Это было тридцатое октября, часть 3

Когда мы забрались наверх, солнце уже закатилось за лес позади нас. Мы стояли в тени сосен, как охотники-индейцы, на самом краю каменистой прогалины, невидимые снизу, и видели весь город. Серые пятиэтажки одиноко торчали среди полуголых деревьев и заборов. Над чёрными избами низко стелились дымы. Кирпичная труба котельной выпускала в небо плотный паровой столб, и казалось, что это идёт тепловоз, только дым не чёрный, а алый от закатного зарева.

— Я его видела, — вдруг сказала Маша, не глядя на нас.

Лиза вздрогнула.

— Кого? — спросил я.

Маша вперилась в меня взглядом.

— Она не говорила тебе?

— Говорила. Так ты про него? Кто это?

Маша повернула лицо к Лизе.

— Сестрёнка, я видела вчера. Мне не показалось. Я проходила мимо нашей пятиэтажки, где не закрыт подвал. Помнишь закуток между стеной и гаражами? Я проходила и посмотрела туда. Было уже темно, но мне показалось — что-то шевелится. А потом он вышел из стены.

Лиза пискнула и закрыла рот ладонями.

— Маш, мне страшно. Не пугай меня. Ты точно видела?

— Это ведь мог быть какой-нибудь бич, — сказал я. — Ты говоришь, было темно.

Маша посмотрела в мои глаза взглядом, который не выражал ничего.

— Он вышел из стены. Не поднялся, не из кустов вылез. Из кирпичей в стене. Нога, рука, потом голова. Ни лица, ничего. Сплошная чернота. Не настолько было темно, уж поверь. Голова была вровень с крышей гаража. Если это он, то он огромный, как чёрт. Я бежала оттуда со всех ног. Прости, что я тебя в это втянула, сестрёнка. Мне тоже страшно. Я не знаю, что делать.

Лиза не убирала рук от лица. Её глаза блестели.

— Там ведь наш подвал. Наш. Мы ведь там... Ты думаешь, он пришёл... Он...

— Он ищет нас. Это точно.

Лиза издала не то стон, не то всхлип. По бледным веснушкам покатилась слеза.

— Маш, что нам теперь делать?

— Я не знаю, сестрёнка. Не знаю. Я пытаюсь придумать. Так ещё не было ни разу. Всё пошло по звезде.

Я стоял в недоумении. Её слова пробирали до дрожи. Они звучали так, словно она сама в них верила. Если она врёт, то врёт невероятно хорошо. Зачем? Разыграть? Странная страшилка, которая зашла слишком далеко? Это очень глупо. Если же она говорит правду...

Но я не мог заставить себя думать о том, что следовало из этого “если”.

Весь путь обратно мы проделывали в густых сумерках, вдвое дольше, чем наверх. Несколько раз мы срывались и с волной песка съезжали вниз по корням, успевая ухватиться только за третий или четвёртый. Я разодрал локоть и ямку под коленом, Маша — голые бёдра, да так, что живого места не осталось. Ладони мы изорвали все втроём.

У подножия нас встретила Карина. Я видел её впервые, как и Машу до этого. Пухлое лицо, длинные, жёсткие чёрные волосы, похожие на конскую гриву. Отсутствующие чёрные глаза. Она выглядела такой потерянной, погасшей и неживой, что я даже удивился, когда она поздоровалась. Ожидая нас, она скурила три сигареты. Свежие одинаковые бычки валялись под ногами, и один ещё дымил.

Вдвоём с Машей они заверили меня, что доведут Лизу до дома. Бедняжка Лиза выглядела даже хуже Карины. Её потряхивало, а в заплаканных карих глазах не отражалось ничего, кроме отчаяния. Нет, если это розыгрыш, то он давно перешёл черту.

Я возвращался домой один, слушая тишину и глядя в темноту.

Хуже всего было представить, что Маша не врёт. Но я не мог придумать мотивов для такой извращённой, убедительной и жуткой выдумки. Лизу колотило, как под гидрокортизоном. Если это шутка, то очень злая и жестокая шутка. Обычная, в общем-то, шутка. Куда чаще прочих шуток мне приходилось наблюдать жестокие и злые. Но разве стала бы Лиза дружить с ними? Неужели не заметила бы издевательств над собой? Ведь не малахольная, не дурочка. В нашей школе её всегда окружали подруги. Но если Маша не врёт, значит, они позвали к нам что-то очень стрёмное. Может, на человеческую кровь, как говорил дед Цырен. Или достаточно было простого стука. Только чтобы дать понять, куда идти.

Самое страшное чудовище, какое я только знал, ходило в стенах моей поношенной черепной коробки с того самого дня, как я начал запоминать вещи. Хоть стучи, хоть не стучи, оно всегда отвечало. Всю жизнь я видел такие коробки на плечах у каждого, и мне не нужно было рождаться вундеркиндом, чтобы понимать: раз есть раковина, есть и тот, кто в ней живёт.

Впереди светились огоньки пятиэтажек нашего района и размыто чернели на фоне почти такого же чёрного неба сосны в парке. Я привычно сунул руку за фонариком.

И не нашёл его.

Он остался там. На склоне. Видимо, выпал из кармана, когда мы съезжали вниз чуть не кубарем.

В четвёртом классе был тот единственный раз, когда я шёл в школу без света. Читал с фонариком всю ночь, и он сел. Я шёл мимо парка, мимо заброшенной столовой в конце улицы. Кто-то шагал впереди меня. В кромешной тьме я видел только неясный силуэт. Он шёл не очень быстро, и я нагонял его. Еле слышно хрустнула ледяная корочка на луже. А потом я увидел ещё один силуэт.

Он появился внезапно, спереди. Вынырнул из темноты, подошёл быстро, мягко, как кошка, и обнял того, кто шёл передо мной. А когда обнял, сделал что-то быстрое много-много раз. Я услышал тихий свистящий хрип и увидел, как первый силуэт становится ниже. Оседает. Всё это время я стоял неподвижно. Когда первый силуэт совсем опал, второй будто бы хотел уйти. Но вдруг застыл.

— Эй. Малой.

Он говорил полушёпотом. Очень мягко, спокойно и словно с улыбкой.

— Малой. Ты чего? Иди сюда.

И я побежал. Без крика, без звука. Я не слышал за собой топота, но был уверен, что он гонится следом. Я бежал, пока не прибежал к дому, залетел с рёвом в подъезд и стал изо всех сил барабанить по нашей двери. Потом я узнал, что утром в этом месте нашли труп местного скупщика цветмета, исколотый шилом. Кого-то искали, кого-то нашли, может, посадили. Может, он ничего не сделал бы мне тогда, даже подойди я к нему. Я редко думал об этом. Но с тех пор мне снился полушёпот, подзывавший меня из темноты, как подзывают собак на отравленный кусок колбасы. Снится до сих пор. Ты чего, малой? Иди сюда.

Я снова попал в то утро, когда медленными шагами, холодея, вышел на пустырь перед заброшенной столовой. Одно хорошо: нет мёрзлых луж. Не наступить в них, не хрустнуть льдом. Никто не сможет подобраться ближе, завернувшись в этот звук.

Но они следили. Шарили по земле бельмастыми глазами, спрятав головы в верхушках сосен, скрипя зубами от ярости. Они ждали, когда я оступлюсь, а я не оступался. Всё, что я слышал — гул в голове, словно поезд идёт вдалеке. Стук, стук, стук.

∗ ∗ ∗

Это было тридцатое октября. Лиза не ответила на мой звонок. Я позвонил ей на перемене и потому не придал значения. Мало ли, что? Если они своей ведьминской бандой так ловко шастают по горам да по долам, то и в школе вряд ли сидят на месте. К тому же в последнее время всё чаще случалось, что она не брала трубку. Не отвечала на сообщения. Раньше такого не было. Мы всё время оставались самыми близкими друзьями, и я терялся в догадках, в чём причина таких перемен.

Но на предпоследнем уроке Лиза отправила мне сообщение. Я не прочитал его сразу. А последним уроком была самая трудная математика в моей жизни. Я просто забыл.

Я пришёл домой, как и каждый день до этого. Длинный латунный ключ с короткой бородкой дважды повернулся в замке, поскрипывая. Я открыл первую дверь, распахнул вторую. Прямо у порога скинул кроссовки, не развязывая шнурков. Закрыл обе двери и провернул ключ на один оборот. Бросил старый коричневый рюкзак в угол — туда же, где стоял табурет без одной ноги, закапанный белой краской. Скинул на пол куртку. Стянул носки, почувствовав прохладный линолеум ступнями. Шлёпая по линолеуму босыми ногами, прошёл в ванную. Прохлада линолеума сменилась стерильным холодом кафеля. Не включая свет, открыл синий кран, намылил руки розовым мыльным куском. Ополоснул под ледяной струёй. Вытер старым махровым полотенцем в клетку. Подошёл к дверям кухни и взялся за блестящую ручку.

И тогда телефон зазвонил.

Правой рукой я ещё держал ручку, а левым ухом уже слышал рингтон. Песню с “Евровидения”. Из кармана моей куртки.

Я прошлёпал обратно в прихожую. Наклонился за курткой. Она шуршала, пока я её поднимал и копался, расстёгивая карман. Когда я достал телефон, на экране был Лизин номер. Я нажал на кнопку с зелёной трубкой и сказал “Привет”. Но там была не Лиза. Голос был незнакомый, взрослый, женский. Голос сказал, что мне звонит Наталья Алексеевна, Лизина мама. Голос спросил, не знаю ли я, где Лиза. Я ответил, что, возможно, ещё на уроках, ведь время только три с небольшим. Но голос сказал, что на уроках Лизы нет. Более того, она отправила по нескольким номерам очень странные сообщения. Одним из номеров был мой.

Как можно более спокойным голосом я заверил Наталью Алексеевну, Лизину маму, что понятия не имею, о чём идёт речь. Что сообщение я получал, но смысл его для меня — загадка. Что волноваться, наверное, не стоит, а вот решение искать дочь — правильное. Она без телефона, отправила странные сообщения и куда-то исчезла. Искать однозначно нужно. А я её друг и тоже буду искать. Буду делать всё возможное. Мы попрощались.

Раз. Два. Три. Трясущейся рукой я отлепил словно присохший телефон от щеки. С трудом попадая в кнопки, открыл сообщения. Последним было то самое. От Лизы.

“Он забрал Машу.Мы идём искать.Пожалуйста,не ходи никуда.Прости.”

Стук, стук, стук.

Так стучали мои шаги. Я бежал.

Они будут искать. Где они будут искать? Где? Где? Подруги! Друзья! Знакомые! Улица, дом, парк, школа, пруд, подвалы, подъезды, крыши, пруд, парк, школа, морг, кладбище, параллельный мир. Они не знают, где искать. Знаю один я. Уже нет времени. Он нашёл их. Он забрал их, всех троих.

Стеноход, ход, ход. Он ходит в стенах.

Я нёсся, на разбирая дороги. Я быстро выдохся. Сознание немного прояснилось. Нужно беречь силы, иначе не добраться. Ещё очень далеко. Слишком далеко.

Прямо, вдоль путей. Так быстрее всего. Железная дорога вывернет прямо к пруду. А потом — тоннель. Стук. Стук.

Сердце выскакивало из-под рёбер, молотило по черепу полуторатонной колёсной парой. Сначала я бежал. Потом быстро шёл. Потом бежал. Потом быстро шёл. Дыхание переходило на хрип, и медленно, ужасающе медленно пруд подплывал ко мне.

Мне казалось, что я то бегу, то иду уже полдня, но на самом деле едва прошёл час, когда я забежал по шпалам в тёмный тоннель. Рельсы гудели знакомым гулом, но теперь он был где-то впереди. Он удалялся. Сегодня поезд меня опередил. Я увидел, выбегая из тоннеля, как его хвост скрылся за соснами. Ещё немного. Нет. Много.

Какой столб?

Какой, твою мать, был столб?

Я бежал, поскальзываясь на щебёнке, бежал, пытаясь не паниковать. Но я паниковал. Тем вечером я обещал себе, что прочитаю цифры на пикетном столбике на обратной дороге. Не прочитал. Де. Ге. Не. Рат.

И вдруг я увидел. Она мелькнула под тёмными соснами, так же хорошо различимая среди них, как месяц в ночном небе. Мне больше не нужен был столб. Теперь я заметил и кое-что ещё: плотно притоптанное пятно травы у самого края насыпи. Я шагнул вниз и покатился на спине, провожаемый гремучей лавиной щебня. Чуть вкопанная толстая ветка берёзы торчала из земли в десятке шагов от меня. Я подошёл ближе. Приметы не понадобятся больше. Если я вернусь, то только с моей Лизой. Она вспомнит дорогу.

Ухватившись за ветку обеими руками, я налёг, раскачивая её и вращая в земле. Лесная почва поддалась легко. Комья земли вспучились, и вкопанный конец вышел наружу.

Крепко сжимая оружие, я бежал дальше. Я не знал, что буду делать с этой веткой. Я не знал, можно ли вообще что-то сделать. Или можно только умереть самой глупой смертью. Я не думал об этом. Ветка была лучше, чем ничего.

Я бежал, и холодный озноб забирался под кожу. Белая тряпочка, повязанная на черенке от лопаты. Белой тряпочки не было. Нигде.

Я заблудился.

Он победил. Завёл меня в чащу, из которой нет выхода. Не паниковать. Не паниковать. Паниковать. Сколько времени уже прошло? Час? Два? Три?

Забор.

Он наскочил на меня так же внезапно, как и в тот вечер. Ребристый бетонный забор. Теперь я видел его угол. Я вышел в совершенно другом месте. Но всё равно вышел там, где надо. Только что сердце колотилось, как бешеное. Но теперь, прикасаясь к этому забору, я не мог разобрать, идёт ли оно ещё.

Забор был сплошным.

В тот раз мы пролезли через какую-то дыру. И теперь я не мог её найти. Как кретин, я водил свободной от берёзового посоха рукой по бетону, надеясь, что он раздвинется, как море перед Моисеем. Я пошёл направо. Я передумал и пошёл налево. Всюду был только забор. Целый забор с колючей проволокой наверху. Я брёл вдоль него, как слепой, и нигде не видел ни одной дыры. Зато, когда забор кончился, я увидел кое-что ещё.

Я не осознавал, что делаю. Я просто пошёл к просвету между деревьями. Между стволами сосен пробивался свет, как на большой просеке или опушке. Так не может быть в сплошном лесу. Там пустое пространство. Я шёл наугад. Двигаясь тихо, как всегда, когда шёл в школу по утрам, я обогнул последнюю толстую сосну и шагнул на открытое место. По краям здесь росли берёзы и осины, и вся прогалина утопала в листьях. На самой прогалине деревьев не было. Она шла от кромки леса до края огромного песчаного карьера. А слева, близко к деревьям, метрах в пяти от меня, стояли Маша и Карина.

Карина была в перчатках и держала в правой руке длинный кухонный нож. Ещё одни перчатки валялись на земле. И Маша, и Карина, и перчатки, и нож были все в крови. Все в крови, как на скотобойне. А на бурых листьях у их ног лежала помятая, вывалянная в грязи красная тряпочка. Неподвижное кукольное тельце.

Маша подняла голову и увидела меня. Стеклянные серые глаза расширились. Лицо вытянулось. Никто из нас не ожидал увидеть то, что увидел. Мы стояли и глупо пялились друг на друга, парализованные внезапным потрясением.

Раз, два, три.

С диким визгом Маша вырвала нож из рук Карины и бросилась на меня. Вдруг пропал почти весь звук и цвет. Лезвие приближалось, как в замедленной съёмке, вместе с перекошенным лицом, уже не похожим на человеческое. А я слышал, как глубоко в земных недрах идёт стеноход: стук, стук, стук. Я не помню, как размахнулся, но помню, как со страшным треском берёзовая ветка встретила её голову, и как тотчас пропало наваждение. Глядя, как Маша без вскрика, без звука, нелепым мешком валится на землю, как расцветает кровью багровое пятно у неё на лбу, я вдруг осознал, что передо мной просто девочка-подросток. Пятнадцатилетняя школьница.

Карина не шевелилась. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза, но по её неживому лицу нельзя было понять, ужас это, удивление или что-то ещё – эмоция была пластмассовой, кукольной. Она медленно, очень медленно отступала, пока не уткнулась спиной в дерево. Тогда она сползла по нему, съёжилась и застыла, не сводя с меня глаз.

Маша распласталась бесформенным чучелом по залитым кровью бурым листьям. А чуть дальше лежало то, что ещё недавно было Лизой Корзиной. Моей Лизой. Медленно, чувствуя, как барабанит марш в висках, я опустился на колени рядом с ней и попытался найти пульс. Не нашёл. Я разодрал грязный рукав её футболки, чтобы хоть чем-то перевязать страшные раны на животе и груди, но ран было очень много. Так много, что меня едва не вырвало. Кровь из них уже не сочилась – она застыла, как желе. Я смотрел в пустые карие глаза, пытался силой мысли заставить двигаться окаменелые зрачки, почти закатившиеся под веки. И вдруг моё сознание стало чистым, холодным и блестящим, как снег в свете фонарика. Стеноход, ход, ход говорил мне нараспев, приплясывая в стенах: подбери перчатки, подбери перчатки, выброси подальше, выброси подальше. Толком не понимая, что делаю, я поднял окровавленные хирургические перчатки с земли. Подошёл к Карине, которая всё ещё не шевелилась и тихо скулила под деревом. Она завыла чуть громче, когда я начал стягивать перчатки с её коротких толстых пальцев, но я приложил палец к своему рту и сказал "ш-ш-ш". Почему-то она затихла. Я набил бледные латексные мешочки камнями, подошёл к краю карьера и забросил так далеко в пропасть, как смог. А потом вернулся к телу Лизы и сидел над ней молча, не двигаясь, пока меня не оторвал от неё сержант ППС.

∗ ∗ ∗

Это была сарафанная новость номер один: Машу признали вменяемой. Она славила Сатану, смеялась безумным смехом и несла чушь. Говорила, что их заставил стеноход, что они собирались принести в жертву Лизу и уйти жить к нему, в заброшенный военный городок. А когда поняла, что это не работает – попыталась повторять за Кариной, которая с детства состояла на учёте по шизофрении. Однако психиатрическая экспертиза не выявила у неё никаких серьёзных отклонений. Что бы она ни творила, она творила это в здравом уме и трезвой памяти. И теперь её ждала не дурка, а колония для несовершеннолетних.

Одновременно с этим в деле пророс новый овощ. Вадик. Парень Маши. Именно этот титан мысли разделил мою жизнь на всё, что было до суда, и всё, что после. На судебном проекторе для слайдов сменяли друг друга огромные полотнища переписок, а я смотрел и не понимал, что происходит.

Лиза нравилась Вадику. Тогда я отрицал это с яростью конченого психа, но теперь понимаю, что и Лизе, видимо, нравился Вадик. Полотнища переписок принадлежали этим двоим и не оставляли никаких недомолвок. Они всплыли из тех самых дней, когда я беззаботно болтал с Лизой на её диване, прихлёбывая кофе из кружки со штурмовиком. Я думал, что Лиза знать не знает, как я к ней отношусь. Но она, похоже, знала. И поэтому скрывала всё от меня, боясь сделать больно. В тот вечер, когда я звонил в дверь и не дозвонился, Вадик сидел у неё. В этом и заключалась та самая тайна Лизы Корзиной, которую я до последнего пытался разгадать. До смешного простая, до пошлого обычная. Друг. Секретный агент из френдзоны пятьдесят один. "Тебе кто разрешил быть таким классным?" "А тебе". Меня тошнило и в глазах темнело, родители Лизы, серые, как цемент, сидели и не знали, куда деться из этого ада, а в зале суда на самых серьёзных щах обсуждали эту чушь. Бесконечные простыни текста, пропитанные сперва неуверенным, а потом уже и очевидным флиртом с обеих сторон, стали в тот день доказательством не только для суда – первым делом они доказали мою безнадёжную, кромешную тупость. Суд же заинтересовался ими по простой причине: Вадик и Лиза были не единственными читателями этого многотомного полотна. Их переписку читала Маша.

В общем-то, это был конец. Если кто-то до сих пор сомневался насчёт мотива, то теперь все сомнения растаяли, как дым. Маша не читала про стенохода. Она выдумала его сама. От и до. Она никогда не верила в его существование. Но она убедила в его реальности свою подругу – или, если сказать точнее, своего питомца. Внушаемую, страдающую галлюцинациями и бредом воздействия, неспособную целиком отделить вымысел от реальности Карину. Вместе они продумали и расписали по шагам прогулку к карьерам. Как Карина заведёт её в лес, а Маша будет ждать там. Кто будет держать, кто – колоть ножом, сколько раз нужно ударить. Сходили на заветное место не раз и не два, и с Вадиком, и без. В переписках они говорили только про стенохода и про Лизу. Обсуждали, как зарежут её и съедят. И как стеноход примет их к себе.

Одновременно с этим маленькое чудовище дрессировало Вадика, как Каа – бандерлогов. Она втирала ему про вечную любовь, которую надо доказать, про то, что лучше убьёт себя, чем расстанется с ним, а для того, чтобы не расстаться, нужно обязательно завершить ритуал. Она хотела, чтобы Вадик заслужил прощение: стоял рядом и смотрел, как они будут убивать Лизу.

Судя по всему, Вадик почти согласился. Иначе трудно объяснить, почему он так долго медлил и ничего не делал, зная, что задумали две маленькие твари. Скорее всего, он соскочил в последний момент. Когда Маша, опьянённая чувством безнаказанности и власти над чужой жизнью, рассказала ему, что они с Кариной собираются есть мясо и пить кровь после убийства. Думаю, именно на этой остановке Вадик начал что-то подозревать. Он испугался. И пошёл к ментам. Наряд приехал не по взмаху волшебной палочки. В ту секунду, когда берёзовая ветка врезалась в Машин череп, "уазик" уже продирался грузным зверем через лес, поворачивая туда, куда указывал Вадик.

Маша всё продумала с дотошностью Теда Банди. Она прекрасно понимала, что Карину с диагностированной шизофренией ждёт дурдом. А значит, основная работа должна достаться ей. Маша просчиталась в одном: не ожидала, что из леса выйду я.

Она не удержалась. Захотела сделать пару фото на память – на свой новенький четвёртый айфон. Слишком рано сняла перчатки.

Её отпечатки нашли на ноже, а я врал под следствием. Я сказал, что видел только, как нож держала Маша. Когда она сказала, что била Карина, следователь не поверил: они были почти одного роста, обе – правши, обе перемазались в крови с ног до головы, а отпечатков Карины не осталось на ноже. Тут-то она и вспомнила про перчатки. Её спросили, почему перчаток не нашли на месте преступления. Она не знала, что ответить, замялась и выдала что-то вроде "потерялись в траве". Но поляну осматривали по сантиметру. До этого Маша уже раз десять пыталась ввести следствие в заблуждение, и перчатки пошли за одиннадцатый. А Карина с того дня не сказала больше ни слова.

Может, я сделал ещё одну огромную глупость, но тогда мне хотелось верить, что это моя последняя дань памяти Лизы Корзиной – запереть на долгие годы чудовище, которое на самом деле отобрало её жизнь. Оно до сих пор там, теперь уже во взрослой колонии под Иркутском. Мы переехали в большой город, за тысячи километров от родного нарыва, как только закончилась школа. И я ничего не знаю о судьбе Карины, не знаю, как сложилась жизнь Корзиных, потерявших единственную дочь.

Я знаю только одно: больше никто и никогда не нальёт мне кофе в чашку со штурмовиком, не будет щебетать про волшебный остров Бали и не потянется, зевая, как смешной котёнок. Лиза Корзина покинула город Нигде, как мы с ней и мечтали.

Мне всё чаще снятся цветные, необыкновенно яркие сны. Они все про одно.