Буквы, часть 2
Литературный Клуб<Предыдущая часть
Не понял и я. Три года понять пытался на халявных харчах. Слушал мантры, слушал людей. Кто-то считал, что Агван-Тобгял – талантливый шарлатан, каких немало. Ловко разводит сильных мира сего на деньги, изображает бурную деятельность, потешается над людскими суевериями.
Только не мог я поверить, что покрытый шрамами старик будет ради денег спектакль устраивать. Зачем ему деньги, если он живет в старом двухэтажном домике и пьет чай с молоком из грубых глиняных чашек? Ни жены, ни женщины, как я понял, у него никогда не было, детей и прочих потомков, следовательно, тоже. Зачем ему деньги, что он купит на них?
“Ничего.”
Было в ашраме забавное течение, что-то вроде хиппи. Мужчины и женщины разных народов, но в одинаковой местной одежде и обязательно с бритыми головами. Они часто собирались там и сям на скудной травке, рассаживались рядами, били в барабаны и бубны, пели мантры. Местные тибетские ребята посматривали на них с лукавой усмешкой в глазах. Агван-Тобгял не смотрел вовсе, видно конкуренции не боялся. Наверное, потому что Цзяньянами хиппи не были, их мантры не заставляли мир вибрировать и колебаться. Скорее, это походило на мычание.
Впрочем, это не мешало им считать старика своим духовным гуру, нести какую-то околесицу про чакры и астральное тело и искренне верить, что Агван – это очередное воплощение Будды. Кажется, они были убеждены, что он творит только добро и исправляет беды мира своими молитвами. Поэтому очень важно для них было всегда быть тут, у него под рукой, чтобы по первому зову явиться в молельный дом и творить добро вместе с ним.
Подозреваю, что для многих из них весомым аргументом в пользу постоянной готовности к добру была бесплатная еда и выпивка.
А я видел пару раз, кто приходит на поклон к старому тибетцу. И никак не мог поверить, что такие люди станут платить сумасшедшие деньги за добрые дела.
Так что жил я, как и раньше, разве что пил меньше, да о еде голова не болела. Смотрел по сторонам и думал, думал. С дядей Колей дискутировал за пивом, да и просто за жизнь беседовал. Мантры слушал, деньги копил. Думал, надоест скоро, возьму да уеду отсюда к черту. Куплю квартиру где-нибудь в небольшом, но хорошем городе. Новосибирске, к примеру. Или Дрездене. Попробую все-таки жизнь начать заново.
Но в начале четвертого года моей ашрамной жизни я начал замечать, что народу вокруг будто прибавляется. Если раньше шарахалось туда-сюда по комплексу от силы пара сотен человек, да иногда приезжали временные буковки по отдельным приглашениям, чтоб на молитву набралось, то теперь вдруг в глазах начало рябить от людей. В столовых еще не было тесно, но уже и не пусто, как обычно, когда каждый ел когда хотел и две сотни человек размазывались на целый день по нескольким столовым.
Я поделился наблюдением с дядей Колей в один из наших собутыльных вечеров, и он охотно закивал.
— Вот и я смотрю, уж никак с тысячу фонем собралось. Что-то большое задумал старый прочитать. Может, собрал наконец.
— Что собрал?
— Да то, что с самого начала собирает. “Ничего” свое.
Я глуповато моргал, не понимая, куда он ведет.
— Ну, сам подумай, вот на что ему столько людей, а?
— Слова собирать, — протянул я, — эти, словоформы, лексемы.
— Да, но до сих пор он собирал на молитву человек триста, ну пятсот изредка. И ему хватало. А ведь искать-то он не перестает! За то время, что я тут штаны просиживаю, через ашрам тысячи разных людей прошло. Многие ушли навсегда, не подошли, видать. Но многие возвращаются. И таких куда как больше пятисот.
— Ну, и зачем вообще столько людей? — решил я вернуть вопрос дяде Коле. — Сколько этих букв, тридцать? Ну, сорок. Зачем тысячи?
— А ты составь хоть одну фразу только из тех букв, которые в алфавите есть, — уже хорошо поддатый мужичок охотно начал отвечать на свой же вопрос, — ну вот из тридцати русских-то. А? То-то. Буквы повторяться должны, много одинаковых будет. А в этом языке, как я понял, и вовсе грамматика сложная, одна и та же фонема иначе звучит в разных местах словоформы, да и означать словоформа будет разное, смотря где в предложении стоит. Вот и собирает он по миру фонемы для сложных фраз.
— А тысячи зачем, если до сих пор сотнями обходился? Ведь и молельном доме циновок этих тьма!
Дядя Коля многозначительно поднял палец.
— О! Верно мыслишь.
— Он что-то большое хочет написать, — дошло до меня наконец.
— Что-то глобальное. Кардина-льное, понимаешь? — мы смотрели друг на друга пьяными глазами и многозначительно кивали.
— Мир во всем мире? — ничего умнее мне в голову не пришло.
— И счастья всем сразу, — хмыкнул дядя Коля. — Хотя, тоже может быть.
— А ты что думаешь?
Мой собеседник погрустнел и вздохнул, допил пиво из бутылки и открыл следующую. Откинулся на спинку стула.
— У него всю семью ведь убили. Мамку, сестер, братьев. Отца. А он малой совсем был. Без матери рос, без родных. Я вот и думаю, может он задумал их… Ну…
У меня мурашки по коже побежали.
— Из мертвых поднять?
— Да тьфу на тебя, башка дурная! — чертыхнулся дядя Коля. — Ну, не поднять уж, а, может, как-то сделать, чтоб с ними говорить можно стало. А может, и оживить. Знаешь, как в Библии обещано. Смертью смерть поправ и сущим в этих, в гробах, жизнь даровав.
— Думаешь, можно вот так, запросто своих умерших родственников оживить?
— Только своих, наверное, сложно, — задумчиво пробубнил он себе под нос, — не скажешь же Будде чтоб, вот, только мамку, папку, двух сестер, трех братьев, да собачку Джучку. Длинно, да и как-то нехорошо. Но, вот если сразу всех. Просто всех, а?
Я посмотрел ему в глаза и увидел там слезы.
— Всех, понимаешь? И сына моего. И жену. Всех…
Его голос затих до невнятного пьяного бормотания, а я сидел оглушенный этой мыслью. Всех? А если можно — всех? И маму. И Шило, и других, кто там… Кого на гусеницы танковые наматывало и на куски пулями рвало.
И даже ту девочку у дороги… которую мы, которую кто-то из нас, наверное… Которую, может, даже я сам… Шальной очередью. И всех таких девочек. И всех… В ту ночь я впервые за три с лишним года напился вдрызг.
А людей все прибывало. В столовых теперь было не протолкнуться, большинство комнат гостиничных корпусов было занято, над ашрамом витал неумолкающий гул, который заглушал барабаны, бубны и неуклюжие мантры местных хиппи. От смешения рас и стилей рябило в глазах. По нашим с дядей Колей скромным прикидкам собралось тут около четырех тысяч человек со всего мира.
Что-то назревало.
Наконец, в один хмурый день ко мне подошел тибетский служащий и пригласил на утреннюю молитву. Получив мое согласие, он почти сразу подошел к следующему обитателю ашрама. Потом к следующему. Весь день молодые тибетцы сновали между жильцами гостиничного комплекса и приглашали, приглашали, приглашали.
Агван-Тобгял в этот раз рассаживал нас часа три, и это ему еще служащие помогали. Проверял, пересаживал, ходил между рядами. Молельный зал был почти весь заполнен народом. К тому времени, как молитва началась, по залу уже гулял ропот. Впрочем, заглушить глубокую вибрацию мантры он не мог.
В этот раз она длилась и длилась. Воздух в зале дрожал и вибрировал мелодичное пение Агвана то взмывало под потолок, то еле слышно гудело, казалось, внутри самих костей.
Но вдруг звук оборвался. Старик посидел немного с закрытыми глазами, покачал головой, встал и вышел из зала.
— Сорвалось что-то, — предположил дядя Коля, когда мы нашли друг друга в разбредающейся осоловелой толпе, — ошибку нашел, вот и прервал.
— Фраза длинная, попробуй с первого раза без ошибок все сделай, — согласился я.
Со второго раза тоже не вышло. И с третьего.
Почти каждый день тысячи людей теперь собирались в молельном доме и слушали, как вибрирует и дрожит вокруг них здание и мир. Но раз за разом Агван-Тобгял обрывал мантру на полутоне и уходил, качая головой.
Дядя Коля с каждым разом грустнел все больше.
— Не выходит у него, — ворчал он, открывая очередную бутылку, — не клеится разговор с богом.
Мы дружно вздыхали и пили за удачу в начинаниях.
Молодые тибетцы продолжали сновать каждый день среди набившихся в ашрам буковок и приглашали, приглашали. Утренние молитвы теперь стали частью распорядка дня. Пару раз я видел, как люди начинали возмущаться и протестовать, но каждый раз конфликт быстро затихал. Тибетский служащий негромко говорил что-то, а возмущенный гость вскидывал брови, пожимал плечами и кивал.
— Деньги раздают, — резонно предположил дядя Коля., — У людей, может, бизнес или дела какие, не все могут тут месяц торчать. Но за достойную компенсацию можно и потерпеть.
Я прикидывал, во сколько обходится оплата даже просто молитвы на несколько тысяч человек, еды и прочего. И качал головой.
На восьмой день бесплодных молитв мы с дядей Колей наткнулись в баре на Семёна.
— У меня свадьба завтра, представляете?! — веселился он. — Ну, серьезно, вот завтра прямо! А тут мне говорят приезжай. Я ему говорю да ты дурной что ли, ну никак я не успею, не откладывать же мне свадьбу из-за пятисот зеленых. Да меня Наташка в лоскуты порвет. А он мне: сколько нужно, чтоб отложить? Агван-Тобгял платит!
— И сколько заплатили? — мне почему-то стало не по себе
— Попросили не распространяться, но поверь мне, достаточно, — хмыкнул Семён. — Наташка, как узнала, сама меня сюда прогнала. Хватит на хорошую жизнь, еще и детям кой-чего перепадет. Может быть.
Почему-то мне все это очень не нравилось.
Молельный дом сегодня опять был забит до отказа. День был солнечный, рассаживались долго, и к началу молитвы солнечные лучи уже били в окна, как прожектора. Огоньки свечей на люстрах были почти невидимы. Зачем их вообще вешают?
Агван-Тобгял ходил между рядами, всматривался в каждого, кивал. До меня вдруг дошло, что он довольно редко просил кого-то показать татуировку. Неужели помнил тысячи людей-буковок наизусть?
Наконец приготовления были закончены и мир вновь задрожал от тягучей, словно мед, мантры. Она текла и текла, переливалась в дрожащем воздухе молельного дома, в столбах солнечного света трепетали пылинки. И не прерывалась.
В этот раз — не прерывалась.
Но в этот раз вместо привычного ощущения вибрации, которая что-то выправляла в душе, мантра несла тревожное ощущение неправильности. Мир вокруг все так же дрожал, но теперь это была дрожь нарастающего напряжения, словно перед грозой. Или даже не так. Мы словно сидели в центре циклона, тайфуна, который бушевал где-то на грани восприятия, а тут, в этом молельном доме был глаз бури.
Мне захотелось дернуться, вскочить, крикнуть. Сделать хоть что-то, чтоб оборвать эту молитву, которая, как я начинал понимать, была неправильной. Она не должна была звучать. Но я не мог шевельнутся.
Мантра взвилась куда-то почти под границу слышимости, пылинки в солнечном луче застыли, как вплавленные в янтарь насекомые, как все мы в этом зале. Все замерло, даже сердце в груди застыло. Только не от восторга или благоговения, как раньше.
Все замерло в ужасе.
И пришла тьма.
Она наступила так внезапно, что я сперва подумал, что ослеп. Но потом глаза привыкли к сумраку, который затопил молельный дом. Огоньки свечей под потолком трудились вовсю, разгоняя внезапно хлынувший в зал мрак. Который они давно ждали.
Томительный паралич прошел, люди шевелились, вскакивали с мест. Раздались первые крики. Я тоже вскочил и первым делом нашел взглядом Агван-Тобгяла. И от того, что увидел на его лице, едва не сел обратно на жесткую циновку. Потому что ноги ослабели от страха.
Он улыбался. Улыбка ползла по смуглой иссушенной коже медленно, непривычно. Губы дрожали в попытках натянуть незнакомую гримасу, улыбка больше походила на оскал. На миг мне показалось, что не готовая к таким эмоциям кожа на щеках тибетца сейчас треснет и посыпется на пол сухими скорлупками, осколками грубой глиняной чашки.
Люди вокруг толкались, кричали что-то. Позади зашумела, открываясь, двустворчатая входная дверь. Крики усилились, взвились под своды в звенящем, вибрирующем невнятном вое. Почти как мантра.
Я с трудом оторвал взгляд от лица старого тибетца и посмотрел поверх голов в дверной проем. Там не было ничего.
Или правильнее сказать, там было ничего? Можно ли сказать “было” о том, чего никогда не было и не будет? Как назвать то, чего нет?
“Что ты хочешь для себя? — Ничего.”
Я смотрел в никуда, в ничто, которое было за дверью, и начинал понимать.
Счастья всем даром? Мир во всем мире? Жизнь всем погибшим? Зачем? Зачем нам мир, счастье и жизнь? Он видел, как чужие люди убивают его семью. Как люди день за днем, год за годом убивают и убивают. Везде, по всему свету.
Выживший мальчик с мертвой душой, пронесший через десятилетия шрамы на теле и рассудке, чего он мог хотеть для себя?
Ничего.
Я вдруг вспомнил, как старательно собирал куски своего друга после взрыва там, в заполненном удушливой пылью чужом доме. Каждый кусок, каждый окровавленный обрывок, словно это был пазл, который надо только правильно сложить, и Шило оживет. Заржет, как обычно, хлопнет по по плечу.
Вспомнил прошитую пулями девочку лет двенадцати на обочине пыльной дороги, посреди разрушенной деревни. Старлей тогда накрыл ее какой-то тряпкой, висевшей на заборе неподалеку. А потом вышиб четыре зуба Шнырю, когда тот ляпнул что-то про позу, в которой она лежала.
Вспомнил…
Счастья всем даром? Нам?
Всем нам, кто делал это, кто допускал, кто не мешал? Отдавал приказы и выполнял их? Поддерживал, оправдывал или просто молчал, пока все это происходило?
Счастья? Мира? Жизни? Нам?
Все это пронеслось в моей голове за доли секунды и, кажется, я понял его.
Понял, посмотрел на него, увидел улыбку злого ребенка на иссушенном лице старика. И улыбнулся в ответ.
А потом ничто хлынуло внутрь, заглушая крики и гася свечи.