Да святится имя Твоё, часть 2

<Предыдущая часть

Теперь каждую ночь мне является темное нечто из леса. Марая стены и пол липкой смолой, оно просачивается сквозь дверь и скользит по дому сгустком плотного тумана. Улавливает мое неровное дыхание и направляется в спальню, а позади остается только чернь. Пока ворочаюсь, не в силах сбросить сонное оцепенение, нечто нависает надо мной и постепенно обретает вид девушки в длинном платье — это Зина, какой я ее запомнил. Волосы спутаны, зубы оскалены. Она склоняется, чтобы сдавить мне горло черными пальцами, и я открываю рот, но не могу издать ни звука. Черное лицо Зины кривится в гримасе ненависти, когда я нашариваю рукой невесть откуда взявшийся дедушкин складной нож и с размаху вгоняю ей в голову. Только после этого, шипя и извиваясь, Зина пропадает.

Я кашляю и просыпаюсь, невольно прижимая руки к груди в попытке угомонить разогнавшееся сердце. Простыня скомкана, одеяло мокрое от пота. В комнате светло — похоже, уже позднее утро. Несмотря на плохие сны, каждый раз радуюсь, что получается возвращаться в здоровый режим: бессонные пьяные ночи и дневные отсыпания слишком уж изматывали.

В открытое окно врывается звонкий Сашкин голос:

— Бабка кается — мерс окупается!

Значит, уже воскресенье. Опять.

Одевшись, шаркаю в кухню, где делаю глазунью на завтрак, привычно оценивая обстановку — не требуется ли уборка. Когда Инга придет в следующий раз, не позволю браться за грязную работу. Мы будем тратить время только друг на друга.

Мать говорит, кошмары снятся из-за того, что я вышел из запоя. Говорит «скажи спасибо, что до белочки не докатился, а то ловил бы сейчас по углам чертиков». Значит, сны надо просто переждать. Перетерпеть. Как и все плохое, они однажды закончатся. Честно говоря, я думал, будет гораздо хуже, ожидал мучительных ломок. Но мне просто-напросто не до этого: в голове только Инга, застряла между полушарий мозга раскаленной спицей, никак не вытащить. Словно время повернуло назад, одним махом превратив меня в двенадцатилетнего влюбленного мальчишку из того лета.

Каждый день я занимаюсь готовкой, уборкой, ничегонеделанием с ноутбуком и подглядыванием в кухонное окно за молящимися Ингой и бабой Валей. Когда опускаются сумерки, вооружаюсь найденным в дедовой кладовке биноклем и крадусь через заросший огород к удобному месту на заборе, где можно с комфортом разместиться, чтобы наблюдать за лесом, выискивая заблудившиеся тени. Это немного отвлекает.

Пока солнце еще краснит горизонт, отдавая остатки света, в лесу видно почти все: сутулые деревца, украшенные хвоей или листьями, кусты шиповника с тяжелыми алыми ягодами и даже скачущих по веткам белок. Бинокль выдает все детали, каждая мелочь как на ладони. А потом наступает ночь, и, если небо чистое, луна со звездами заливают все призрачным серебром. Напрягаю глаза, высматривая меж стволов любое движение. Порой тут или там чудится чье-то присутствие, но стоит приглядеться чуть внимательнее, и становится ясно, что это лишь ветер, перебирающий листву. Никаких теней. Я сижу так по два или три часа, пока прохлада и сонливость не вынуждают возвращаться в дом.

Проходит еще неделя. Инга не появляется, и я не представляю, как до нее достучаться, под каким предлогом зайти в гости так, чтобы никто ничего не заподозрил. Ежеминутно вынашивая все новые планы, я проживаю день за днем в пустоте и ожидании.

В следующее воскресенье просыпаюсь пораньше. Наспех натягиваю джинсы с футболкой и выбираюсь в палисадник, где неумело делаю вид, что избавляюсь от сорняков. Сквозь забор видно Сашку с друзьями. Без энтузиазма пиная видавший виды футбольный мяч, они то и дело оглядываются на калитку бабы Вали. Значит, уже скоро.

И в самом деле, проходит меньше получаса, когда раздается знакомый скрип, и Сашка, забыв обо всем на свете, вопит:

— Молились-молились — хером подавились!

Ничего не слыша, я не свожу глаз с Инги. Она поправляет платок на голове и осторожно ступает по разбитой дороге, обходя глубокие трещины. Стройная фигурка в привычном темно-синем платье кажется выполненной из хрусталя. Вот бы забрать себе и поставить на самое видно место, чтобы ухаживать, оберегать и поклоняться.

Застываю, надеясь, что она обернется, и я смогу незаметно махнуть рукой. Подмигнуть. Улыбнуться. Что угодно, лишь бы напомнить о себе, дать понять, что я все еще жду.

Но Инга и баба Валя скрываются за поворотом, не глядя по сторонам. Раздраженно цокнув, я подманиваю пальцем Сашку. Он подбегает и, радостно улыбаясь, вскарабкивается на забор. В синих глазах искрится радостное ожидание, будто заслужил похвалы.

— И чего ты до них доколупался? — спрашиваю.

Радость сменяется удивлением.

— Дядь Миш, они же ку-ку! — крутит пальцем у виска.

— Почему это?

— Потому что молятся по десять раз на дню и в церковь ходят.

— Ну и что? Они же тебе не мешают. Любой человек имеет право верить во что хочет и заниматься тем, что нравится.

Сашка хитро щурится:

— Ты просто с Ингой мутишь, вот и заступаешься!

По спине пробегают неприятные мурашки.

— С чего ты взял?

— Мамка бате говорила, что видела, как она к тебе пришла, а ушла только утром. Да все уже зна... Ай!

Появившаяся из ниоткуда тетя Катя, Сашкина мама, сдергивает его за ухо с забора:

— А ну марш домой, и чтоб я тебя сегодня больше не слышала!

Тихо ругаясь и обиженно оглядываясь, Сашка скрывается из виду. Пока стою, растерянно сжимая в кулаках вырванную траву, тетя Катя принимается лебезить:

— Миш, не слушай этого дурака, постоянно выдумывает всякую ерунду, а мне потом со стыда хоть под землю провались!

Толстые раскрасневшиеся щеки подрагивают на каждом слове как холодец, а глаза бегают из стороны в сторону. Тетя Катя — женщина дородная и грозная. Даже будучи студенткой, она умудрялась наводить на маленьких нас ужас. Но теперь выглядит как нашкодивший ребенок. Выбрасываю зелень и отряхиваю с ладоней землю, прикладывая немало усилий, чтобы сохранить внешнее спокойствие.

— Теть Кать, а куда Зинка пропала? — спрашиваю.

На секунду она удивленно замирает, а потом, обрадованная сменой темы, докладывает:

— А не знает никто. Тут вообще непонятная история. Она пропала-то когда? Лет десять вот уже, если не больше. Много слухов было. В то время у Инги ухажер был с города, вот он к ней приезжал каждые выходные с цветами, жениться собирались.

— Разве? — Сердце замедляет ход.

— Ну да! И вот понравился этот хахаль Зинке, она его и отбила, представляешь? Помню, целую неделю из их дома на всю улицу ругань слышно было — сестрички из-за мужика ссорились.

Невольно кошусь в сторону дома бабы Вали. Вялые фиалки безучастно выглядывают в окна, видно ковер на стене и старую люстру с пластмассовыми кристаллами-висюльками.

— И причем тут все это? — говорю. — Я ж спрашивал про Зинкину пропажу.

— Ну так я и рассказываю тебе про Зинкину пропажу! Тот хахаль перестал приезжать, а скоро и сама Зинка исчезла. Говорят, к нему в город убежала. Собралась, мол, ночью, да и сгинула, пока никто не видит. Она ж всегда строптивая была, таким на месте не сидится, все им по-своему устраивать надо.

— А это прям точно известно, что в город сбежала?

Тетя Катя жмет плечами:

— Да тут ничего не известно точно. Говорят, вестей от нее с тех пор так и не было — ни звонит, ни приезжает. Но это, наверное, потому, что живется ей там хорошо. А, еще милиция была, помню, чего-то походили, поспрашивали у людей про Зинку. Вроде даже поиски какие-то были, но все без толку.

— А тени в лесу?

Широкое лицо тети Кати тут же мрачнеет.

— А тени — это тоже слухи, — говорит, понижая голос. — Как раз в то время примерно, ну, когда Зинка убежала, стали замечать, что ходит в лесу кто-то по ночам. Блуждает. Как будто выход ищет, а найти не может. Хрен его знает, правда это или нет, но без особой нужды в лес теперь никто не суется. А детям, чтоб не шастали где не надо, рассказываем, что жила тут такая девочка Зина, которую эти тени утащили, когда пошла без спросу в лес. Действует отлично, скажу я тебе!

Невольно усмехаюсь.

— Вот только интересно получится, — продолжает тетя Катя, — если Зинка вернется жива-здорова. Что мне тогда Сашке наврать?

∗ ∗ ∗

Вечером в дверь кто-то тихонько стучит, и, едва я приоткрываю, внутрь юркает Инга. Голова опущена, глаза бегают по углам, дыхание частое и прерывистое. Крепко обнимаю ее, отгоняя недоумение и растерянность. Худая, хрупкая и теплая, она кажется в моих руках пойманным напуганным мышонком. Вдыхая запах ее одежды — выпечка и ладан, — я стараюсь в полной мере впитать реальность происходящего. За прошедшее с прошлой встречи время уже начало казаться, что следующей не случится, что это просто несбыточная мечта или глупая фантазия.

— Ты чего? — спрашиваю шепотом.

— Я… Мне надо… Я… Надо сказать… Должна…

Она утыкается в мою грудь лицом и трясется от рыданий. Футболка мгновенно пропитывается слезами. Ничего не понимая, глажу ее по спине и повторяю «что случилось?». Инга пытается ответить, но из-за плача все слова превращаются в неразборчивый набор утробных звуков. В конце концов она берет мою ладонь и кладет себе на живот. Секунду или две я пытаюсь понять, что это значит, а потом догадка взрывается в голове громкой хлопушкой.

— Правда? — выдыхаю.

Она поднимает воспаленный зареванный взгляд и кивает, прикусив губу. Чудится, что кто-то открыл маленькую дверцу, и внутрь, в самую мою душу, хлынул яркий солнечный свет, заливая все теплом, выжигая все темное.

— Это же прекрасно! — говорю. — Это прекрасно! Чего плакать-то?

Тяжело сглотнув, Инга шепчет, все еще давясь рыданиями:

— Ребенок… Когда… Когда его вне брака… Это грех. Нельзя. Так нельзя.

Ни на секунду не задумавшись, я решаю:

— Значит, поженимся!

В ее глазах проблескивает надежда:

— Серьезно? Когда?

— Да хоть завтра. Тут чем раньше, тем лучше.

— Никто ведь не узнает? Ну, что ребенок был до… — Инга спрашивает это будто не у меня, а у стен, что-то прикидывая в уме.

— Никто. Никто ничего не узнает и не скажет. Это будет наш секрет.

Неуверенно улыбнувшись, она приподнимается на носочках, чтобы чмокнуть меня. На губах остается солоноватый привкус слез. Пытаюсь поймать за талию и снова обнять, но она ускользает:

— Домой пора. Я маме сказала, что на пару минут. Надо еще придумать, как это все ей подать. Я так рада, что ты сюда вернулся!

∗ ∗ ∗

Позже, битый час проворочавшись в кровати из-за мешающего заснуть радостного предвкушения, я вспоминаю, что забыл сегодня о ночном дежурстве на заборе. Значит, пора наверстать, раз уж все равно бессонница.

Ночь уже вошла в полную силу, но на небе ни облачка. Лунный свет выхватывает из темноты силуэты и образы. Сидя на заборе, я не отрываюсь от бинокля и воображаю реакцию матери на новую невестку. Таких сюрпризов я ей еще не подкидывал. Впрочем, мать в любом случае будет рада, особенно если пореже ее навещать. Что насчет Инги — нужно скорее перевезти ее к себе, дать больше свободы, а там, глядишь, и ослабнет жесткое влияние веры. Быть может, та девчонка с лягушкой в руках вернется насовсем.

Отвлеченный мыслями, я не сразу замечаю едва уловимое движение среди деревьев. Перехватываю бинокль поудобнее и внимательно щурюсь, пытаясь понять, привиделось или нет. Проходит несколько минут, прежде чем взгляд снова цепляется за кусок плотной темноты, медленно ползущий по лесу. Дыхание сбивается от неожиданного осознания: это человек. Можно различить очертания плеч, низко склоненную голову, покачивающиеся при ходьбе руки. Кто-то бредет среди ночи по лесу, вполне реальный и осязаемый, не имеющий никакого отношения к потусторонним теням. Вопрос только в том, что ему там нужно.

Отнимаю бинокль от глаз, чтобы прикинуть расстояние. Лес совсем рядом, но непросто будет нагнать незнакомца, не потеряв при этом из виду среди деревьев. А ведь еще надо постараться остаться незамеченным, хотя бы поначалу, чтобы успеть выяснить, почему кто-то ходит по ночам в лес, пугая весь поселок.

Больше не позволяя себе тратить время на размышления, я спрыгиваю с забора и ныряю в неуютные объятия рощи. Ветви тут же лезут в лицо, норовя попасть по глазам, поэтому приходится пригибаться и выставлять руки вперед. Под ногами пружинят мох и хвоя, но порой попадается веточка, и тогда кажется, будто хруст разносится далеко вокруг, выдавая меня с потрохами. Футболка липнет к взмокшей спине, а домашние тапки, в которых я выбрался для заборных посиделок, нахватались грязи и сосновых иголок. Бинокль болтается на шейном ремешке и бьет по животу, раскачиваясь туда-сюда как маятник. Тяжело дыша, не свожу глаз с постепенно приближающегося человеческого силуэта.

Когда он останавливается и вертит головой, я прячусь за ближайшей березой, с нахлынувшим волнением понимая, что ее тонкий ствол закрывает меня не лучше дедушкиной швабры. Остается уповать только на то, что разбавленная лунным молоком темнота скроет то, что было бы очевидно днем. Проходит несколько тягучих секунд, когда я набираюсь смелости, чтобы выглянуть.

В первое мгновение кажется, будто человек исчез, но потом я различаю, что он просто опустился на колени в молитвенную позу рядом с раскидистым кустом дикой смородины. Затаив дыхание, я осторожно подбираюсь ближе, и ушей касается шепот. Слов не разобрать, только бесконечное монотонное бормотание.

Широко распахиваю глаза, когда удается различить детали: длинное платье, разметавшиеся по плечам волосы. Это Зинка, какой она являлась в моих снах — вся черная, словно извалялась в саже. Я подхожу ближе, выуживая из кармана нож. Так она все расскажет. Когда жму кнопку, лезвие спугивает осторожную тишину резким щелчком.

Зина тут же поднимается на ноги и разворачивается, собираясь бежать, но я настигаю ее в два больших шага. Хватаю за локоть, чтобы повернуть к себе лицом, одновременно предупреждающе поднимая нож. И удивленно замираю. Теперь, когда мы совсем близко, луна стряхивает иллюзию темноты, позволяя увидеть, что нет никакой сажи, всего лишь черная одежда и закрывающие лицо растрепанные волосы.

И что это не Зина, а баба Валя.

С хрипом вдыхая воздух, она дрожащей рукой несмело вынимает нож из моих пальцев.

— Ты что же это, Мишенька, — говорит, — убить меня задумал?

— Нет, я... Я... — От шока все слова позабылись. — Я...

— Напугал ты меня, мой хороший. Нельзя так со старыми людьми.

Маленькая и тощая, она трясется передо мной, напоминая соломинку на ветру. Видно, как поблескивают в темноте слезящиеся глаза.

— А в-вы что тут делаете, баб Валь? — спрашиваю.

— Я бы ответила, если бы тебя это касалось, — скрипучий голос звучит на удивление спокойно и строго. — Но тебе, мой хороший, вообще не следует задавать вопросы. Кто умножает познания, умножает скорбь. И без того из-за тебя столько нехорошего.

— Нехорошего?

— Ступай домой, Мишенька.

Она отворачивается и уходит, теряясь в черноте леса, а я так и стою на месте. Сердце ворочается внутри большим куском льда, пуская по жилам парализующий холод. Так проходит целая вечность, а потом я заставляю себя повернуться к кусту смородины, где молилась баба Валя. В голове только одна догадка.

Как во сне я опускаюсь на колени и запускаю пальцы в землю. Мягкий лесной настил поддается легко, трава и мох летят в стороны, когда начинаю разгребать. Шевелятся черви и жуки, в нос бьет сырой запах гнилой листвы. Рвутся похожие на паутину ниточки корней. Боясь даже моргнуть, я копаю все глубже, а земля делается все более твердой. Наверное, вовсе собирается обратиться в камень, так и не раскрыв чужих секретов.

Успеваю потерять счет времени и сломавшимся ногтям, когда рука вместо очередной горсти почвы хватает что-то узкое и твердое. Вскрикнув, я брезгливо отбрасываю находку и поднимаюсь на затекшие ноги, неверяще глядя в разрытую яму. Там в лунном свете белеет длинная кость, и мне не нужны никакие медицинские экспертизы, чтобы понять, поверить, что она человеческая. Вот куда пропала Зина.

Убегаю из леса, напарываясь на шипы и ветки. В голове стучит сотня раскаленных металлических шариков, перед взором то и дело меркнет. Слабой волной накатывает удивление, когда на горизонте проступают крыши домов: каким-то чудом умудрился выбрать правильное направление. Когда, обессилевший и едва дышащий, я вваливаюсь в дом, из зеркала пялится расцарапанное лицо с распухшими глазами. Сквозь прорехи в грязной футболке видно, как ходит ходуном грудь.

Достав из холодильника бутылку, свинчиваю крышку и с жадностью припадаю к горлышку. Нутро обжигает нестерпимым пламенем, но, зажмурившись, я делаю один глоток за другим, покуда хватает дыхания, а потом отбрасываю бутылку и сажусь прямо на пол.

Это слишком неправильно. Надо звонить в полицию. Рассказать, что нашел в лесу. Я должен поступить так, нет других вариантов. Пусть они разбираются с бабой Валей, пусть им она вешает про познания и скорбь. Но что будет с Ингой?

«Больше не ходи в лес».

Значит, она все знает. Знает, что случилось с сестрой, но никому не рассказывает. Почему?

Прижимаю ладони к лицу с такой силой, что в глазах рассыпаются искры. Мысли мельтешат, мечутся, сталкиваются друг с другом как подхваченные ветром осенние листья. Не получается сосредоточиться. Не получается понять, что надо делать.

Выругавшись, поднимаюсь на ноги. Нужно все выяснить, а потом уже принимать решение.

Небо на горизонте набирается синим светом, готовясь показать рассвет. Перед глазами шатаются соседские дома с погасшими окнами, разбитая дорога, калитка бабы Вали, крыльцо ее дома. Я стучу в дверь со всего размаху несколько минут, прежде чем она приоткрывается. В щель видно морщинистую щеку и настороженный глаз.

— Так и знала, что ты придешь.

— Что вы там делали? — машу рукой в сторону леса.

Баба Валя отвечает неожиданно прямолинейно:

— Молилась на могиле дочери.

— Почему она там? Что случилось?

Она долго молчит, глядя с осуждением, а потом отвечает:

— Зина согрешила.

— Как это?

— Она зачала от жениха Инги. Вне брака.

— Ну и что?

Старушечье лицо искажает злая гримаса:

— То, что она обрекла и себя, и ребенка гореть в аду. Молодая дурочка не слушала маму. Перечеркнула одним мимолетным удовольствием свою бессмертную душу. Я не могла этого допустить. Пришлось очистить ее от греха.

— Как очистить? Убив и закопав в лесу?

— Именно так. Ее кровь и все ее грехи теперь на мне. Я буду расплачиваться ради того, чтобы она пребывала в раю. Материнская любовь всесильна как сам Господь.

Превозмогая шум в ушах и головную боль, я спрашиваю:

— Почему... Почему Инга никому не сказала?

— Потому что знает, что я поступила правильно. Безбожнику не постичь праведности такого поступка. Тебе тяжело все это принять. Но Бог...

Срываюсь на крик:

— Да Бог тут ни при чем! Ты просто поехавшая бабка, вот и все! Тебя лечить надо. Ты дочь свою убила, понимаешь? Ты дочь убила из-за какой-то глупости. Я сейчас вызову ментов, и тебя за все накажут, я...

— Не накажут. Только Бог имеет право меня наказать. И я приму любое Его наказание, когда придет время. Буду страдать до скончания вечности, зная, что спасла дочерей.

Темнота медленно уступает утреннему свету, и я различаю на шее бабы Вали багровые брызги. Желудок скручивается в болезненном спазме.

— В смысле «дочерей»? Где Инга?

— Она думала, что я не узнаю. Хотела обмануть. Но материнская любовь не...

С силой толкаю дверь, и баба Валя падает на пол, визгливо вскрикивая. В доме сумрачно и пахнет благовониями. Косясь на расставленные по полкам иконы, я бегло осматриваю кухню и гостиную. Везде чисто и уютно, каждая поверхность укрыта плетеными салфетками, урчащий холодильник украшен магнитиками с ликами святых. Радушная атмосфера никак не вяжется с пожирающим меня ужасом, и это дезориентирует сильнее выпитого коньяка.

В дальней спальне две широкие кровати. Одна опрятно заправлена, а на другой, пялясь в потолок неподвижным взглядом, лежит Инга, и вся ночнушка у нее пропитана кровью. Из груди торчит рукоять моего ножа. Обреченно спохватываюсь, что баба Валя так и не вернула его, когда забрала в лесу.

Разинув рот в немом крике, я опускаюсь на колени и хватаюсь за рукоять, но тут же отдергиваю руку — мать говорит, лезвие надо оставлять в ране до приезда врачей, это замедлит кровотечение.

— Инга!

Убираю волосы с ее лица.

— Инга, посмотри на меня.

Мутные глаза не отрываются от потолка, а щеки, хоть и теплые, хранят неестественную бледность.

— Я вызову врачей. У меня мама врач, ты знаешь? Я вызову. Она говорит... Я... Инга. Говорит, что надо. Я вызову. Инга. Инга.

Чувствую, как мое лицо полыхает от слез, а в горле пульсирует большой горячий ком. Пока все в голове разрывается на куски и ошметки, я целую мертвые Ингины губы, и плотный непроглядный туман накрывает сознание. Все становится туманом. В нем слышно сирены полиции и скорой помощи, можно даже различить красно-синие блики мигалок. Чей-то голос: «ворвался с ножом... я пыталась не дать... пьяный... она забеременела, он не хотел...». Кто-то грубо тащит меня, хлопают двери — сначала автомобильная, потом множество обычных. Сквозь мглу перед глазами мельтешат чьи-то лица, все незнакомые и недоброжелательные. «Твой нож, твои отпечатки». Я что-то говорю в ответ, и они удовлетворенно кивают, снова и снова проваливаясь во мрак.

Время теряет весомость, только туман имеет значение. Он скрадывает углы, прячет все, укрывает от опасностей. В тумане меня таскают туда-сюда, что-то рассказывают, требуют говорить, но не могут ничего сделать. Бесконечные вопросы, листы бумаги с нечитаемым текстом, чей-то плач — все это не дотягивается до меня, бессильно мелькая вдалеке. Целыми днями, неделями, месяцами. Может, годами или десятилетиями — неважно. Я останусь в тумане навсегда, чтобы больше никто не причинил боль.

Голос матери слышится отовсюду одновременно: «Тебя признали невменяемым. Придется потерпеть. Не знаю, как долго. Просто терпи, я тебя вытащу».

Скоро туман немного рассеивается, но не уходит полностью. Вокруг серая комната, где нет ничего острого, кроме взглядов людей в белых одеждах. Они приходят днем, кладут что-то мне в рот, заставляют глотать и уходят. Есть другие, кто всегда рядом, но они похожи на растения в горшках, их почти не видно в углах из-за мглы. Они стонут, хихикают, всхлипывают и бубнят. Бесконечно.

Время снова настигает меня, заново уча отличать дни друг от друга. Оно подсказывает, где вчера, а где сегодня, и когда сегодня превращается во вчера. Я всегда жду, что наступит светлый день, и боюсь прихода темной ночи. Потому что здесь мне всегда снится один и тот же сон: как я стою в темноте посреди дедушкиного дома и смотрю в окно, а там баба Валя у себя в кухне складывает руки перед лицом и молится.

Теперь одна.

Автор: Игорь Шанин