Цветок с холма сидов

https://mrakopedia.net/wiki/Цветок_с_холма_сидов

Баю-бай, дитя – не моё дитя,

Год назад меня забрали насовсем,

Баю-бай, дитя – не моё дитя,

Из моего дома на холме, где трепещет боярышник,

Баю-бай, дитя – не моё дитя,

Шохин-шо, улоло,

Шохин-шо, чужое дитя,

Шохин-шо, улоло,

Ты – не мой милый ребёнок!

(Старинная ирландская песня)

– Нарвёшь для меня цветов с холма сидов [1]?

Ма́ре хохочет звонко-презвонко, словно и сама из сидов: того и гляди ухватит да как закружит в колдовском танце – вовек не вырвешься! Видно, и вправду течёт в ней кровь подхолмного народа: говорят ведь, будто бы бабку её покойный Бран О'Киллинь, когда-то слывший самым умелым колдуном на всю округу, увёл прямо из сидовского холма, уберёгшись от погони да мести жителей подхолмья заговором и холодным железом…

Всё это проносится в голове у Шемуса, пока он смотрит в её ослепительно зелёные глаза, и он долго не находит, что ответить. Наконец, словно очнувшись, спрашивает:

– Да уж для тебя-то нарву, а каких?

– Всех, что найдёшь! – смех переливается колокольчиком, а непослушные рыжие кудри, так будоражащие Шемуса, рассыпаются во все стороны и разбегаются волнами, словно маленькое огненное море. – Вот прямо сейчас пойди и принеси!

– Сейчас? – переспрашивает Шемус, и взгляд его как-то сам собой устремляется вслед заходящему солнцу, которое бросает последние свои лучи на кромку неба и на укрывающий их с Маре дуб, окрашивая листву в изумрудный цвет – цвет её глаз. – Так ведь после заката на холм лучше не соваться, это всякий знает…

Маре снова хохочет, и в хохоте её на сей раз чудится насмешка:

– Дулахана [2] испугался? Или банши [3]? Или боишься, что сиды околдуют и уведут к себе в холмы?

– Да не боюсь я ничего, – храбрится он и, будто бы стараясь упредить следующую насмешку, спрашивает, – а что мне будет, когда принесу?

– Тебе?... – как бы задумавшись, переспрашивает девушка.

И тут же отвечает:

– Всё, что захочешь…

И словно бы невзначай одёргивает платье на своём тугом теле, отчего Шемуса бросает в жар.

***********

Шемус О'Риордан направляется по опушке леса прямиком к холму – полому холму из местных страшных сказок, в котором, как говорят, нашли себе пристанище сиды. Бессмертные, могучие, прекраснее всех живущих – но столь же ужасные: сколько он в детстве наслушался историй о насланных сидами проклятиях, об украденных ими детях, о человеческих юношах и девушках, томящихся в глубинах холма в колдовских оковах… Но Шемусу уже девятнадцать, и он не слишком-то верит в сидов и прочих духов – хоть и догадывается, что Маре послала его за цветами на сидовский  холм, скорее всего, для того, чтобы испытать его храбрость. Как и полагается человеку двадцатого века, он рационален и верит в силу человеческого разума, а ещё – в светлое будущее своей страны, совсем недавно войной и кровью выборовшей независимость, и в своё собственное счастливое будущее с Маре О'Киллинь. С Маре, в которую Шемус влюблён с тринадцати лет и с которой мечтает прожить всю жизнь. С Маре, ради счастья с которой он отверг не одну девушку из заглядывавшихся на него, высокого статного красавца. С Маре, на которой он намерен вот-вот жениться и уехать с ней в Дублин из их деревушки в Коннахте [4].

Взобравшись на холм, он наспех собирает в охапку огромный букет из самых разных цветов и чуть ли не вприпрыжку разворачивается, собираясь спускаться. Но вдруг понимает: что-то изменилось. Что-то не так.

Туман. Его белёсые языки проникают будто бы отовсюду, обволакивают холм и подступают к ногам. Недоумевая, откуда мог взяться туман в такую ясную ночь, Шемус подымает глаза к ночному небу, откуда только что приветливо подмигивали звёзды, и понимает: звёзд нет. Они исчезли. Всё пространство неба поглотила сплошная чернота, словно зёв какой-то колоссальной твари.

А затем Шемус слышит позади себя голоса. Голоса, чем-то неуловимо отличающиеся ото всех, слышанных им ранее. И он мог бы поклясться, что во всём их западном краю, от Слайго и до Голуэя, не отыскать людей с такими голосами.

Шемус оборачивается, заранее страшась того, что может увидеть.

Они появляются из тумана – одетые в зелёные и красные одежды [5], смеющиеся, высокие и прекрасные. Их лица белы, как снег, а движения плавны, как течение воды в ручье. Они словно источают странное сияние, благодаря которому их видно как днём, а когда Шемус переводит взгляд на их ноги, то видит, что трава холма под их шагами не пригибается книзу.

Шемус слышит девичий голос, который звучит, кажется, отовсюду – он исходит от травы и от камней, и от беззвёздного неба вверху:

– Какой красивый мальчик, о Мананнан [6]. Можно мне его?

– Мало тебе пленников, Лус-Мионла [7]? – смеётся другой голос, мужской и властный, точно так же звуча будто бы со всех сторон. – Только не задерживайся…

– Но уж если он поднялся на наш холм в ночную пору, то, наверное, и оберегами запасся, не так ли? – глумливо спрашивает третий голос, и существа взрываются жутким нечеловеческим хохотом, от которого Шемус покрывается гусиной кожей: никаких оберегов он с собой не взял. Громче всех хохочет девушка.

Покрываясь липким потом страха, Шемус видит, как от компании на той стороне вершины холма отделяется женская фигура в зелёном одеянии и направляется прямиком к нему. Всё в нём вопит об опасности и о том, что надо бежать, но когда он оборачивается – видит, что пологий спуск, от которого он находился буквально в нескольких шагах, исчез: вершина холма теперь похожа на огромное гладкое плато, противоположный край которого теряется в непроглядной черноте ночи. И когда Шемус обречённо поворачивается лицом к хозяевам холма, готовясь встретить свою участь достойно, дева уже стоит прямо перед ним.

Её слепяще-белые волосы сияют лунным светом, губы отсвечивают дивным золотистым блеском, а пахнет от неё цветущей яблоней [8]. Она невероятно высока – выше Шемуса, слывшего самым высоким парнем в округе, и даже выше его отца, которому всегда приходилось сгибаться в три погибели, заходя в паб. А когда Шемус осмеливается посмотреть ей в глаза – ему начинает казаться, что он вот-вот упадёт в пропасть: из её глаз к нему проговаривает бездна времени. Дева, стоящая перед ним, древнее, чем его деревня, древнее, чем Коннахт, – и, быть может, даже древнее, чем сама Ирландия.

Остолбеневшего от этого зрелища Шемуса вдруг пронзает мысль: наперстянка! Всем известно, что сиды на дух не выносят это растение – а уж его-то он сегодня на холме нарвал вдоволь! Судорожно рыща в букете для Маре, который он до сих пор держит в руках, Шемус наконец находит цветок с длинным стеблём и сиреневыми продолговатыми чашечками и, крепко сжимая в кулаке, подносит его прямо к лицу подхолмной девы.

Та, смеясь, легонько взмахивает рукой. Наперстянка вылетает из руки Шемуса и, левитируя, опускается деве прямо на голову – чуть выше её слегка продолговатых ушей, обвиваясь венком вокруг её макушки и распускаясь подобием диковинной короны.

– Глупый, глупый мальчик.

Улыбка появляется на её устах при виде паренька, на глазах у которого только что рухнула последняя надежда на спасение. А затем она спрашивает:

– Как тебя зовут?

– Шемус, – произносит он.

– Шемус, – проговаривает дева, будто бы смакуя. Указывая длинным белоснежным пальцем на букет в руках у Шемуса, она интересуется:

– Для кого это?

И тут же, не дожидаясь ответа, ехидно добавляет:

– Она красивая?

Шемусом вдруг овладевает странное ощущение, что на самом деле она знает о них с Маре всё: верно, правду говорят – от сидов не скрыть ничего. А ещё он чётко осознаёт, что в данный момент её интересует только то, какой именно он даст ответ. И от этого, быть может, зависит его жизнь и свобода.

Глаза девы холмов затягивают и вовлекают в себя, словно пучина, а запах яблони обволакивает и сводит с ума. На долю секунды Шемусом овладевает странное желание крикнуть: «По сравнению с тобой она – ничто!». Но он тут же вспоминает Маре: её глаза, будто вобравшие в себя всю зелень Ирландии, огненно-рыжие кудряшки, которые она любит заправлять за свои маленькие ушки, веснушки, от которых она тщетно пытается избавиться, а он находит их очень милыми, и её игру на арфе, и песни, которые она поёт на Белтайн [9], и её детскую непосредственность,  и задумчивость, находящую на неё временами, – а в особенности тогда, когда она погружается в мысли об их с Шемусом будущем. И тогда Шемус твёрдо и чётко произносит:

– Да, очень красивая. Девушки красивее неё не сыскать во всей Ирландии.

Улыбка сползает с лица девы. От неё внезапно веет таким холодом, что волосы у Шемуса подымаются дыбом. Немного помолчав, она ледяным голосом говорит:

– Что ж, Шемус, можешь идти.

Ещё не веря в своё спасение, парень поворачивается и видит перед собой прежний пологий склон холма, а над ним – привычное ночное небо с мерцающими из глубин Вселенной огоньками созвездий. Но уже спускаясь с холма, он вдруг слышит одну-единственную сказанную в спину фразу – и на секунду останавливается, а его сердце пронзает жалом дурного предчувствия…

И когда он идёт по опушке леса к их с Маре излюбленному месту, в шелесте листвы ему всё ещё чудится:

– Тебе не будет с ней с-с-счастья… не будет с-счас-стья… не будет…

**********

Шемус не находит Маре под их заветным дубом и, огорчённый, идёт домой. Но когда он заходит в свой двор, ему на грудь тут же бросается рыдающая мать, а следом за ней появляется отец – белый как мел от страха и злости. Маре отважилась им рассказать, куда по её воле пошёл Шемус: это было семь дней назад. Он вернулся на восьмой [10].

Как только рассветает, Шемус находит Маре: в копне её рыжих волос появилась седая прядь, а глаза опухшие. Она падает к нему в объятия и бесчисленное множество раз просит прощения, а он рассказывает ей о том, что видел на холме: как повстречал деву, прекрасную, словно первый весенний рассвет после долгой зимы, и как перед лицом этой нечеловеческой опасной красоты выбрал её, Маре. Умалчивает только о последней сказанной девой фразе.

Этой ночью Маре впервые дарит ему себя.

А поздно ночью разомлевший Шемус, возвращаясь домой, замечает вдалеке у опушки леса, в тени, чью-то высокую фигуру. Присмотревшись, он понимает, что это всадник верхом на коне – но что-то в нём кажется Шемусу неправильным.

Но тут всадник делает шаг вперёд, выезжая под лунный свет, – и из Шемуса тут же выветриваются вся нега и беспечность.

У всадника нет головы.

Там, где должна находиться его голова, зияет круглая чёрная дыра – но даже будучи безголовым, он кажется намного выше нормального человеческого роста. Окаменевший Шемус переводит взгляд на его серого скакуна, который выглядит так, словно должен уже очень давно лежать в земле: конь таращится на парня пустыми бельмами глаз, голые челюсти белеют в лунном свете, а сквозь дырявые сгнившие бока проступают рёбра.

Ответ приходит в голову к Шемусу спустя считанные мгновения, хотя до этого он был, казалось, похоронен в глубинах памяти: дулахан. Дух, предвещающий скорую гибель тому, кого повстречает и чьё имя назовёт. И горе тому смертному, который попадёт под его кнут.

Словно читая мысли Шемуса, всадник поднимает свой хлыст – и парень в ужасе различает, что это не что иное, как человеческий позвоночник, весь красный от крови, как будто дух только что вырвал его из тела какого-то несчастного. Другой рукой он тянется к сумке, висящей на боку у мёртвого коня, и вытаскивает из неё нечто круглое, цвета заплесневелого сыра, светящееся зеленоватым фосфорическим светом, – свою голову, как тут же доходит до Шемуса: жуткий всадник поднимает её высоко в воздух, и она, вперив в парня далеко перед собой оба сияющих, словно фонари, глаза, открывает рот и пронзительно выкрикивает:

– Шемус!

И тут всадник бьёт своего коня окровавленным хлыстом – и тот галопом несётся прямо на Шемуса.

Словно выйдя из транса, тот достаёт из кармана штанин старинную золотую монетку, найденную им недавно у подножия холма сидов, и швыряет её в направлении своего ужасного преследователя, возлагая на неё всю свою надежду: сказки говорят, что дулахан боится золота и что золото, брошенное на дорогу перед ним, заставляет его исчезнуть. А потом Шемус, поворачиваясь, что есть духу бросается прочь.

И уже на бегу понимает: сказки врут. Призрачный разлагающийся конь бежит, кажется, быстрее любого живого: он несётся за Шемусом по пятам, а звуки ударов хлыстом звучат уже чуть ли не у парня над ухом. Вдалеке Шемус видит двор своего дома… до него остаются считанные минуты бешеного, неистового бега… но тут он чувствует боль – как будто его спину прижгли раскалённым железом. И ещё, и ещё. Красная пелена застилает ему глаза, и он падает на землю, проваливаясь в беспамятство.

***********

Шемуса находят на следующий день – лежащего на земле неподалёку от своего дома, скрюченного, бледного как смерть. Когда его переворачивают на спину и пытаются поднять на ноги, изо рта у него начинает идти кровь. Его заносят в дом.

Маре узнаёт о произошедшем одной из первых и сломя голову бросается к его дому. Но на пороге её встречает мать Шемуса.

– Это ты виновата! – плача, выкрикивает она. – Из-за тебя он пошёл на этот холм! Если бы не ты, он бы не… не…

Она захлёбывается в новом приступе рыданий, а за спиной у неё появляется отец – постаревший и осунувшийся, который приобнимает её одной рукой, одновременно с этим указывая Маре на выход.

Едва сдерживая слёзы, та повинуется. Слова матери Шемуса ранили её, но вместе с тем натолкнули на мысль: если кто и может ей сейчас помочь, так это бабушка – старая Сирьше, о которой в округе ходят легенды. Сирьше, которую удалец Бран когда-то увёл у сидов и которой ведомы все тайны людей и подхолмья.

Сирьше, которую Маре в детстве просто обожала и при любом удобном случае норовила убежать в её маленький домик, насквозь пропахший травами. Которая рассказывала такие сказки о далёких странах и ушедших королях, каких Маре не слышала больше никогда и нигде. Из-за которой она ссорилась и даже дралась с другими детьми, обзывавшими Сирьше ведьмой и рассказывавшими, что на День всех святых старуха до самого рассвета пляшет с сидами, колдуньями и самим Сатаной, что она крадёт молоко у соседских коров и что в ясные лунные ночи она катается верхом на злобном речном духе…

И которую подросшая Маре начала сторониться, побаиваясь её странностей, её всегда тёмного, жутковатого дома с травами, развешанными на стенах, и полками, доверху заставленными банками и горшками с разными снадобьями. Но теперь, когда маленькая согбенная старушка появляется перед Маре на пороге, девушка не выдерживает и бросается к ней в объятия, взрываясь плачем.

Старуха неуклюже успокаивает её и приглашает в дом, заваривая чай с малиной. Подавляя рыдания, Маре начинает рассказыввть о беде, приключившейся с Шемусом, но Сирьше её перебивает, спрашивая:

– Это правда, что Шемус ходил на холм сидов и вернулся только через неделю?

– П-правда… – отвечает Маре, всхлипывая. – Я послала его за цветами, но я…

– А знаешь ли ты, что он там делал и почему его так долго не было? – вопрошает старуха, заметно напрягшись.

Маре по памяти передаёт ей рассказ Шемуса о его встрече с сидами. Чем дольше она рассказывает, тем мрачнее становится Сирьше. Когда девушка заканчивает говорить, старушка всё ещё молчит, погружённая в свои мысли.

– Бабушка?... – наконец робко спрашивает Маре.

– Плохо, очень плохо.... – изрекает Сирьше. – Он обидел сидов. Обидел ту сторону холма. Такое не прощается.

– И-и что? – от волнения Маре готова, кажется, вот-вот потерять сознание: она чувствует, что вот-вот услышит наихудшее.

– Народ холмов проклял его – и проклял смертельно. Доказательство этому – то, что случилось сегодня ночью: дулахан выкрикнул его имя и отметил его своим кнутом. На этом свете он уже не жилец. Ни один человеческий лекарь ему уже не поможет.

Поражённой Маре кажется, что слова старухи долетают до неё словно бы через пелену: минует несколько секунд, пока до неё доходит весь смысл слов Сирьше. Она готова вот-вот опять утонуть в рыданиях, но старушка заговаривает снова:

– Есть только один способ спасти его. Ровно один. Его жизнь нужно выпросить, вымолить у сидов. Но… – её голос срывается, но она продолжает, – но я не уверена, что это сработает.

– Я попробую, – тут же говорит Маре, пытаясь придать своему голосу уверенности. – Что для этого нужно сделать?

– Точно ли ты готова? – тихо спрашивает Сирьше. – Сиды никогда и ничего не дают просто так. За их дары всегда приходится платить, а жизнь Шемуса они посчитают именно даром.

– Готова, – Маре чувствует, что переступает черту, за которой, возможно останется вся её прежняя жизнь. Но она не может, просто не может поступить по-другому.

Сирьше снова долго молчит, исподлобья смотря на внучку, – и Маре кажется, что во взгляде старушки она видит боль. Наконец та изрекает:

– Что ж, тогда слушай…

Продолжение>