Да святится имя Твоё
Docerberus
— Дядь Миша! Вытягиваю шею, чтобы посмотреть поверх ноутбука в окно. Соседский пацан Сашка повис на заборе, заглядывая в палисадник. Чуть поодаль, стесняясь подходить, мнутся еще трое.
Когда выхожу, Сашка снова кричит:
— Дядь Миша!
— Да тут я, — улыбаюсь. — Что стряслось?
— Мы в лапту играли, мяч к тебе в ограду залетел. Вон туда! Там глянь.
Наклонившись, рыскаю руками по одичавшим зарослям ревеня. Перед глазами все плывет и покачивается, в голове шумит морской прибой. Пальцы сжимают затерявшийся в зелени маленький мячик из красной резины. Сашка ловко ловит его, когда бросаю.
— Спасибо, дядь Миш.
Разглядывает меня с любопытством, не торопясь слезать. Сашке одиннадцать лет, настоящий комок живой энергии, везде успевает. Даже завидно.
— Дядь Миш, — говорит негромко. — А ты че, уже пьяный? Еще же утро.
Изображаю беззаботную ухмылку:
— А у меня отпуск. Что хочу, то и делаю.
Сашка одобрительно кивает. Глаза у него васильковые, точь-в-точь того же цвета, что и ясное августовское небо над головой. На чумазом веснушчатом лице они кажутся почти светящимися.
— А мы ночью в лес пойдем, — шепчет доверительно. — Хочешь с нами?
— Зачем ночью в лес?
— На теней охотиться!
Душу обдает тревожным холодком, и я кошусь поверх Сашкиной головы на рощицу. Мой дом стоит в самом конце улицы, сразу за забором начинается реденький лесок. Туда никто не ходит, потому что «в лесу заблудились тени». Все так говорят. Понятия не имею, что это значит: я здесь меньше месяца, и еще не было времени расспросить кого-нибудь.
— А мамка отпустит? Ночью-то, в лес?
— Ты че! — бледнеет. — Это же все по секрету! Не скажешь ей?
— Не скажу, не скажу, — смеюсь.
Сашка открывает рот, чтобы выдать еще что-то, но тут скрипит калитка у соседей, и он спрыгивает на землю, расцветая радостной улыбкой. Начинается.
Мои соседки — баба Валя и ее дочь Инга — выплывают под солнечный свет с почти лебединой грацией. Худые и невысокие, издалека они кажутся сестрами. На обеих длинные платья, волосы убраны под косынки. Ни на кого не глядя, они неспешно ступают вниз по улице, а Сашка подбегает и выкрикивает:
— Бабка молится — яхта строится!
Инга угрюмо смотрит под ноги, а баба Валя снисходительно качает головой. Давно привыкли. Каждое воскресенье, выходя из дома для похода в церковь, они выслушивают Сашкины прибаутки. С завидным терпением, надо отметить. Я бы надрал мелкому уши, а эти только молчат. С другой стороны, оно и понятно: против нелюдимых теток поднимется вся улица, посмей они наехать на ребенка. Если бы хоть дружили тут с кем-то, то был бы толк, так нет же — Инга постоянно от всех шарахается, а бабу Валю вовсе только по воскресеньям и видно.
Словно ощутив мое внимание, Инга на секунду оборачивается и бросает косой взгляд. Я ойкаю, спохватившись, что красуюсь посреди палисадника в одних только семейниках, и тут же прячусь в дом.
Зеркало на стене в полный рост показывает, каким я только что предстал перед соседями. Взъерошенный, небритый, с торчащими ребрами и острыми коленками. В трусах с желтыми уточками. С воспаленными от ночных посиделок в интернете глазами. Хорошо, хоть не поняли, что я еще и пьяный. А хотя, какая разница.
С Ингой мы последний раз общались, когда меня еще к дедушке гостить отпускали, нам с ней тогда всего по двенадцать было. Получается, почти двадцать лет назад. Носились так же, как сейчас Сашка с друзьями — то мяч, то догонялки, то ловля жуков-стригунов на сваленных около соседского забора досках. Инга была главной сорвиголовой, вечно всех строила и убегала на другие улицы драться. Как и все мальчишки округи, я был по уши в нее влюблен, хотя, в отличие от других, тщательно это скрывал. Даже сейчас, спустя столько времени, могу вспомнить множество деталей, всегда меня смешивших и восхищавших: как Инга вперед всех ныряла в холодную воду на речке, как кидала камни в сорвавшегося с цепи барбоса, как незаметно корчила рожи, когда баба Валя звала на обеденную молитву. У нее еще была старшая сестра Зина, но ее редко видели. Сейчас, наверное, переехала.
Как много держится в голове, оказывается.
На столе около ноутбука недопитый стакан коньяка с колой. Опрокидываю его в рот. Пряная сладость расползается по горлу предвкушением тошноты. Не помню, какой этот стакан по счету. Не помню, когда был первый. Может, вчера утром. Может, позавчера вечером. Коньяка у меня много: мать работает врачом в городской больнице, и благодарные пациенты пополняют ее запасы почти ежедневно, мне остается только утаскивать сколько влезет в руки, когда захожу навестить.
Это она, мать, заставила меня сюда переехать. Дед умер в начале весны, и его хороший домик в пригородном поселке остался пустым. Тогда мать, не особо довольная, что после развода я вернулся под ее крылышко, начала зудеть, мол, нельзя запускать огород. Надо следить за домом, не давать развалиться. Заниматься мелким ремонтом. Много чего еще.
На самом деле она не бросает попытки наладить личную жизнь, а взрослый сын, храпящий в соседней комнате, слишком уж отталкивает ухажеров. Прекрасно все понимая, я в конце концов поддался на уговоры. И тот факт, что она ни разу еще не упрекнула меня за запущенный огород, лишний раз подтверждает очевидное.
Все оказалось не так плохо, как я представлял: дом чистый, большой, с водопроводом и всеми удобствами. Из минусов только ностальгические воспоминания и дорога до работы, занимающая теперь полтора часа вместо привычных пятнадцати минут. Впрочем, сейчас отпуск, так что на ближайший месяц об этом можно забыть.
Рухнув на кровать, закрываю глаза. Шум в голове накатывает волнами, под опущенными веками искрятся звезды и фейерверки. Матрас словно парит над землей, покачиваясь из стороны в сторону. В таком состоянии я всегда стараюсь не попадаться на глаза соседям — тут же начнут трепаться, будто я спиваюсь из-за разбитого сердца, из-за смерти деда или еще из-за чего-нибудь. Они много всякого способны напридумывать. Никто не поверит, что таким образом я всего лишь борюсь со скукой. В последнее время она слишком часто кажется страшнее и непобедимее всего на свете.
Туман в голове рассеивается, и я сажусь в кровати, без особого удивления отмечая розовое зарево за окном — закат. Значит, получилось поспать. Просто отлично.
Плеснув в стакан из открытой бутылки, я полощу теплым коньяком рот и глотаю, не морщась. Шаркаю в кухню, чтобы заглушить голод слипшимися пельменями из холодильника. Пока жую, рассматриваю привычную картину за окном: отсюда видно дом бабы Вали и ее кухню. Там ярко горит свет, делая все происходящее достоянием общественности. Вот сама баба Валя по одну сторону стола, а Инга по другую. Обе сложили перед собой руки, склонив головы. Если бы в глазах не плыло, я бы рассмотрел, как шевелятся их губы. Вечерняя молитва в доме бабы Вали. Наблюдаю каждый день.
Когда снаружи окончательно темнеет, кто-то бросает камешек в окно. Вздрогнув от неожиданности, я поднимаюсь, чтобы выглянуть наружу. Сашка болтается на заборе, глядя выжидающе, как щенок возле миски.
— Дядь Миш! — шепчет, когда выхожу к калитке.
— Чего?
— В смысле «чего»? Мы ж с тобой в лес собирались.
Усмехаюсь:
— Никуда я не собирался, это вы с пацанами собирались.
Сашка забирается выше, рискуя свалиться в заросли ревеня. Жиденького света из окна едва хватает, чтобы разглядеть его взволнованно распахнутые глаза и желтого трансформера на грязной футболке.
— Дядь Миша, мы с пацанами собирались, а никто не смог выйти, — говорит. — Никого не отпустили! Вот я про тебя и вспомнил.
— Тебя-то как отпустили?
— Никак. Мамка рано ложится, а батя в командировке.
Ежась от ночной прохлады, гляжу на него с сомнением:
— А ты представляешь, как нам обоим влетит, если она узнает?
— Да не узнает!
Скажи мне кто-нибудь еще год назад, что ввяжусь в такую глупую авантюру, я бы рассмеялся. Но тут пойдешь на что угодно, чтобы хоть как-то досадить скуке. Хотя, возможно, это сказывается та пара стаканов, что я успел осушить после пробуждения.
— Повиси тогда, я оденусь.
∗ ∗ ∗
Призрачный лучик фонарика на моем телефоне выплескивается на траву, и Сашка тут же шипит:
— Выключи!
— Почему? Мы же далеко отошли, никто не увидит.
— Тени увидят!
Нахмурившись, я выключаю, и мы осторожно крадемся дальше. Ущербная луна заливает все блеклым светом, оставляя в целом мире только два цвета: черный и темно-синий. Похрустывают под ногами ветки, шуршит над головой листва. С каждым шагом лесок, всегда казавшийся мне редким, становится все непролазнее и дремучее. Пахнет влажной землей, грибами, гнилой корой. До сих пор помню все эти запахи. Когда я был маленьким, нам разрешали сюда ходить, но только не далеко. И не ночью, разумеется. Но это все по рациональным соображениям, а не из-за страшилок. В моем детстве по лесу не блуждали тени.
— Сашка, — шепчу. — А что за тени-то?
Я молодец — поперся ночью в лес, даже не разузнав заранее, ради чего.
— Вот мы сейчас сами все и выясним, — отзывается Сашка, с бесстрашной ловкостью лавируя меж корявых берез и хлипких сосен.
— Как это?
— Поймаем их и выспросим. А то никто ничего не знает. Только то, что они тут летают по ночам. Мамка говорит, много кто это видел.
Осматриваюсь по сторонам. Привыкший к темноте взгляд путается в сплетениях черных веток. Пять минут назад еще было видно горящие окошки далеких домов, но теперь тьма обступила со всех сторон и, кажется, подбирается все ближе.
— Сколько тут бывал в детстве, ни разу не слышал такое, — говорю.
— А в то время вроде и не было. Мамка говорит, это началось примерно когда я родился. Говорит, нельзя ходить в лес, потому что тени забирают людей. Говорит, у баб Вали еще одна дочь была, вот ее они забрали.
— Зинку?
— Да.
С трудом выуживаю из пьяной головы воспоминания. Высокая и черноглазая, Зина была старше на целых четыре года, так что мы считали ее почти взрослой. Вечно ругалась с Ингой, и с нами никогда не играла, поэтому я видел ее всего несколько раз, когда проходила мимо с кем-нибудь из старших ребят. Надо выспросить у соседей, куда она на самом деле пропала, тут наверняка все гораздо проще, чем сказки про тени.
Сашка останавливается и вертит головой. В лунном свете получается различить только его силуэт и очертания вздернутого любопытного носа.
— Вот тут давай ждать, — говорит.
— Просто ждать? Это весь твой план?
— Ну да, а что?
— А если дождемся, что делать будем?
Сашка молчит, беспрестанно осматриваясь. Судя по поникшим плечам, вопрос застал его врасплох.
— Ну, поймаем и спросим, что они тут забыли и откуда взялись, — бубнит неуверенно после долгого молчания.
— А если они не скажут, да еще и захотят нас забрать? Как Зинку?
Совсем съежившись, Сашка шепчет:
— Я ж даже никакого оружия не взял. У нас дома топор знаешь какой есть? Вот такенный! — разводит руками. — Мамка им мясо на обед рубит. Дядь Миш, а ты драться умеешь?
— Не особо.
— А оружие есть у тебя с собой?
Пошарив в карманах джинсов, я выуживаю складной нож и привычным движением давлю на кнопку. Раздается щелчок, белый блик скользит по крепкому лезвию.
— Офигеть! — восхищается Сашка. — Дядь Миш, подари?
— Маленький ты еще, чтобы с ножом играться. Да и тут все равно на рукоятке мое имя. Вот здесь, но это днем смотреть надо. Дед мне сам вырезал, когда я еще младше тебя был.
— Значит, тебе можно было нож, а мне нет?
Вздыхаю с важным видом:
— Времена другие были, Сашка.
Лес вокруг темен и безмолвен, только не устают перешептываться березовые кроны. Выпитое пойло постепенно выветривается, и здравый смысл пробуждается в мозгу, царапаясь вопросом, как так вышло, что я оказался ночью посреди леса с соседским пацаном.
— Дядь Миша, а почему ты перестал к деду ездить? — не умолкает Сашка. — Я тыщу раз слышал, как мамка у него про тебя спрашивала. Говорила, хороший внук у него, вежливый и послушный. Спрашивала, где пропадает. Я думал, ты как я, а ты вон какой, совсем взрослый.
— Дед однажды напился и поколотил меня, — говорю медленно, не отрывая трезвеющего взгляда от глуши, где померещилось какое-то движение. — Мать после этого с ним сильно поругалась и больше меня сюда не отпускала.
Не померещилось: что-то темное движется меж деревьев в нескольких десятках шагов от нас. Будто большой кусок черной материи, плывущий по ветру. Он почти сливается с окружающей темнотой, заметить можно только по случайности. Часто моргаю, силясь различить подробности, но тщетно.
— Знаешь что, Сашка, — шепчу, хватая его за плечо. — Пошли отсюда.
— Почему? — удивляется он, уловив в моем голосе дрожь.
— Потому что драться мы не умеем, а топор ты не взял. Если какие-то тени и правда нападут, пиши пропало.
Тащу его в сторону поселка, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег. Ватная слабость расползается по ногам, сердце колотится так, что грозит сломать ребра. Стиснув зубы, я раз за разом отгоняю ощущение, что кто-то преследует по пятам. Этого не может быть, это все просто показалось. В лесу не могут заблудиться тени. Надо завязывать с бухлом и не слушать впечатлительных детей, вот и все.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем неподалеку снова проступают горящие окна, и тогда мы с Сашкой ускоряем шаг. Когда лес выпускает нас, перед глазами вырастает знакомый дедушкин забор. В кухне горит свет, сквозь занавески видно холодильник и грязную кастрюлю на плите. Остановившись, я наконец позволяю себе обернуться. Никого. Только тонкие березки, белеющие во тьме щербатой корой.
— Дядь Миш, — робко шепчет Сашка. — Ты ведь увидел там что-то, да? Это тени?
— Никого там нет, — отвечаю. — Не ходи туда больше. Там никого нет.
Когда он убегает домой, я отворяю скрипучую калитку. Поскорей бы добраться до бутылки.
∗ ∗ ∗
Следующим вечером просыпаюсь от хлопнувшей входной двери. Закат золотит выцветшие обои, сквозняк играет занавеской. Приподнявшись на локтях, я щурюсь в сторону дверного проема, пытаясь сфокусировать взгляд. Все как в тумане. Стены покачиваются, грозясь свалиться на голову, тающий свет нестерпимо режет глаза.
— Мам, ты? — спрашиваю хрипло.
Тихо скрипят половицы под осторожными шагами, а потом на пороге спальни возникает Инга. Одета в темно-синее платье до пола, на голове платок того же цвета, бледное лицо изображает смятение.
— Прости, пожалуйста.
— Ты чего? — Резко сажусь в кровати, прикрывая трусы одеялом.
— Я звала тебя с улицы, а потом в дверь стучала, но никто не ответил, — говорит. — Вот и зашла без спросу, а то вдруг случилось чего?
— Ничего не случилось. Я... ээ... устал и сплю.
Она пробегает неодобрительным взглядом по столу с ноутбуком, где поблескивает испачканный коричневыми разводами стакан и валяются пустые бутылки.
Изо всех сил стараюсь звучать тактично:
— Ты по делу?
— Да. Мы... У деда твоего мясорубка есть, электрическая. Он всегда разрешал брать, когда нам нужно было. Можно? Я принесу скоро.
— Не видел такую. Не знаю, где лежит.
— Я знаю.
Жму плечами:
— Тогда хоть насовсем забирай.
— Спасибо.
Она выдавливает смущенную улыбку и выходит. Слышно из кухни шум передвигаемых коробок, металлический лязг и звон. Потом опять хлопает дверь, и становится тихо.
Глубоко вздыхаю и тянусь за джинсами, безуспешно пытаясь отогнать чувство стыда. С трудом верится, что эта самая Инга двадцать лет назад хохотала, сжимая в ладонях вырывающуюся лягушку, а потом громко материлась, когда та все-таки ускользнула. Ничего не осталось от той дебоширки в этой серой мышке с платочком на голове, осуждающе рассматривающей пустые бутылки. Это ведь не мне, а ей должно быть неловко.
Успеваю опустошить три стакана, когда раздается стук в дверь, и Инга снова появляется в доме. В руке исходит паром тарелка котлет с жареной картошкой, подмышкой гремит коробка.
— Покушай, — говорит, ставя тарелку на стол. — Мясорубку помыла, на место уберу.
— Я же разрешил себе оставить.
— Вдруг тебе пригодится, жалеть будешь.
Пока я с растущим аппетитом уплетаю ароматный ужин, Инга принимается собирать бутылки в пакет и складывать грязную посуду в раковину. Деловито закатав рукава, она ловко смахивает тряпкой со стола крошки и скрывается в спальне, чтобы вскоре вернуться с еще одним пакетом бутылок.
— Ты чего делаешь? — спрашиваю с набитым ртом.
— Помогаю, — улыбается. — Ты же мне помог, вот и хочу ответить тем же.
Глядя, как она моет посуду, я неуверенно тяну:
— Не нужно, правда. Я сам нормально справляюсь.
Оборачивается с усмешкой:
— Оно и видно.
Закончив, она убирает тарелки в шкаф и берется протирать пыль с полок.
— Слышала, ты женился, — говорит. — Правда?
— Откуда слышала? — удивляюсь. — Меня тут сто лет не было.
— Ну и что? Местным надо о чем-то судачить, вот и обсуждают всех подряд, особенно чужих детей и внуков. Здесь даже если не хочешь, все равно что-нибудь да подслушаешь. Да и дед твой любил поговорить, когда я захаживала.
Без восторга бросаю взгляд в окно на соседские дома.
— Развелся уже, — говорю.
— Поэтому пьешь?
— Со скуки пью. А развелся без драмы, все по обоюдному согласию. Бывает, что люди устают друг от друга, понимаешь?
Инга молча кивает, и я рассматриваю ее с разбуженным вниманием.
— Ты-то почему одна? — спрашиваю.
— Так сложилось. Не нашелся никто, — нервно поводит плечами. — Оно и к лучшему. Провести жизнь в смирении и посвящать ее Богу — так же правильно, как выйти замуж и воспитывать детей. Только спокойнее немного.
Сполоснув руки, она осматривает кухню, старательно удерживая на лице беззаботное выражение.
— Раньше ты так не считала, — говорю.
— Я была маленькая, многого не понимала. Я...
После короткой заминки она подходит к столу и, плеснув в мой стакан из бутылки, одним махом опрокидывает в рот. Округлив глаза, наблюдаю, как стакан со стуком возвращается на место.
— У... У меня кола есть, с ней вкуснее, — говорю сдавленно. — В холодильнике.
Инга качает головой, утирая губы рукавом. Глаза слезятся, на щеках проступает румянец.
— Я больше не буду, — говорит. — Это... Как тебе объяснить? Я... Просто трудно все время вести себя правильно. Иногда хочется сорваться с цепи, это полезно для... Ну, чтобы знать, какое большое значение имеет благочестие. Чтобы выбрать между черным и белым, надо сперва попробовать и то, и другое. Понимаешь?
— Мать тебе ничего не сделает, если запах учует?
— Она уехала. На собрание. Только завтра будет.
— Какое собрание? А, вы же эти, свидетели... Как их там?
— Неважно. Все молятся одному Богу, какое бы имя ему ни придумали. И как бы ни называли сами себя, — звучит заученно и деревянно, как будто ребенок читает стих под елкой.
— А ты правда в это веришь?
— Конечно.
— Если бы верила, не сравнивала бы черное и белое. Ты сомневаешься. По-моему, это хорошо. Ну, что сомневаешься.
— Почему?
— Потому что я помню, что ты не такая. Нельзя же всю жизнь прикидываться правильной, если тебе это не нравится.
Поднимаюсь со стула и стягиваю с головы Инги платок. Густые русые волосы рассыпаются по плечам волнистым потоком. На один миг спадает броня, стряхивается шелуха «благочестия», и озорная соседская девчонка возрождается. Глядя на меня поблескивающими карими глазами, она говорит заплетающимся языком:
— В тот последний год я... Я в тебя влюблена была все лето, а ты не видел. Такой дурак. Потом еще пропал насовсем. Столько времени прошло, я...
Накрываю ее рот своим. Губы влажные и жаркие, на языке еще держится привкус коньяка. Одной рукой прижимая Ингу к себе, другой расстегиваю молнию на платье с такой легкостью, будто делал это уже тысячу раз. Шуршит ткань, ладонь ползет по нежной коже. Изгиб талии, выпирающие позвонки, мягкая грудь. Пьяное сознание отключается, все мысли встают на паузу, остаются только тактильные ощущения: ее тонкие осторожные пальцы на моем животе, горячее дыхание на шее, щекочущее прикосновение волос к плечу. И запах — молочный, домашний запах тела, впитывающийся в каждую мою клетку, проникающий до самого мозга костей.
Проходит несколько минут, часов или дней, когда волна наслаждения отступает. Осознаю, что мы лежим в постели, запутанные в простынях. Лицо Инги так близко, что можно пересчитать все реснички. Мозг неторопливо проваливается в сон, едва успев уловить ее слова:
— Больше не ходи в лес.
∗ ∗ ∗
Утром, пошарив рукой по кровати и не найдя Ингу, я открываю глаза. Свет заполняет спальню до краев, в открытое окно слышно чью-то собаку, заливающуюся визгливым лаем. Принимаю сидячее положение и осматриваюсь, чтобы с упавшим сердцем убедиться: один. Внутри разворачивается холодная пустота, и я прижимаю ладони к пульсирующим вискам, пытаясь не выпасть из равновесия. Воспоминания о вечере путаные и нечеткие, сейчас я даже не уверен, что все произошло на самом деле. И правда, это было слишком хорошо, чтобы оказаться реальностью.
Из самокопания меня вырывает звук хлопнувшей двери. Слышно какую-то возню на кухне, плеск воды в раковине. Потом в комнату осторожно заглядывает Инга:
— Проснулся уже?
Тут же подпрыгиваю с постели и обнимаю ее, улавливая запах шампуня с волос:
— Я боялся, что мне все просто приснилось.
Она смеется, отстраняясь.
— Я за этим вернулась, — машет тарелкой. — Чуть не забыла, представляешь? Мама уже совсем скоро приедет, так бы я на подольше осталась.
— Сможешь придти сегодня?
Инга становится хмурой:
— Нет. Если честно, то, что было вчера, это... Ну, плохо. Этого не должно было случиться. Ты никому не скажешь? А то поползут слухи, что я... Ну... Для мамы это будет удар.
— Я и не думал никому говорить. Но это не было плохо. Я этого хотел. И ты хотела, да?
Смущенно кивает.
— Значит, все хорошо! — говорю. — Не надо переживать. Я хочу, чтобы ты еще пришла.
— Это когда мамы дома не будет, — улыбается.
— А когда у нее следующее собрание?
— Ты узнаешь первым!
Подарив поцелуй в щеку на прощание, Инга разворачивается к выходу, но я окликаю:
— Погоди! Откуда ты знаешь, что я был в лесу?
Она оборачивается, мгновенно делаясь серьезной.
— Видела вас с Сашкой в окно.
— И почему туда нельзя?
Долго не сводит оценивающего взгляда, будто прикидывая, поверю я или нет, а потом отвечает:
— В лесу тени заблудились.
И уходит.