещи с полок. Из запутанного же рассказа Лизы получалось, что вещи не падали, двери не хлопали, а демонов вызывать они вообще не собирались. Они пытались найти нечто под названием стеноход.
Стеноход, ход, ход. Он ходит в стенах.
Первое, что я понял из Лизиного рассказа – Маша и Карина собрали из самих себя тайное общество. Придумали свой кодекс правил. Читали всякую хрень, которую вряд ли полагается читать в пятнадцать лет. Для ясности: тогда я не всасывал ни слова, но речь шла и про «Малый ключ Соломона», и не только. Не знаю, кем они хотели казаться – местными сатанистками, ведьмами, просто херками из села Кукуево. Трудно ожидать более полезных идей от пятнадцатилетних школьниц, которые пытаются быть эпатажными и загадочными. Рисуют везде перевёрнутые кресты и собирают на компе картинки с расчленёнкой. Фоткаются на фоне заброшек, железнодорожных путей и мёртвых заводских труб в чёрно-белом фильтре, в пластмассовых масках зайцев и утят для новогодней ёлки. Слушают старый американский рэп и заунывный вичхаус посреди бескрайнего колышущегося поля Ростиков, Антош и гречнево-серых покупателей Марины Цыганочки. Втроём с Лизой они чертили пентаграммы кровью из своих пакостных ручонок и своих тупых голов. Дальше не хватало только потрясающей истории на манер «Восставшего из ада», как «что-то пошло не так». Но напугала меня Лиза не этим. Она скомканно, сбиваясь и лепеча, пыталась рассказать, что что-то пошло так.
Небеса, вроде бы, не разверзались. Полы тоже оставались на месте. Ни в один из их занятных вечеров рукоделия не произошло вообще ничего, и я никакими клещами не мог вытянуть из Лизы причину её панического страха. Этот страх я воспринимал нормально и считал совершенно логичным для их милого семейного хобби. Я был верующим, носил крестик, как все вокруг, и никогда не сомневался в существовании дьявола и всей его братии. От бабушкиной науки во мне сидело стойкое убеждение, что богохульством и рисунками кровью можно приманить к себе что-нибудь весьма и весьма говённое. Дед Цырен, бабушкин сосед, тоже, помню, считал, будто на человеческую кровь можно по глупости назвать таких гостей, что не обрадуешься. Но что бесы, что шулмасы с чотгорами должны были, по идее, явить себя в том или ином виде. В крайнем случае похлопать дверями и побросать вещи с полок. Из запутанного же рассказа Лизы получалось, что вещи не падали, двери не хлопали, а демонов вызывать они вообще не собирались. Они пытались найти нечто под названием стеноход.
Стеноход, ход, ход. Он ходит в стенах.
Откуда они его взяли? Его притащила Маша. Притащила оттуда, куда никто из нашего захолустья ещё не забредал. Отбитая шарилась и в торе, и на корейских и японских сайтах, и везде – это в те годы, в нашем-то городе. Собирала по крупицам всякую погань, которую я прочно ассоциировал с лёгкими способами мучительно умереть, обоссавшись и обосравшись перед смертью. Те знаменитые сейчас игры с лифтом – благо, лифтов в столько этажей в нашем Усть-Урюпинске на нашлось. Заманчивые приглашения кого попало в тёмную квартиру в три часа ночи. Любые советы с самых укромных форумов, как найти потусторонние приключения на своё очко. Сидящему в уютной городской квартире рациональному человеку это всё, конечно, покажется собачьим бредом. Но в тот момент я пару раз малодушно подумывал убежать домой, удалить Лизин номер и навсегда забыть о её существовании.
Всего этого, однако, Маше было мало. Ночи напролёт она искала что-то новое. И наткнулась на стенохода.
Стеноход. Он ходит в стенах. Стук, стук, стук. Как едет по тоннелю поезд.
Про самого стенохода они не знали ничего. Только ненавязчивые советы, как познакомиться с ним поближе. Если заснуть ночью в нежилом доме, где есть замурованная пустота между тремя или четырьмя стенами, и проснуться той же ночью без будильника и чьей-либо помощи, шансы возрастают. Ни одно правило не обещало стопроцентного результата даже при безукоризненном выполнении условий. Только шанс. Проснувшись ночью в таком доме, следовало подойти к одной из стен, замыкающих между собой пустоту, приложить к ней ухо и тихонько постучать.
Скорее всего, сразу ничего не получится. Скорее всего, не получится ничего вообще. Нужно постучать ещё раз и подождать, прислушиваясь. Постучать – подождать. Постучать – подождать. И в какой-то момент, замерев в очередной раз, ты услышишь, как идёт в стене стеноход. Стук, стук, стук.
Даже в тёплой одежде на улице Лиза выглядела, как приезжая. Узкие чёрные джинсы по щиколотку, дорогущие разноцветные кроссовки, безразмерная кофта с капюшоном – у нас такое просто никто не носил. Ни на картошку, ни в школу, ни гулять, ни на праздник. Я шёл рядом и смотрелся прилично. Даже, пожалуй, слишком прилично, куртку всё же стоило снять. Но я знал, к бабке не ходи: если остановят, про деньги спросят первым делом у Лизы. У неё на лбу светилась неоновая вывеска «деньги даром». И я шёл с ней рядом, как по углям. Примерно так, наверное, должен чувствовать себя человек, который пытается перелезть через спящего медведя. Приводить дела в порядок, вспоминать, кому в жизни причинил зло. Господи, эти розовые кончики. Лизавета, твою-то мать. Остановят.
На чёрной земле гнили листья. Новые листья жёлтого и красного цвета. Старые листья цвета человеческой кожи. В пасмурном небе над деревьями, жёлтыми и красными, узловатыми, как руки старух, торчал остов кирпичной трубы. Ни души вокруг. Мимо нас лесенкой сползали со склона желтушные пятиэтажки. Мы спустились вниз, в котловину, через вырубленный парк у стадиона, от которого теперь остался лишь обглоданный пустырь, фонарный столб да военные памятники в битых бутылках. Пошли рядами выцветших заборов и приземистых изб. За заборами топили бани, тянуло дымом сосновых поленьев. В сырой канаве у ворот возилась маленькая грязная дворняжка. Помню, как в европейской части России я глазел с открытым ртом на зелёную траву в октябре. У нас трава желтеет и жухнет в конце августа. По обеим сторонам нас провожали ряды сухих скелетиков полыни с лебедой.
Они вышли из-за угла далеко от нас, в самом конце улицы. Я ждал, но они всё равно застали врасплох. Четверо, кто постарше, кто помладше меня. Один, в старой кожанке, с детским загорелым лицом, похожий на гриб из-за чёрной кепки-восьмиклинки шириной с аэродром, имел аргумент. Популярный предмет пацанского шика: резиновую дубинку с поперечной рукоятью. Завидев местных, Лиза вздрогнула, прижалась ко мне и вцепилась в рукав, ища защиты. Мне же оставалось искать защиты у святых апостолов. Местные, конечно, увидели нас сразу. Горланили, гутарили между собой, ржали по-прежнему, но теперь не сводили с нас недобрых глаз. Тот, с детским лицом, негромко сказал заднему, кивая на нас. Задний засмеялся.
Я прекрасно понимал, что жаться, сутулиться и опускать глаза – билет в самую глубокую дупу в один конец. С другой стороны, одного неосторожного взгляда могло хватить, чтобы проехать туда зайцем. Я, как мог, попытался слепить спокойное миролюбивое лицо и окинул всю компанию беглым взглядом, мол, здорово, пацаны. Восьмиклинный, глядя прямо на меня, сунул два грязных пальца в рот и зычно свистнул, как паровоз.
Лиза приросла ко мне и мелко дрожала. Я лихорадочно соображал, куда утекать и что подобрать против дубинки. Но восьмиклинный вдруг сказал не сломавшимся ещё до конца голосом:
— Ништяк сучка, фраер, живёшь.
Я неуверенно глянул на Лизу. Она быстро помотала головой. Её испуганные глаза умоляли: пусть говорят, что хотят. Пусть уходят. Я не имел возражений.
И они просто прошли мимо.
Я шёл и ликовал нутром, как первоклассник, специально для которого Новый год пришёл в сентябре. Руки тряслись. Лизу колошматило, она по-прежнему жалась ко мне и часто дышала, белая, как мел. Даже маленькие бледные веснушки выцвели ещё сильнее. Повинуясь внезапному порыву, я обхватил рукой тёплые худые плечи и крепче прижал к себе. Она не отстранилась. Так мы и шли дальше – в неловких объятиях друг друга.
Я вспоминал выпускной из девятых классов. Линейка, чай, а вечером – дискотека в актовом зале. За дискотеку отвечал Баир Жалсанович, информатик. Когда ушли по домам все учителя, кроме него, он оставил актовый зал нам, предупредив, чтобы не включали на всю громкость матерщину и блатняк, и только изредка заходил убедиться, что никто не умер. На место диджея (за древний комп с виндой «XP» и колонками) сразу сел прошаренный компьютерщик Лёша Прохоров. Появилось пиво. Потом все глазели, как в кунсткамере, на красивую бутылку итальянского шампанского, которую принесла Лиза. Большая часть Ростиков, Рамилей и их товарищей нажиралась на шашлыках, не желая больше проводить в стенах школы ни дня, и это был самый приятный вечер, какой только можно представить в обшарпанных стенах древнего актового зала.
Раз третий за вечер играло творение неизвестной нам группы "Китай". То самое, которое тогда всех задолбало до рвоты. "Сначала больно, потом приятно, наутро стыдно, ну вот такой выпускной". В городах, как я потом узнал, бытует убеждение, будто так называемые гопники всегда агрессивно воспринимали рок. Как дипломированный гопник, разъясню: это условный рефлекс. Выработался он через дремучую ненависть к челкастым неформалам и имел место только в больших городах. А в нашем заштатном городке, не видавшем ни одного живого эмобоя, до дыр заслушивали и "Небо славян" Кинчева, и "Раммштайн". Или вот "Выпускной".
Чтобы никогда больше не слышать эту дегенеративную песню, достаточно было показать пацанам одну фотографию творческого коллектива "Китай". Жаль, тогда я и сам не знал, как они выглядят. Эпичнее всех этот текст объясняла моя бабушка. "Вот сперва товарищ секретарь райкома выступит, потом Семён Иванович, директор, а мы стоим – больно, конечно, столько стоять. Потом приятно, чай с баранками пить идём. А наутро стыдно, потому что баранок объелась, всю ночь животом маялась".
Наши отскакали под "Выпускной". Песня затихла, началась другая. "Летний дождь" Игоря Талькова, спетый теми же, у которых было про вахтёров и плюшки стынут. Услышав что-то, похожее на медляк, туловища по всему залу инстинктивно потянулись друг к другу. Я позвал Лизу танцевать.
Она была тёплой, как котёнок, и положила голову мне на плечо. А я неуклюже обнимал тонкую талию и слушал гулкий метроном в голове, сквозь который едва пробивалась музыка.
Потом, через пять или шесть песен, на чей-то заказ колонки заорали «июньский вечер, бал выпускной». Зашёл Баир Жалсанович, сказал, что всех предупреждал, и свернул банкет. На улице было ветрено и зябко, как часто бывает вечерами в наше лето. Темнело, и окна пятиэтажек уже зажигались жёлтыми глазками. А я вёл домой Лизу, держа её тёплую ладонь.
Очнулся я, когда нас едва не сбила пыльная серая машина. Я совсем забыл, что мы идём по дороге – вокруг не было ни автомобилей, ни прохожих. Мы рывком перебежали на обочину, невольно разомкнув наш тёплый контур. Постояли немного, собираясь с мыслями. И двинулись в путь, уже не держась друг за друга, словно ничего и не было.
За железнодорожным переездом со шлагбаумом грунтовая дорога спускалась к пруду. Не дойдя до шлагбаума, мы свернули в сухие жёлтые кусты, отошли подальше, чтобы не привлекать внимание дежурного, забрались на насыпь и побрели по щебню и бетонным шпалам. Впереди, в крутом скальном срезе, зиял чёрный железнодорожный тоннель, проложенный в обход реки.
Очень скоро небо свернулось, и мир съёжился до тёмного коридора чуть выше электровоза. Я почувствовал ногами знакомый гул. Давным-давно, ещё в девяностых, мы жили у бабушки и дедушки на крохотном полустанке в три дома. Рельсы лежали почти у самой ограды. Когда шел тяжёлый грузовой состав, – тридцать, сорок, шестьдесят лязгающих коричневых вагонов, гружёных углём, – я выбегал встречать. Огромный, неповоротливый, грохочущий зверь вырастал в клубах чёрной дизельной копоти, и с его приближением земля дрожала и гудела всё громче. Я подбегал к самым рельсам и клал ладошку на грудину, чтобы дробный гул земли прошёл через меня. Звенящая дрожь отдавалась под ребрами, бежала сквозь пальцы, как электрический ток, сливалась с сердечным ритмом. И мне мерещилось, что это не в груди, это под моими ногами, в недрах земли, бьётся и грозно гудит стотонное сердце.
Я взял Лизу за плечо. Она обернулась.
— Что случилось?
— Иди сюда.
— Что?
— Поезд идёт. Не слышишь?
Лиза прислушалась. Гул нарастал. Я мягко оттянул её с колеи, мы прижались спинами к холодной стене, как на расстреле, и ждали.
Он появился с рёвом и свистом холодного ветра, оглушительно лязгая автосцепками, молотя полуторатонными колёсными парами по стыкам дрожащих, как струны, рельсов. Мимо нас проносились зелёные стенки вагонов и сумасшедшая чехарда тёмных окон, в которых не было людей, а был только я и испуганная, растрёпанная ветром светловолосая девочка. Стук-стук, стук-стук, словно кто-то молотком с пятиэтажный дом осторожно, полегоньку вколачивает гвозди в скалы.
Зелёная, как крокодил, эска умчалась в лес, волоча по проводам вереницу вагонов. Скоро её стук затих вдали. По эту сторону тоннеля уже не было построек — только высокие чёрные сосны, лиственницы и мелкий жёлтый березняк у самой колеи. Щебень по краям насыпи, совсем невысокой на этой стороне, присыпало палой листвой, маленькими шишками и бурой хвоей. Свет падал только из узкой полосы над путями, совсем слабый в пасмурный день. Здесь царили сумерки.
Я вдруг понял, куда мы идём.
— Лиза.
Я догнал её.
— Слышишь?
Она остановилась и оглянулась.
— Что?
— На карьеры, что ли, идём?
— Ну… да, туда.
В конце девяностых у нас собирались строить новый военный городок. Старый уже тогда разваливался на глазах, в каждом доме цвела плесень и осыпалась штукатурка, казармы топило в ливень. Приехал какой-то генерал из командования СибВО, за городком выкопали котлованы, завезли технику. Чтобы не возить песок издалека, вырыли два песчаных карьера. Но в девяностые планы строить было труднее, чем дома. Городок расселили неизвестно куда, побросав пустые котлованы. Он превратился в призрак.
Я не знал туда дорогу. Только знал, что ближе всего идти через железнодорожный тоннель. Наверное, по этой дороге вообще мало кто ходил. Шкетами мы забирались в каждый подвал, но пустые казармы и ДОСы посреди тёмного леса пугали. Говорили, что там живут то цыгане, то наркоманы, то бичи-людоеды. Обязательно находился кто-то, кто знал пацана, брат которого был в военном городке. Но по имени этого брата почему-то никто не называл.
Может, туда и лазала с новыми подругами оторва Лиза.
— Вы там всё делали, в городке?
Лиза кивнула.
— Да. Ты там тоже был?
— Да, — соврал я и тут же понял, каким идиотом буду выглядеть, не зная дороги. — Только на стройке.
— А в городке?
— Нет. А что там?
Она не ответила, но по её лицу пробежала тень, как перед тем в квартире. Лиза боялась.
Мы сошли с насыпи и побрели по лесу. Березняк совсем исчез, нас окружили толстые стволы сосен и заросли шиповника. Темнота сгустилась.
Я старался запоминать приметы. Мы прошли по путям совсем немного от очередного чёрно-белого пикетного столбика – правда, я не мог вспомнить цифру. В месте, куда Лиза съехала с насыпи на заднице, не боясь порвать новые джинсы, трава уже заметно примялась. А метров через десять мы прошли мимо толстой берёзовой ветки, вкопанной в землю торчком. В сумраке сосновой чащи она бросалась в глаза, как кость на голой земле.
Никакой тропы не было. Мы продирались через кусты и густую траву. Но, видно, Лиза хорошо знала, куда идти. Потому что совсем скоро я увидел врытый черенок от лопаты, на котором болталась белая тряпка. Совсем маленьким, лет в пять, я сидел на маминой работе, потому что больше меня некуда было деть. Тогда мы жили в большом посёлке, местном райцентре. Ещё не в нашем городе, где жила одна из моих бабушек, и уже не на полустанке, где жила другая. В том посёлке у нас не было совсем никого. Мама работала врачом в районной больнице. Я здорово запомнил горячечного мужика, который страшно кричал, ругался и пытался встать. Ему мешали точно такие же белые тряпочки, которыми он был привязан к койке. Лиза говорила, что мать Карины работает психиатром в дурдоме, и Карина часто притаскивает что-нибудь для их ведьминых шабашей — использованные иглы, перчатки, пустые бутылки из-под физраствора. Видимо, и тряпочка оттуда.
Бетонный забор в ребристых квадратах выскочил из ниоткуда. Мы просто упёрлись в него, пройдя очередные кусты багульника. Быстро темнело. Только сейчас до меня дошло окончательно: мы пришли. Мы одни в военном городке. Я вспомнил тень тревоги на Лизином лице. Теперь, при виде этой серой ограды, я и сам не на шутку струхнул.
Городок встретил нас тишиной. Прямо перед нами уходила вдаль разбитая, изрезанная глубокими трещинами дорога. Из трещин пробивалась сухая трава. По сторонам стояли здания в два, три или пять этажей, серые и жёлтые. Какое-то административное. За ним – магазин. Ровный ряд домов офицерского состава. Всё давно вымерло. Чёрные окна без стёкол смотрели на нас, как пустые глазницы, а в дверных проёмах сквозил ветер.
Мы прошли по улице, как космонавты по поверхности чужой планеты. На другом конце оказалось одноэтажное здание, похожее на печку. Лиза вошла прямо в топку, и я за ней. Она включила фонарик на телефоне, и я пожалел, что не взял свой карманный – в свете Лизиного в основном было видно, как негры воруют уголь. Мы были в котельной. Паутина труб. Ржавые вентили. Свисающие лоскуты разодранной изоляции.
— Здесь.
Лизин голос чуть дрогнул. Она светила на чёрный дверной проём между трубами. За ним едва виднелись ступеньки вниз.
В подвал.
Что-то важное оторвалось от места, где крепилось к моим внутренностям, и ухнуло к самым подошвам кроссовок. Вдруг прошиб озноб. Но испуганное лицо Лизы быстро привело меня в чувство. Я не собирался показывать ей себя с такой стороны. Подвал издевательски щерился чернотой, как дверь с той старой картинки, рядом с которой по-английски написано “Бесплатные обнимашки”. Я разом вспомнил все истории про наркоманов, маньяков и беглых зеков, которые живут в тайге на одном человеческом мясе.
— Ладно, пошли.
Я уверенно взял её за руку, надеясь, что она не заметит, как трясутся мои пальцы, и потянул за собой. Лиза посветила фонариком из-за моей спины, и я увидел собственную тень на стене. Мой кроссовок опустился на ступеньку — слишком резко, слишком тяжело. Ступенька отозвалась оглушительным ржавым скрежетом.
Мы замерли, прислушиваясь. Звук перепугал нас обоих. Но ничего не происходило, и эхо скрежета быстро стихло. Осторожно, стараясь больше так не делать, я сошёл на лестницу. Она всё ещё скрипела очень громко, но всё же не так, как в первый раз. В самом низу я умудрился провалиться ногой в промежуток между погнутыми ступеньками. Зубы лязгнули. Я едва не откусил язык. Так случилось оттого, что нога достала до пола. Если бы не достала, зубами я бы не отделался.
Грохот, который я наделал, напугал Лизу. Она засуетилась вокруг моей ноги, подумав, наверное, что её, как минимум, оторвало. Я успокоил её и сказал, что лучше бы посветить фонариком, посмотреть, где мы находимся. Что вокруг нас. Лучше бы я не просил.
Весь пол был заляпан чем-то бурым и засохшим. Не требовалось много ума, чтобы понять, чем: тем же самым веществом посреди квадратного подвала была выведена пятиконечная звезда в круге. Лиза говорила, что они разводили совсем немного своей крови на литровую бутылку воды, но сейчас я не мог уловить разницу. Пол выглядел так, словно на нём забивали свинью.
— Лиз, это...
— Я знаю. Знаю. Не надо, пожалуйста, я тебя прошу. Мне и так плохо. Пойдём.
Вопреки собственным словам, она осталась на месте. Прямо перед нами была открытая железная дверь с тремя надписями чёрным маркером. Надписи обнадёживали, напоминая, что кто-то, видимо, всё же выходил отсюда живым. Лиза никак не решалась. Я снова пошёл первым, чувствуя, как щекочет желудок растущая самооценка.
Все стены узкого коридора были в длинных царапинах от чьих-то когтей.
Скажу честно: я едва не сдох на месте. Лиза нагнала жути, и наш поход — через тоннель, через тёмный лес, через заброшенный городок — мало походил на весёлую прогулку. Но уже после первого беглого осмотра я подумал, что Лиза и её подружки, пожалуй, заигрались. Всё это при желании и уйме свободного времени можно было сделать простым гвоздём. А Лиза теперь уверяла меня, будто царапин не было, а в следующий раз они уже были на месте. И не только.
Она говорила, что слышала, как идёт стеноход.
Маша привела их сюда специально. Именно за этим. Не знаю, простукивала она все стены или просто родилась с рентгеновским зрением, но с чего-то она взяла, что именно в подвале котельной есть изолированная пустота между стенами. Они — на этом моменте я поёжился, представив — спали здесь. В подвале. И вдруг проснулись посреди ночи, как по команде. Одновременно. А дальше... Дальше они начали стучать по стенам. Слушать. И минут через пятнадцать, уже было разочаровавшись, они услышали.
Лиза описывала это, как тихий-тихий стук. Словно стена, которую ты слушаешь, идёт глубоко под землю. Врастает в неё на многие сотни метров. И там, на большой глубине, что-то перекатывается и стучит внутри стены, приближаясь. Стук, стук, стук. Как поезд, который едет по тоннелю.
Не поспоришь, это звучало жутко. Но теперь я начинал думать, что Лиза, пожалуй, слишком доверчива. Она испугалась этих царапин, но я бы мог сделать точно такие же за час или два. Может, и стук ей почудился? В конце концов, Маша могла просто их разыграть. Сама постукивала чем-нибудь... Да достаточно было просто запугать, взвинтить, убедить, что сама слышит стук. И он, естественно, тут же померещился Лизе с Кариной.
Но говорить всего этого я, конечно, не стал. Во-первых, я понятия не имел, насколько близки девчонки между собой. Может, я убедил бы её меньше верить новым подругам — а может, только настроил бы против себя. Во-вторых, я и сам до конца себя не убедил. Худшая часть меня всё ещё верещала в панике, умоляя побыстрее сваливать из этого подвала. Поэтому я сказал, что верю ей.
Я объяснил, что вся эта хрень с царапинами выглядит очень сомнительно. Что кто-то мог нарочно нанести их в те несколько дней, которые троица не посещала своё кровавое капище. А вот “кто” и “зачем” — это уже другие вопросы, куда более интересные. Я сказал, что не знаю, что могло стучать в стене, и звучит это страшновато, но выводы пока делать рано. Мало ли, что может стучать в старой, разваливающейся на куски котельной? Наконец, я сказал вот что: пока я рядом, ей нечего бояться. Мы во всём разберёмся.
Мне показалось, что она успокоилась. Когда мы вышли за территорию заброшенного городка и пошли обратно к железной дороге, она немного оживилась, говорила гораздо больше, один раз даже несмешно пошутила.
Я посмеялся всё равно.
∗ ∗ ∗
Рутина крутила, дни шли, солнце садилось всё раньше и вставало всё позже. Я не заметил, как наступила середина октября. Мы не виделись с Лизой уже больше недели, и я решил зайти без предупреждения, как обычно и делал. Уроков было много, поэтому сперва я зашёл домой и съел спагетти с котлетами. Из дома я вышел почти на закате.
Я снова шёл мимо изб и пятиэтажек, мимо двухэтажных деревянных бараков, мимо собак, играющих коровьей костью. Листья с деревьев облетели уже на добрую половину, и порой трудно было понять, где дорога, а где ещё нет. Всё скрывал сплошной слой палой листвы. В Лизином окне уже горел свет. Я вошёл в подъезд и позвонил в квартиру с железной дверью.
Мне никто не открыл.
Я стоял под дверью минут пятнадцать или двадцать. Позвонил ей на мобильный, отправил три эсэмэски, побарабанил от души по железу. Всё впустую. Я ушёл домой, опустошённый и сбитый с толку.
Лиза ответила тем же вечером, и я понемногу успокоился. Теперь я, по крайней мере, мог за неё не волноваться. Она сказала, что заснула и не слышала ни звонков в дверь, ни телефона. Я ни разу не слышал её домашний звонок изнутри квартиры. Но зато я отлично слышал его снаружи, когда звонил. Как можно не проснуться от такого? Именно тогда я понял кое-что, от чего неприятно саднило нутро. Впервые у Лизы появилась тайна от меня.
На другой день после школы она позвала гулять первая, и это было неожиданно. Раньше мы просто встречались у неё на квартире, а гулять, играть в приставку или лучше что-нибудь посмотреть — это решали на месте. Я шёл к микрорайону, уже представляя в голове весь будущий вечер. Как мы будем гулять вдвоём возле пруда, как сходим в лес за школой, может, соберём с собой еды из дома, разведём костёр в лесу. В этот раз я взял с собой полностью заряженный фонарик, так что можно было немного посидеть и ночью. Можно даже, если Лиза не замёрзнет, встретить рассвет. Но возле сырой бетонной трубы под железнодорожной насыпью я вдруг услышал громкий хруст. Это треснули мои планы, потому что рядом с Лизой стояла Маша.
Я сразу понял, что рыбак рыбака видит издалека. Маша на вид была такая же приезжая девчонка. "Эйрмаксы", которых я раньше ни на ком не видел и даже названия не знал. Белые, как тесто, ноги-спички в белых гольфах. Тёмно-синяя школьная юбка в складку, чёрная ветровка "Чикаго Буллс" с мужского плеча — из длинных рукавов торчали только кончики пальцев с обломанными ногтями. Ломкие и волнистые тёмные волосы со следами бесконечных перекрасок, неряшливо обрезанные под каре. Несколько маленьких багровых угрей на щеках. Острые бледные скулы. Равнодушные серые глаза, похожие на стекляшки. Слишком много туши и подводки.
— Привет. Это тебя мы столько ждали? — улыбнулась Маша. Улыбнулась непонятно. Вроде бы искренне, но при этом выверенно, выученно. Словно когда-то училась улыбаться с нуля.
— Привет.
— И кто это такой? — она всё ещё смотрела на меня и улыбалась, но говорила уже с Лизой.
— Это мой очень хороший друг.
Она назвала меня по имени.
— Ладно, сестрёнка. Если он твой друг, то я ему верю.
Сказано было с таким пафосом, что я едва не заржал. Лиза бросила на меня взгляд, умоляющий и осуждающий одновременно. Что-то среднее между “для меня это важно” и “только не начинай опять”.
Я спросил, куда мы идём. Лиза была весёлой, как всегда. Если её страх и не улетучился совсем, то, по крайней мере, затаился. Она сказала: “Тусить”, и начала рассуждать вслух, почему одни виды птиц улетают на зимовку в тёплые страны, а другие остаются, и как они между собой договорились, кто будет улетать, а кто нет. Я слушал вполуха. Точно так же, как и Маша. Мы смотрели друг на друга, почти не отрываясь. Я пытался понять, что за мысли вертятся в этой крашеной головке. А она, кажется, изучала меня. За всё время Маша отвлеклась два раза. Первый раз — когда, услышав звуковой сигнал, вытянула из кармана белоснежный четвёртый “айфон”, который я видел только на фотках. Второй раз — когда Лиза спросила, кто писал, и Маша ответила, что её парень спрашивал, где они.
Мы шли по соломенному футбольному полю, в сторону редких оголившихся осин и грязно-синих трибун для болельщиков на склоне. За трибунами топорщились лесенкой пять жёлтых трёхэтажек, а над ними высились тёмные беззубые дёсны сопок. Лиза говорила про своих родителей, про скорые осенние каникулы, спрашивала Машу, когда же она наконец посмотрит какой-то невероятно шикарный корейский ужастик про сестёр. А мне всё мерещилось, будто нас здесь двое. Я и эта странная девочка с непроницаемыми серыми глазами, следящими за каждым моим движением.
Мы поднимались в гору. В лес, который начинался прямо за домом культуры и обступал неровным кругом гладкую плешь на склоне. На лысой горе россыпью лежали валуны и целые природные плиты из камня. Путь наверх шёл гладко только у самого подножия. Дальше тропа круто задиралась кверху. Если внизу можно было просто шагать по камням, переступая с одного на другой, то здесь мы опустились на четвереньки и карабкались, цепляясь за толстые оголённые корни сосен, присыпанные песком и хвоей. Маша быстро перемазала в этом песке свои белоснежные гольфы, песок засыпался ей в кроссовки, но она, как и Лиза, не обращала на это никакого внимания.