Большое интервью с Алексеем Цветковым, левым мыслителем и великим книжником. Часть первая
Сергей Простаков
Алексей Цветков — фигура основополагающая. Вы можете его не знать, и тем более, вам не обязательно быть левым, но вряд ли в вашей жизни обошлось без Алексея. Про него писали Эдуард Лимонов и Илья Стогов. Он работал вместе с такими разными и чем-то неуловимо похожими Ильёй Кормильцевым и Глебом Павловским. Он написал предисловие к «Отсосу» Стюарта Хоума, редактировал запрещённую «Скины. Русь пробуждается» и ещё с десяток-другой книг, которые вызовут и через сто лет нервный тик у чиновника и полицейского. Цветков строил баррикады, редактировал «Лимонку», основывал независимые книжные, а сейчас он принял решение вести закрытый блог для донатеров.
Об этом, а также о роли компромиссов в мировоззрении, стиле в политике, открытиях в марксизме, Илоне Маске и проблеме востребованности с Цветковым для «Кенотафа» поговорил Сергей Простаков.
Интервью гигантское, поэтому для удобства оно разделено на две части и главы. Читать можно в любом удобном для вас порядке.
Глава первая о необходимом количестве друзей
— Алексей, ты завёл Boosty и твоя авторская деятельность перешла туда. Почему только сейчас? Почему ты раньше не обращал внимание на подписную модель stand alone-блога, которая становилась всё более популярной?
— Может быть, потому что раньше у меня была хоть какая-то постоянная работа продавца в книжном магазине, а в последнее время нет. Ветер перемен оторвал меня от грунта. Как видишь, я отвечаю на твой биографический вопрос самым вульгарно-марксистским образом.
— О чём твой блог, и будут ли у твоих текстов какие-то особенности, отличающие их от твоих текстов в десятые, нулевые, девяностые? Складываются ли они во что-то цельное?
— Это моё персональное медиа, в котором я делаю, что хочу. От философских лекций и ментальных тренингов до комментариев к новостям, включая мемуары и рецензии на всё на свете. Там у меня примерно 80 подписчиков (на момент выхода интервью — 96 — ред.). Вот с ними мне сейчас интереснее всего, потому что они уже достаточно обо мне знают и не отписываются, то есть у них есть причины тратить на меня время, и я в ответ стараюсь как-то оправдывать это доверие – публикую там эксклюзивные версии всего, додуманные до конца мысли, поучительные сплетни, которых больше ниоткуда и не узнаешь. Называю пароли и пытаюсь актуально толковать свои и чужие сны.
Кроме того, что это медиа и штудия, это ещё и литературный семинар. Те, кто что-то пишут, присылают мне туда свои тексты, и я их тщательно разбираю на всех уровнях. Вспоминаю опыт редакторской работы в разных издательствах.
Но мне нужно сто подписчиков. Больше незачем. Сто друзей — это то, что нужно, а двести друзей уже не может быть. В идеале я хочу создать секту, совсем не большую и даже не с общими взглядами, но с общими интересами, вкусами и паролями. Если получится, люди из этой секты смогут реально встречаться иногда в разных точках мира для проведения интересных очных работ, ритуалов, практик.
Мой социальный идеал сейчас это не империя, не царство и даже не партия, но племя, локальная субкультура. Племя, которое повторяет в себе весь макрокосм и поэтому такого племени человеку вполне достаточно. Племя с высокой плотностью коммуникации и собственным сложившимся языком внутри. За этим бусти. Большие коллективы обычно удручают, но малые коллективы добровольцев очаровывают иногда.
— Как участник издания «Кенотаф» с последним особенно соглашусь.
— Я всегда был склонен к созданию малых коллективов, ангажированных групп и к замыканию в них, но жизнь часто соблазняла меня большими медиа, массовыми политическими проектами, издательским мессианизмом. А теперь вот наконец устала соблазнять.
Глава вторая о компромиссах в мировоззрении, стиле в политике и основном свойстве бытия
— Сборники твоей предыдущей публицистики «Поп-марксизм» и «Марксизм как стиль» сильно повлияли на мой строй мысли. Может быть, я и не стал размахивать красным флагом, но в твоих текстах всегда были разбросаны идеи и мысли, которые выходили за рамки любой идеологической картины мира, и помогали находить какой-то собственный путь. Одна из них следующая: ты назвал свою систему взглядов сложным компромиссом между марксизмом и анархизмом. Почему и как ты пришёл к идее этого компромисса? Насколько поиск компромисса при формировании мировоззрения важен?
— Дело, конечно, не в том, чтобы начать размахивать флагом того или иного цвета. Хотя… Иногда мне казалось, что более захватывающего занятия, чем размахивание красным флагом, просто нет. Я размахивал им и думал — вы все идете на работу, а я просто размахиваю флагом, вы влезаете в ипотеку, строите друг другу глазки и совместно надуваете подушки безопасности, вы поднимаетесь по ступеням пирамиды, надежно положенным друг на друга, толкаетесь, соскальзываете вниз, карабкаетесь снова, а я просто размахиваю красным флагом всё это время. В чём тут удовольствие? Я сделал себя носителем знака в буквальном смысле. Носителем знака и не более. Или частью знака? В этом много приятного самоотказа. Красный – цвет моего невроза, поэтому этот флаг казался мне всегда самым красивым.
Помнишь, как Достоевский сказал однажды, что даже если ему стопроцентно докажут, что Иисус и истина по разные стороны, он выберет остаться с Иисусом, а не с истиной? Вот у меня так же с Марксом. Я предпочел бы и дальше ошибаться вместе с ним вместо того, чтобы оказаться правым в компании его разоблачителей.
Вообще, меня в людях интересует прежде всего вот это — ради чего они готовы отказаться от истины мира? Что представляется им более ценным, чем законы реальности, продиктованные демиургом? Есть ли у них что-то поважнее правил гравитационной тюрьмы и рыночных формул?
Любое мировоззрение может стать той печкой, от которой вы пляшете. Если оно хорошо исполнено, артикулировано. Но тут, кроме уровня исполнения, есть и второй момент — ваш диагноз, набор симптомов, личных маний.
В этом есть красивая сложность. Человек, выбирая себе идентичность, использует не одну, а две системы распознавания. Первая — это классно сделано, высоко, хочу дотянуться и встать на этой сквозящей высоте, или же вторая — это просто соответствует моей внутренней драме, моему переживанию жизни, как личный сюжет, независимо от уровня исполнения.
Выбирая мировоззрение, мы всё время колеблемся между этими двумя вещами — чьим-то уровнем исполнения и собственным диагнозом. В последние советские годы многие становились демократами просто потому, что в ту эпоху у демократии была самая качественная артикуляция. Но это не вполне соответствовало их личным симптомам. И они не долго поэтому пробыли демократами.
Этот двойной выбор напоминает мне известный картографический парадокс — чтобы верно изобразить поверхность земли на плоскости, понадобится не одна карта, а две, никак иначе объем не переводится в плоскость. Я недавно писал в бусти как раз об этом, как о ключевой метафоре нашей картины мира.
В смысле отношения к миру, оценивания, валоризации то же самое повторяется, так как цена и ценность — это не одно и тоже. Выражаясь занудным марксистским языком, меновая стоимость всегда выражает потребительную не без проблем, наша валоризация двоится, для ориентации у нас не одна разметка мира, а две.
Марксизм в конце 1980-х вызывал всеобщее презрение, потому что глубокие и талантливые люди практически перестали думать на этом языке. Анархизм был привлекательнее и богемнее. Демократия же меня не привлекала, потому что казалась новым мейнстримом и слишком массовым соблазном.
Что касается компромиссов между разными идеями, то человек никогда не целен. Не закончен. Не гармоничен. Не дорисован. Потому что этот мир не дорисован. Мир — это недозагруженный экран.
Противоречие — это основное свойство бытия. Противоречие неустранимо между языком описания и бытием. Не устранимо между языком и индивидуальным сознанием. И так дальше на всех уровнях, вплоть до самых бытовых.
Это учит нас выдерживать противоречие, принимать его, понимать, что ничто не разрешимо до конца даже в теории. Такое выдерживание я и называю подвижным внутренним компромиссом между не вполне совпадающими идеями. Компромисс — это обратная сторона парадокса.
— Ты часто прибегаешь к понятию «стиль». Что оно для тебя? Участник издания «Кенотаф» Костя Сперанский, который, кстати, неоднократно признавался, что вырос на твоих текстах, вообще любит щеголять максимой собственного производства: «Главное — это стиль». Согласен ли ты с ним?
— Ещё чаще я употребляю слово «оптика», в смысле способ видеть, и за это надо мной дружески подтрунивают мои внимательные читатели.
Тут важно ответить, не что главное, но главное для чего? Так мы сразу введем в пару к стилю и смысл.
Стиль — это шрифт в дословном переводе. Шрифт направляет эмоцию. Но может ли шрифт полностью заместить само сообщение, стать содержанием набранного текста? Иногда да, например, в шедеврах арабской каллиграфии, когда мы можем наслаждаться танцем льва или грацией аиста, даже не зная исламских молитв, которые их образуют. Тут само медиа становится сообщением, как у Маклюэна.
Между стилем и смыслом очень увлекательные отношения. Это разница между перцептом и концептом. Одно обычно не заменяет другое, потому что стиль — это способ организовывать эмоции, а смысл — это способ организовывать мысли. Смысл — это связь между частным и общим.
Стиль ставит вопрос о необязательном, об избытке и роскоши бытия. Тот, кому нужен стиль, объявляет ненасущное обязательным и это особый экономический жест с высокой ставкой. С этого приоритета необязательного над необходимым начинается символический обмен, язык, превращение опыта в жест.
Стиль — это способ соблазнить себя, ну и может быть кого-то ещё заодно, это дань нашему детскому нарциссизму, который мы все так неумело прячем. А смысл — это наш долг обществу, наша рационализация себя, прямая социальная агентность.
Беньямин заострял эту разницу до полного их противопоставления. У него правые во всем ищут стиль, а левые во всем ищут смысл и вместе им не сойтись. Ну то есть левый в любом «Гарри Поттере» будет искать классовые отношения и способ производства, а правый про любого бунтаря на баррикаде будет спрашивать, достаточно ли элегантно он размахивает флагом и на какой магический иероглиф сейчас похожа его тень?
Но тут возможны примиряющие компромиссы между двумя этими стратегиями. Возможна головокружительная игра, где стиль и смысл могут меняться местами и выдавать себя друг за друга, как в современном искусстве, где уже не изображают предмет, но наоборот, предмет начинают воспринимать как изображение изображения. Означающее и означаемое качаются там на качелях. Марсель Дюшан был мастером таких штук. Так называемая форма и условное содержание у него танцуют магнетическое танго.
Стоит спрашивать себя: стыдно ли быть элегантным? Этично ли это? И где лежит граница между элегантностью и пошлостью, то есть между стилем и пижонством? Это ведь всегда связано с вашей средой. В одной среде, например, Лимонов — это лирическая поэзия и выдержанный стиль, а в другой среде тот же самый Лимонов — это полуграмотное пижонство и пошлятина.
Быть стильным можно только на фоне чего-то, на сцене, импрессируя публику фиалкой в кармане пиджака. Даже если никакой публики вокруг нет, её легко вообразить себе, так даже проще. Настоящий клоун всегда одновременно и в зале, и на сцене, он аплодирует сам себе от имени воображаемой публики.
Поэтому самые главные вопросы стиля: каков ваш фон и кому вы собрались нравиться?
— В одном из своих недавних текстов ты рассказал историю, что где-то в начале десятых пришёл к утешительной стратегии, что нужно выдавать действительное за желаемое, а не наоборот, обладать умением обнаруживать в окружающей реальности признаки, сбывшейся мечты. Стоишь ли ты до сих пор на этих позициях?
— У мира есть уникальная возможность сказать «нет» самому себе, возразить себе и даже отрицать себя. Эта возможность и называется человеком. Точнее, молодым человеком. Но если ты перешагнул через молодость, то мир получает в тебе возможность сказать себе «да», узнать и не оттолкнуть себя. Поэтому зрелость выглядит немного пораженчески с точки зрения молодости. Зрелось — это реванш гравитации.
Я стараюсь выдавать действительное за желаемое как можно чаще. Это одно из важных ментальных упражнений.
Одна из регулярных проблем молодости – слепота, неспособность видеть, что твои желания — это просто тавтологическая констатация того, что и так уже есть вокруг, просто в неузнанной тобой форме. Загипнотизированность контекстом вызывает капризное чувство, что всё вокруг не такое и должно стать другим. Нередко мы просто описываем мир, думая, что чего-то требуем и ждем от него.
Сводится ли такой опыт к банальной усталости, возрастному конформизму и фразе «пускай уж всё идёт как идёт»? Надеюсь, что нет, ведь и любое проявление бунта, сопротивления, несогласия, провокации так же должно быть принято и понято. Просто главный вопрос, на мой взгляд, звучит так: «почему есть именно это, а не другое?». А раньше я слишком часто спрашивал себя: «когда же все изменится и станет лучше?».
Сейчас я заметно усталый, но не окончательно сдавшийся человек.
Глава третья о книгах и о том, как они нам помогают
— Давай поговорим о книгах. Я и многие мои знакомые считают наилучшей стратегией пережить нынешние времена — принципиально углубиться в чтение книг. С книгами ты работаешь десятилетиями. Скажи, действительно ли книги и чтение как занятие могут спасти?
— Ничто не может никого спасти. Мы все умрём, так ничего и не поняв. И никакие книги тут не помогут, ибо таков удел человеческий. Но пока этого ещё не случилось, интересно, какие роли мы выберем и, что ещё интереснее, каков будет наш уровень исполнения выбранной роли? Вот тут могут очень помочь книги. В них множество людей уже пробовали решать все те же проблемы и оставили тебе свой опыт.
Любая индивидуальная жизнь — это тест без оценки в конце. То есть мы буквально отвечаем каждый день на вопросы и выполняем задания, но так и не узнаем никогда, насколько хорошо мы справились и что же было критерием? Это очень чувствовал Беккет, один из самых впечатляющих меня авторов.
Поэтому любая индивидуальная жизнь стремится за собственные пределы, к той или иной форме коллективности. Коллективность распыляет ответственность и делает эту ситуацию с тестом без оценки выносимой. Коллективность — это солидарность обреченных.
Книги же позволяют получить совершенно особый тип такой коллективности. Тот, кто любит хорошее чтение, может не тусоваться в толпе современников, чтоб не сказать «сокамерников», может выглядеть отшельником и затворником, но при этом чувствовать себя вместе с теми, кто сейчас очень далеко или был очень давно.
Хорошая книга — это рукопожатие. Как будто кто-то говорит тебе: «Не ссы! Со мной бывало то же самое, и вот как я вырулил из этого!».
Не говоря уже о том, что книги заставляют наш мозг создавать собственные картинки, тогда как любое видео бомбит мозг уже готовыми изображениями. Книги — это тренажеры воображения, тогда как другие медиа — это жир и холестерин очень часто, они воображение скорее подавляют, занимая наши глаза.
Я работаю почти без перерывов продавцом в разных книжных магазинах вот уже 25 лет. Это моя форма нестыдного поражения. Я книжный фетишист и люблю, когда туда ко мне приходят такие же книжные фетишисты. И фетишистки. В последний год я был вынужден сделать паузу в этом, но намереваюсь вернуться к этой деятельности при первой же возможности и заниматься ей, если повезет, до самого последнего дня.
Читатели иногда меня спрашивают: «Товарищ Цветков, что вы будете делать после революции?». Ну, если она всё же однажды произойдет… И я всегда не задумываясь отвечаю: тоже самое! Буду работать в книжном магазине. В этом конкретном смысле для меня не изменится ничего. Даже если деньги отменят, грамотные консультанты нужны будут ещё долго, пока их не заменит нейросеть. Но я и есть нейросеть по книгам и текстам и не самая плохая.
Что такое вообще человечество? Человечество — это производство. Человек — это способ превращать энергию в информацию. К этому превращению сводится его специфика и миссия. Человечество использует всё большие объемы энергии для производства всё более сложной информации. Никакого другого самооправдания у людей нет. Мы здесь, чтобы превращать нефть и мясо в песни Бузовой!
Это если смотреть на нашу историю снаружи. А если смотреть изнутри, то вся история людей — это бесконечный пересмотр итогов приватизации. Но и этот бесконечный пересмотр итогов нужен только затем, чтобы всё лучше справляться с нашей вышеназванной миссией.
Тут стоит вовремя остановиться, потому что так мы очень быстро договоримся до самой главной и крайне неприятной для многих тайны нашего бытия: человек — это антитезис по отношению к миру, он существует ради окончательной отмены действительности со всеми её непреложными законами. Человек — это бархатно чёрная проталина бесконечного ничто в липком снегу наличного бытия. Свидетель чёрного солнца.
Хорошие книги, не важно, художественные они или научные, всё время задают уровень исполнения миссии, поддерживают необходимый рост сложности.
— Можешь ли рассказать об одной-двух не дочитанных тобой книгах, которые ты решался читать именно, чтобы прочитать, но не смог. Расскажи о таком опыте?
— Я не заставляю себя дочитывать и часто долистываю, если мне вдруг кажется, что я всё понял и ничего больше из этой книги не выжму. В своё время меня научили не читать, а считать слова в строке и потом спрашивать себя, могу ли я повторить строку? Таким быстрым способом можно употребить любую книгу, если в ней не важен стиль, а важно только, сколько там центнеров с гектара.
Я читаю с карандашом, в метро, в любом городе мира, и выгляжу там как городской сумасшедший.
Что касается книг, которые я обязал себя прочитать, но не справился… Долгое время у меня было так с Достоевским. Он слишком много про меня знает, и это трудно терпеть. Некоторые его книги, брошенные в угол, я дочитывал через десять или двадцать лет. Морщась и делая вид, что я вообще не понимаю, о чём он.
— Есть ли среди книг для тебя guilty pleasure? Всё понимаешь про автора и про содержание, но нравится, и ничего не можешь поделать. Расскажи про опыт такого чтения?
— Мне кажется, что, если мы попадаем в такую ситуацию — дрянь, но нравится, значит мы просто себя переоцениваем, напялили на лицо более умную маску и лицо под маской потеет, недовольно и требует выгула. Мы часто пытаемся смотреть на себя из льстивого зеркала, в котором сияет наша улучшенная версия. Мы все иногда самозванцы и прикидываемся теми, кем хотели бы быть, но реальность всегда мстит за этот маскарад, напоминая нам о наших подлинных вкусах, а точнее даже не мстит, а просто возвращает нас к самим себе. Желание не обманешь.
Но и тут можно выкрутиться. Всегда можно сказать: я читаю это как эксперт, как этнограф, как исследователь и шпион с другой планеты. Такими глазами можно читать полный трэш и палп, чувствуя при этом полную безнаказанность и право это делать.
Но я обычно так не поступаю. У меня скучно-эстетский вкус, я люблю Сашу Соколова, Бротигана, Роб-Грийе и крайне редко беру в руки что-нибудь калорийно трэшовое. Это вкус мальчика из низов, который искренне тянулся к тонкостям и сложностям и не разделял энтузиазма пожирателей трэша из белокостных семей потомственных эстетов. Для меня высокая культура в новиночку, и я не успел от неё устать. В моей семье не было никого с высшим образованием, и я первый, кто начал собирать библиотеку.
Глава четвёртая о всеядности марксизма
— У тебя вышла новая книга «Что такое марксизм?». Такое название ко многому тебя обязывает. Расскажи о ней, и зачем её читать русскоязычному читателю в 2023 году?
— Пару лет назад ко мне обратилась Надя Кубайлат, амбициозный режиссер (она терпеть не может слова «режиссерка»). Надя, кстати, происходит из семьи иорданских коммунистов, переехавших сюда в советское ещё время. Она предложила мне сделать спектакль по «Капиталу» Маркса. То есть объяснить за час на сцене, в чем кайф и пафос этой книги.
Вспомнив, что последним, кто пробовал это, был Эйзенштейн (но ему запретил Сталин), я согласился и решил прочитать в театре цикл лекций по марксизму вообще и по «Капиталу» в частности, из которого Надя могла бы нарезать необходимый ей на сцене текст. В итоге мы можем видеть в театре моего внутреннего «сумасшедшего профессора». Скоро у нас пятидесятый по счету спектакль уже, вот этого я никак не мог ожидать!
После выхода спектакля (он, кстати, в двух номинациях выдвигался на «Золотую маску», хотя и ни одной не получил) его увидел известный наш экономист Владимир Мау и, узнав предысторию, предложил издать мои лекции Валерию Анашвили, руководителю ранхигсовского издательства «Дело».
Год я возился, расшифровывая и редактируя лекции, выглаживая свою устную речь и добавляя примеры. С перерывами на сложную операцию и переезды из города в город, где меня одинаково будили муэдзины по утрам и призывали продолжать.
И вот, наконец, книга вышла. Это двадцать лекций по главным понятиям и темам марксизма. История употребления, поясняющие кейсы, рифмы из кино. Учебник фактически.
Никаких экспертных отзывов пока нет, и я понятия не имею, что у меня получилось. Во всяком случае я всегда хотел сам прочитать такую внятную книгу, где коротко, наглядно и ясно объяснялось бы про «эксплуатацию», «классы», «товар», «труд», «революцию», «отчуждение», «идеологию» и тому подобное в марксистском языке. Книги такой я не нашел и вот мне пришлось написать её самому.
Читать её стоит только в том случае, если вы действительно хотите разобраться, что такое марксизм как язык описания и объяснительная модель, как уникальный способ видеть и показывать.
При всей своей ангажированности я пишу в книге не «за», а «про» марксизм, то есть пробую себя в роли эксперта, а не агента. Ну знаешь, как Ленин писал статью о Марксе для словаря Брокгауза и Ефрона? Это была его единственная легальная публикация в дореволюционной России.
— В чём особенности твоих персональных воззрений на марксизм?
— Надеюсь, что ни в чем. Прежде всего я популяризатор и в этом смысле я не пытаюсь что-то добавить. Моя амбиция – увлекательно пересказывать другим то, что я понял, читая гораздо более серьезных авторов. Это ровно то, чем занимается любой компетентный продавец в книжной лавке.
Иногда читатели замечают, что я увязываю марксизм с гностическими ересями прошлого. Но не знаю, заслуга ли это, многих это скорее раздражает и кажется им произволом и притягиванием.
Часто, иллюстрируя марксистскую логику, я привлекаю для этого кино, самое разное, от массового до фестивального. Моя предыдущая книга и связанный с ней паблик так и назывались — «Синемарксизм», я нашел это всеми забытое слово у Годара на стене в одном из его ранних фильмов и сдул с этого слова пыль, чтобы оно вновь заработало.
— Марксизм как система взглядов сейчас предполагает открытия внутри себя?
— Там столько всего внутри, что можно удивляться каждый день, разбирая, например, Михаила Лифшица или Ильенкова, Поршнева, Вазюлина. Особенно, если учесть, что в России этого никто ни при какой погоде не читает. Забытый язык! Остывшая латынь!
Но мне кажется более важным, что марксизм как инструмент, особенно марксизм современный, позволяет делать открытия и обнаруживать новые не очевидные связи и рифмы между явлениями.
Этим по-разному занимаются Бенджамин Бухло с его философской арт-критикой или Чайна Мьевиль с его социальным фэнтези. У Мьевиля есть гениальный момент, когда ты всю жизнь, как и все, жил в движущихся поездах, а потом добрался до края мира, где кончаются рельсы и там тебя вдруг встречает вокзальный билетер и говорит, что вообще-то ты должен за билет, оказывается, твоя жизнь не была бесплатным шоу.
Марксистская диалектика позволяет найти парадокс там, где его никто не видит и разделить надвое то, что никогда надвое не делилось никем и было очевидно цельным для всех. В этом смысле марксизм — это очень сильный наркотик, способ узнать, что противоречие это не баг, а фича. Если диалектика — это религия, то Противоречие – бог этой религии, творящее начало всего.
В России же на само слово «марксизм» аллергия до сих пор у слишком многих образованных людей. Поэтому в «марксисты» тут записывают ностальгирующих сталинистов и совкодрочеров.
— В тюрьме сидит, по всей видимости, крупнейший марксистский теоретик в России Борис Кагарлицкий (иноагент по версии Минюста РФ, внесён Росмониторингом в реестр террористов). Как ты оцениваешь его нынешние взгляды на критику западного марксизма, который отрёкся, по его мнению, от непосредственных задач классовой борьбы?
— Да, Борис Юльевич писал нечто в этом роде в журнале «Вопросы национализма» и в своё время даже «похоронил» известный журнал New Left Review за их отступление от классового пафоса. Но я не так строг в этом вопросе, возможно, потому что у меня нет достаточного авторитета, и я смотрю на современный западный марксизм снизу вверх, глазами неофита.
В этом вопросе я всеяден, мне нравится любой марксизм, если это марксизм, то есть критическая теория капитализма, вскрывающая его главные противоречия в конкретной ситуации и устремленная к бесклассовому горизонту, а не советский жмых. Музыкальная критика, как у Марка Фишера, гендерные штудии, как у Лиз Вогель, оправдание магазинного лутинга во время расовых беспорядков, как у Вики Остервейл, техно-оптимизм, как у Срничека. Это может выглядеть как угодно в каждом конкретном случае. Со времён Адлера, например, у марксизма интереснейший флирт с психоанализом, то есть попытка срифмовать внешнюю экономику производств с внутренней экономикой желаний.
Да, современный марксизм — это язык университетской фронды на Западе. Но университетская фронда – не самая паршивая вещь по нашим временам. Мы не живём в эпоху Коминтерна, когда мир реально балансировал на грани мировой пролетарской революции. Понимание этого делает меня очень френдли ко всем, кто разделяет хотя бы самые общие марксистские представления о движущих силах и ориентирующем горизонте истории. Сейчас я осторожный минималист без захватывающих ожиданий.
Как только я увижу за окном железные батальоны пролетариата, строящие баррикады, я сразу стану строже и соглашусь с тем, что сейчас не время для инсталляций, спектаклей и университетских семинаров. Но пока этого нет, я приветствую любого, кто хотя бы помнит, в чем общий пафос и специфика этого парадоксального учения.
Вы прочли текст издания «Кенотаф». Мы будем рады, если вы поделитесь им и подпишетесь на нас в телеграме: t.me/thecenotaph