"Amici terroristi". Призрачная война в самом сердце Европы

 Я боец - доброволец, приехал из Якутии - мне объясняет, пока мы в хаосе маленькой комнаты делаем ватрушки с творогом, пирожки,фаготы начиненные капустой.

 Наше утро проходит, среди людей с праздника. Многие идут по улице, гордо демонстрируя старые черно-белые фотографии: возвращение участников так называемого Бессмертного полка, родственники и предки, сражавшиеся с нацизмом во время Второй мировой войны в никогда не забываемом конфликте, в котором погибло 27 миллионов советских людей.

 По окончанию праздника , мы садимся в автобус направляющийся в Донецкую республику, находясь еще под праздничным адреаналином.

 -Раньше мы жили вместе,а сейчас эта хрень!. Жалуется женщина сидящая передо мной. 

Она сидела уткнувшись носом в окно, и ее крашеные в желтый цвет локоны падали на морщинистые щёки, она смотрит на разрушенные деревни которые проезжали одну за другой.

 Я не ожидала, что Донецк так будет отличаться от Луганска, менее провинциальный, более столичный, но не представляла, что настолько. Тот факт, что рядом со мной есть попутчик, даже экспромтом, я довольна. Я покидаю молочную жизнь маленьких, истерзанных войной деревень и готовлюсь войти в столицу разделённую на двое фронтом. Меня поражают стеклянные постройки на окраинах города, высокие здания которые щекочут небо и из недавних построек видно, насколько Донецк в те года был очень богатым городом.

 Весь Донецкий бассейн (ланшафт) богат по сравнению с остальной Украиной,-объясняет 

Миша,видя меня удивленной,- здесь мы переходим от сталелитейной промышленности к добыче угля. Никто не хочет отдавать этот кусок земли.

 Да, никто не хочет сдаваться, и этот клочок земли находится на кону уже более семидесяти лет.

 -Ты знал, что Донецк раньше звался Сталино?- спрашиваю Мишу, выходя из автобуса в направлении центра.

 -Конечно я знал, из-за сталелитейной промышленности.

 -Возможно ты не не знаешь, что в Донецке во время второй мировой войны сражалось много итальянцев...

 -Знаю, и не думаю что здесь это хорошие воспоминания-отвечает выплёвывая жвачку на землю.

 Итальянцы воевали в Донецке, Дебальцево, в Горловке. Фактически Гитлер планировал наступление по трем направлениям: на Москву, на Санкт-Петербург и на Украину. Цель состояла в том, чтобы добраться до Москвы с юга: пересечь Украину чтобы завоевать Ростов, переплыть Дон, достичь Москву через Москва-река и приток Волги.

 В Сталинграде находится канал, который соединяет Волгу с Доном.

И именно по этой причине сам Сталинград был ареной доблестного сопротивления, чтобы предотвратить возвращение нацистов в Москву.

 -Я не думаю,что у нас хорошее воспоминание об итальянцах...-признаюсь со смущением.

 В свое время, Муссолини отправил на Донбасс итальянский экспедиционный корпус CSIR,в Россию. Впоследствии он отправил контингенты и итальянскую армию Амир в Россию на Дон. Однако за поражением нацистов под Сталинградом последовало драматическое отступление итальянцев, о чем так же рассказывается в необычном фильме Джузэппэ Дэ Сантиса.

 -Миша морщит нос носом будто услышал дурной запах,ему наплевать на то, что в то время делали итальянцы.

 -Итальянцы хорошие люди-это название фильма-в завершении.

 -Итальянцы? Итальянцы это Челентано- ответил он улыбаясь, пытаясь закрыть эту мрачную тему которая смущает.

 -Вы только говорите об этом!И ты его еще слушаешь?

 Миша слишком альтернативен :-Никогда! - И ржет.

 -Ты знаешь Ят-Ха? Я перезапускаюсь, на этом вопросе мы с Мишей обнаруживаем общие увлечение Тувинским роком и группой Алберта Кувезина «Ят-Ха».

Нам достаточно назвать Туву и подумать о Сибири чтобы освободиться от дурных мыслей, связанных с дьявольской операцией «Барбаросса». Я слушаю Мишу и в этот момент я почти слышу музыку в голосе,как в древней Тувинской традиции.

 Мы поднимаемся в направлении центра,я в восторге что я нахожусь в Донецке, возможно потому что после прошедших дней проведенных в разбомбленных селах,прогулка по нетронутым дорогам в городе,который не смотря на войну, я чувствую себя странно, мне доставляет неожиданную радость.

 Не смотря на то что уже поздний вечер,вокруг много людей, месяц май-месяц праздника, и я чувствую некую эйфорию: помимо традиционных Дня труда 1 мая и Дня Победы 9 мая, Донбасс также отмечает годовщину11 числа в Донецке, и 12 числа в Луганске.

 Внезапно я чувствую себя в отпуске, и забываю всю тягостную лирику прежних дней, то душевное расположение, постоянно вызываемое нисхождениями в боль и спасительными восхождениями, которое держало меня в нереальном состоянии постоянного изумления. 

Здесь в Донецке, я, наоборот нахожусь в прозаичном, спокойном измерении, без взлетов и падений и чувствую себя прекрасно.

 -Ты можешь подтвердить, что здесь не стреляют? - спрашиваю я, охваченная навязчивой нотой, позволяющей мне задать вопрос на который я уже знаю ответ.

 - Фронт на окраине, там вечером стреляют, - ответил Миша.

 Но в этом красивом и гостеприимном городе никогда не бывает вечера и не может быть окраины.

 Там где я нахожусь всё в порядке, здания ухожены, люди кажутся счастливыми, царит праздничная атмосфера, сейчас я это ценю, я просто хочу быть спокойной. Я пытаюсь на некоторое время забыть всё, что испытала в предыдущие дни, пока не уловила звук сирены.

 Два бойца сидят на скамейке. Оба едят мороженное. С камуфляжем они совершенно тут не уместны. Я окинула их взглядом, от которого мороженное начало быстрее таять и капать на асфальт. Я не понимаю, что эти двое делают там в момент празднования. Изображение передо мной не кажется привлекательным.

 Я думаю об остром аромате лука и более тонком аромате черствого хлеба с маслом, в сарайчике на Луганском фронте. У одного из двух бойцов рот был испачкан клубникой у другого- шоколадом. Нет, они не вызывают доверия.

 Я не хочу видеть в этом месте ничего, что напоминает мне о войне. Ничего такого. Мне нужно сделать перерыв и отдышаться.

 Двое доедают мороженное в унисон, поднимаясь смотрят на меня и улыбаются. Как не настоящие. Я думаю за сотни белых грузовиков из Российской Федерации, которые с начала войны циклично выгружали тонны гуманитарной помощи на территории Донбасса. Я представляю, как извлекают из одной из этих фур огромный пакет с двумя неподвижными мальчиками, завёрнутыми внутрь целлофана. На запястье они носят браслеты, указывающие на модель человекаподобного робота к которой они соответствуют, которые едят жидкую пищу и которых можно использовать во время парадов и торжеств, отличающихся о тех которые втиснувшись в другой грузовик, едят твердую пищу в присутствии корреспондентов и журналистов, интересующихся перипетиями фронтовой жизни. Однако обе модели были рассчитаны на использование оружия советского производства.

 -О чем задумалась?- спрашивает меня Миша

 -Не о чем,- отворачиваюсь стыдясь своих мыслей, проходя мимо двоих на скамейке.

 Мы приехали в общежитие. Прощаюсь с Мишей и благодарю с той же благодарностью, с какой святой Рох благодарил собачку, которая каждый день приносила ему спёртый с барского стола кусочек хлеба. Пока я показываю свой паспорт даме на стойке регистрации, вопрошаю высшей силе защищающей путешественников, проклиная моё постоянное недоверие, эту мою настойчивую потребность деформировать реальность с единственной целью,- отразить боль, которая может напасть на меня, похитить мою душу и швырнуть непонятно куда.

 «Ты не холодная и не горячая» говорю я сама себе по пути в комнату. « если бы ты холодная или горячая, но пока ты никакая , я извергну тебя изо рта(вырву)! Не получается прогнать из головы этот безжалостный, апокалиптический звон, который вспомнила неизвестно откуда. Я открываю пачку вафель, которую мне дала женщина с рецепшена, и вдыхаю запах для облегчения. Этим вечером, даже с закрытыми окнами, слышу взрывы доносящиеся с фронтовой зоны в нескольких километрах от меня.

 Взрывы похожи на фейерверки в праздник моря , который отмечают в моем городе. Меня охватывает ностальгия по воде и Адриатике, воспоминание о крестном ходе, во время которого лодки отплывают от берега в честь павших в море, запах жареной рыбы и звуки музыкального фестиваля Клезмер. Я думаю о моем городе дрейфующим над морем, и о его красных мраморных львах, охраняющих сам Дуомо. Мне не хватает Анконы, мне не хватает моих кошек, я потерялась в моей меланхолии и страдания других меня в этот вечер не касаются.

 Я сплю глубоким и эгоистичным сном, без светлых снов, под защитой двух львов у изножья кровати. Но этого недостаточно, чтобы регенерировать себя.

 «Кто меня заставлял это делать», думаю я, просыпаясь. Не могу больше. Слишком много дней я была в контакте с болью и внезапная живучесть Донецка меня дестабилизировала.

Мне нужна легкость, боюсь больше не обрету, от волнения по приезду в столицу кристаллизуется плохое настроение.

 Я вожусь с маслянистыми вафлями и пью слишком длинный кофе, что делает меня ещёболее ленивой. Я стараюсь не думать о своём городе, прогоняю красных львов под кровать и иду к компьютеру. Я ещё не решила проблему fixer в Донецке, но мне нужен кто-то, кто поддержит меня, чтобы ориентироваться в охваченных конфликтами районах. Я обнаружила у себя букет контактов, восстановленных в Италии, предположительно надежных людей, которые могли бы мне помочь.

 Среди них я выбираю Антона: на фото его профиля в сети он одет в черную шинель, а на голове пилотка, советская военная фуражка, похожая на так называемую «лодочку». На руках он держит котенка нескольких месяцев. Даже террорист может выглядеть дружелюбно со щенком на руках, но меня поражает то, что у тигренка такой же взгляд как у него. Поэтому я доверяю кошачьему глазу и пишу сообщение Антону.

 Мы случайно встречаемся до согласованной встречи во время большого празднования 11 мая: притянутые магнитом дружбы, мы оказываемся рядом, фотографируясь под сценой празднования.

 Над нами взгляд президента партизан Александра Захарченко, в то время когда нападение, которое унесло бы его жизнь, было непредвиденным. Его гигантский плакат выделяется в центре улицы Артема, проспекта защищенными отреставрированными зданиями, где проходит парад. Как боец не боящийся войны, Александр Захарченко ещё до своей смерти является иконой для своего народа. Когда его убивает бомба, он сразу попадает в советский пантеон. Пожертвовав телом во имя общего блага, он обретает бессмертие и большую силу, им святые.

 Под сценой я узнаю Антона в мальчике с очень светлыми глазами, рыжими волосами и фотоаппаратом. Покинув уже подошедшие к концу торжества, мы присоединяемся к его другу на Пушкинском бульваре.

– Это Максим и он второй террорист,- говорит он мне, представляя высокого и стройного парня, сидящего на краю фонтана.

– Второй?- Спрашиваю я.

– Первый- это я, - насмешливо успокаивает он меня. - В Европе вы говорите, что мы террористы, верно?

– Да, конечно. Вообще о вас мало говорят, но когда говорят, то говорят , что вы повстанцы, террористы, сепаратисты, пророссийцы, путинские наёмники и фашисты.

– Фашисты?- спрашивает расстроенный Максим. Он и Антон переглядываются в шоке.

– В Италии пропаганда привлекла внимание к тем не многим фашистам втиснувшихся в народное сопротивление, чтобы сражаться. Думаю, это был такой же способ, как и любой другой, чтобы облить вас дерьмом. Одному из них - поясняю.

– Позвольте понять, у вас говорят, что фашисты воюют против других фашистов, в рядах антифашистов?- весело спрашивает Антон.

– Типа того, так что люди с этим не справляются (не понимают)...

Считай , что в народном сопротивлении 0,9% действительно составляют фашисты, но здесь средства массовой информации придали значение только этому меньшинству. Взяли  деталь и обобщили- пытаюсь сделать вывод. 

 -Как можно определить фашистов народных республик? -заинтересованно спрашивает Антон. 

- Главное, чтобы ты прослыл демоном, - открываю я.  

– Или недочеловеком- добавляет Антон. 

– Гитлер учит,- комментирую я, опуская руки в воду фонтана, чтобы охладить запястья. 

– Отлично, добро пожаловать в Донецк, - с суровой иронией говорит Максим, подбирая плавающие в луже листья. 

– Спасибо, красивый город! - Я издеваюсь 

– Особенно аэропорт....

 Мы находимся в маленьком лесном Эдеме, с журчащей водой и цветочными клумбами, в окружении подростков, пар и семей, которые делают вид, что войны не существует. Мы  

знаем друг друга несколько минут, но как будто знакомы давно. Максим же, с тех пор, как я сказала, что в Италии их называют фашистами, имеет лицо, как угрюмая морда охотничьего мастифа.

 - Теперь уже не говорят, что вы фашисты... - пытаюсь его успокоить, потому что теперь о вас уже почти никто не говорит. Тебя просто не существует, ты черная дыра на карте, ничтожество.

– Ок, спасибо, понятно,- отвечает Антон на мою гротескную попытку исправить. 

Я притворяюсь, что ищу что-то в моем рюкзаке чтобы скрыть смущение. 

Но тогда ты покажешь его нам? 

– Что?- спрашиваю, продолжая искать ничего. 

– Как что? 

 Я ошеломлена. 

- Твой документальный фильм. Вы приедите снимать его в Донецк? 

- Конечно.

- Надеюсь... Давай пошли,- увещевает нас Максим, подняв свою стать силой одной ноги и уверенностью лидера. Я замечаю его прихрамывающую походку. Девушки со скамейки  смотрят на него жадно, привлеченные союзом этой хрупкой особенности с уверенным взглядом, смесью противоположностей, которые делают его притягательным. Очарование реальности играло на контрастах.

 Удаляемся от бульвара Пушкина. 

 -Куда мы идем сейчас? - спрашиваю я. 

- Ты сказала, что хочешь увидеть аэропорт, верно? Спросил Антон 

- Да, но мы пойдем одни? 

Максим и Антон недоуменно переглядываются: – В смысле? 

– Я думала нельзя ехать одним. 

– Смотри, аэропорт здесь рядом, - уточняет Максим.

Останавливаемся на автобусной остановке. Я начинаю чувствовать себя спокойнее, нежели в вечер прибытия в Донецк.

Во время торжества население шествовало по улице Артема к площади Ленина; я засняла развевающиеся флаги ветеранов и сотни бойцов вдоль главной артерии. Я смогла насладиться праздником, почти не думать о войне, удалив от меня на некоторое время. И  сейчас с моими друзьями «террористами» ждем прибытия автобуса. Я просто наблюдаю за одиноким милиционером, который общается по телефону в нескольких шагах от нас. Опять ощущение дискомфорта и ощущение не реальности. На нем солнцезащитные очки, пиксельный камуфляж и коричневый шарф, который защищает его шею.

Я думаю о том бреде, который позволила себе вечером по прибытию в Донецк при виде двух милиционеров, поедающих мороженое на скамейке, и снова придаюсь бессмысленном разглагольствованию. Интересно, не повесили ли этот шарфик на это место, только для того, чтобы я не могла прочитать цифры штрих-кода, вытатуированного у основания шеи? Еще мне кажется, что этот чувак двигает ртом неестественно. Он смотрит на меня и улыбается. Я отворачиваюсь. Его улыбка кажется искусственной.

Ощущение гнёта войны узаконивает во мне даже самые нечистые мысли: от российской фабрики человекоподобных роботов до их вторжения на территории Донбасса.  

– А ты не думала, что так легко добраться до аэропорта? 

– Антон прерывает мои дикие заскоки. 

– Мы могли взять такси, но так дешевле. 

– Отлично - отвечаю. 

– Так ты сделаешь репортаж? - спрашивает меня Максим.

– Также... но моя основная деятельность на данный момент - психотерапевт. 

– Я оставил работу в банке, чтобы фотографировать. Денег меньше, а удовольствия больше, - признается Антон.

Я узнаю, что в эти месяцы Антон фотографировал войну, а Максим занимался контринформационной деятельностью в ходе конфликта.

Выходим на остановке «Киевский район», пригороде Донецка, где над коридорами некогда разбомбленного и запущенного рынка. Возвышается церковь с позолоченными куполами. 

Мне предлагают посетить её, прежде чем углубиться в лабиринт улиц и домов Киевского. 

Заходим, но там почти совсем пусто. Мы идем по пустынным пространствам между почерневшими нишами, в которых когда то располагались навесы торговцев. В одном из коридоров этого призрачного рынка прогуливается ребенок: темная куртка и светлая кофта проскальзывает мимо нас, даже не взглянув. Продолжает одиночный марш начатый во время торжественного парада, повторяющейся и обнадеживающей игрой; он держит знамя Победы на плече, как своего рода волшебный жезл, который излучает мощность от волн ткани.

Медленно я снова вхожу в военное измерение. 

В этом пустынном месте, среди не многих присутствующих, одна стая полусонных собак в углу. Если на Донбассе люди сопротивляются, собаки без защиты икон, пятиконечных звёзд или флагов которые развеваются даже без ветра, часто умирают.

Война в глазах собак. Мы наблюдаем их неподвижно, мы как они, близкие и прижатые друг к другу. Некоторые на трех лапах, холод остался под лапами. 

– Привет Италия!

 Единственный продавец на этом рынке, и он зол на меня. Одну из ниш пустынного коридора он занял мясными изделиями.

 Италия?- настойчиво.

 -Да Италия. - Он меня раскусил сразу, думаю. Понял по акценту?- спрашиваю своих новых друзей. Антон смеётся, но не даёт никаких объяснений. Чем больше я маскируюсь, тем больше они идентифицируют меня как иностранца. Нишу также занимают две очень светлокожие девушки в фартуках. Они молчат, пока продавец с гордостью показывает нам товар: сотни куриных ножек, внутренности огромных животных, ребра ощипанных цыплят, закончивших свои страдания. Две улыбающихся девушки глядя на нас снизу, с боковой стороны прилавка , как бы говорят нам, что все в порядке.

Мы покидаем призрачный рынок, и по дороге к Киевскому лабиринту, что-то или кто-то пугает меня, он сильно меня тянет цепляясь за талию; Я чувствую запах водки, вонь пота и женский голос, выкрикивающий непонятные слова. У меня нет времени понять что происходит, я закрываюсь скручиваясь на камеру. Я освобождаюсь от хватки: это стройная, пьяная девушка, её шатает и она падает на землю.

Шлюха, - кричит она со змеиной ненавистью и со стеклянным взглядом, готовая выплеснуть на меня чернила, которые у нее внутри.

Находясь на земле изможденная, с искаженным алкогольными кошмарами лицом. 

Оставаясь на асфальте, беззащитная, как осьминог на берегу, сильная только своими криками, вся мокрая, на лбу бисеринки кислого пота, от которого язвится красная кожа, воспалённая как желудок водкой натощак. Максим помогает ей подняться. Я отхожу. Чтобы я ей не сказала, она будет продолжать ругаться, проклиная меня.

- Плохое похмелье, - комментирует Максим.

 Я это заслужила, думаю я. Я получила из-за моей видеокамеры, а может быть, я расплачиваюсь за всё ужасно поверхностное и лживое, что было сказано на Западе против её народа, против русских, против неё.

В узких улочках Киевского, я чувствую себя окутанной бетоном этого предместья, чувствую дыхание и вибрацию зданий с нашим приездом.

– А теперь давай пройдем весь район до аэропорта, - говорит Антон.

– Мы действительно пойдём пешком на передовую?

– Дома стоят на линии фронта, - говорит Максим.

Я чувствую раны в душе того района, в котором вырос рядом с аэропортом. Я не вижу милиционеров в этом лабиринте. Некоторые здания полностью выпотрошены артиллерийскими обстрелами. Тишина нереальная, несмотря на то, что дома почти все обитаемы: 

внутри только шепчутся. Универсальный звук периферии, вибрация отчужденных мест. Крайние лабиринты, в которых можно заблудиться, где железная стойкость жителей и коллективная обороноспособность такие как у армии муравьёв. Лишь несколько пожилых людей ходят по улицам, как дождевые черви, печальные и медленные.

Антон фотографирует, я снимаю видеокамерой, Максим своим темпом диктует время. Мы соблюдаем ту же тишину, которую приходится соблюдать в соборах. Мы общаемся взглядами, мы действуем уверенно, сплоченные как паломники в пути.

На дорожном знаке пешеходного перехода для детей, два маленьких движущихся человечка, заключены в изрешеченный ударами треугольник.

– На самом деле , они как будто убегают- говорит Антон.

– Да, от падающих на него обломков - добавляет Максим.

– Это здание тоже бомбили? - риторически спрашиваю женщину, которая занимается огородничеством на клумбе под выпотрошенным зданием.

 - Ты спрашиваешь? - кричит она, указывая на рану на своем теле.

Две пухлые дамы и седой мужчина сидя на скамейке смеются, производя тот же эффект, что общественный, комедийный смех.

 - Разве ты не видишь, что здание всё выпотрошенное? - выкрикивает разъярённый садовник, указывая в воздухе лопатой.

 - Что? - спрашиваю, не понимая значения использованного глагола.

 « Он говорит тебе, что в здание попали», - объясняет Антон.

– Больно, - говорит мужчина на скамейке нажимая на ребра.

– Больно, - подтверждают две женщины и заходятся по новой в как-будто записанном смехе. Я поднимаю видеокамеру, чтобы снять это потрошение.

– Ты снимаешь? - уточняет женщина.

 Соглашаюсь.

- Некоторые дома полностью выпотрошены артиллерийскими выстрелами, тишина нереальная, несмотря на то, что почти все дома заселены: внутри слышен только шепот.

- Цветы засняла?- добавляет.

 -Цветы? Нет. Не сейчас. - Я опускаю камеру и собираюсь снять белые цветы позади неё.

 -Должны снимать цветы, ей Богу, а не эти руины! - указывает.

Разбивающая комы лопата и я уже незнаю куда направлять объектив; тогда я разворачиваюсь к троим на скамейке: они смеются из-за 55 мм, с которых я их снимаю. Они дразнят меня.

– Мы прибираемся, чтобы устранить повреждения от этих взрывов. Порядок надо снимать, ничего другого, не должны снимать другого!

Я выключаю видеокамеру, чувствуя тяжесть открывающейся раны.

– Должны снимать цветы, должны прекратить войну и дать нам жить, война должна закончиться! Нормальные люди строят для улучшения, не разрушают, снимайте цветы, там клумба есть, там и там тоже, - кричит, пикируя с одной стороны клумбы на другую, стряхивая лопату.

Трое на скамейке продолжают смеяться. Антон убрал камеру обратно в чехол. Женщина снова указывает на очаг поражения в стене здания. Поднимаю взгляд в последний раз, и в ужасе опускаю его. Я отчетливо увидела остатки чего-то похожего на кухню.

 - Да, именно там, - кричит, - там внутри были люди, были дети, и старики. Смотри! Здесь инвалиды есть! - и указывает на хитрое трио, свернувшись калачиком на скамейке.

Мне стыдно, как и моим друзьям террористам.

– Я бы поняла, если бы здесь были солдаты, я бы поняла. И вместо этого? Зачем бомбить мирных людей? - спрашивает нас.

– Почему?

Потому что они хотят убивать мирных жителей. Убивают мирных. Также то здание 41 А, было разрушено, идите посмотрите, весь кондоминиум. Ещё и там дом 23, идите и смотрите.

И потом идите в поля воевать, исчезните в полях, уходите.

Пока женщина окучивает лопатой цветы, мы удаляемся в поисках поля, но полей нет, только здания, насекомые, муравьи, пожилые люди и гротескное эхо смеха хитрой троицы в сочетании с криками испуганных цветов, убитых мстительной лопатой этой разгневанной женщины. В ловушке дикого круговорота, в котором она выращивает цветы , которые уничтожает лопатой, а затем раскаиваясь сажает новые.

 Я чувствую, что-то, что происходит в микрокосме этих цветочных клумб, отражается в макрокосме района: они просто бомбят, а люди восстанавливают как могут, в бесконечной последовательности. Чем ближе мы подходим к разрушенным участкам, тем чаще нам попадаются телескопические лестницы, банки с краской и бетонные бочки. Пожилые наблюдают, как молодые шпаклюют, красят и ремонтируют там, где это возможно. Чем больше украинцы бомбят, тем больше народ Донбасса восстанавливает. В Донецке никто не хочет оставлять свою землю, ценой её ежедневного восстановления с нуля.

– Они бомбили школу?- спрашиваю у ребят во время паузы, которые занимаются реконструкцией здания школы.

– Да, номер 50-отвечает один из группы.

– Почему?- спрашиваю я, снимая на камеру.

– Потому что они дебилы. Была уже разрушена- мне объясняет с недовольным видом.

– Искали сепаратистов в школе?- я пытаюсь снять интервью.

– Да, ищут детей террористов- отвечает мужчина, реагируя на провокацию.

– Поэтому разбомбили даже детские сады- добавляет другой,- их тоже уничтожили.

– Кто бомбил здесь?- настаиваю.

– Украина, а кто ещё, если не.

– И сейчас ремонтируете?

– Да, полностью.

– Вы ремонтируете, а тут продолжают бомбить.

– Ночью. Бомбят ночью. Днем спокойно. С вечера бомбят. Однажды ночью мы застряли здесь, нам пришлось прятаться под машинами, потому что было слишком много прилетов и невозможно было вернуться домой.

Минометных снарядов, выглядывающих из-под земли было много.

В эти проведенные дни с Антоном и Максимом между наиболее пострадавшими кварталами, пересекая районы с частными домами, многие из которых подверглись бомбардировке и разрухе. Они в основном не обитаемы, но все же защищены воротами. Проходим перед железными решетками и фотографируем повреждения, которые, как в Роршахе определяются в деформациях , созданных артиллерийскими снарядами. Через внутренний глазок, как вариант, приподняв монопод видеокамеры, создаю вертикальный щуп для наблюдения сверху: наблюдаются сломанные крыши, а тонны щебня скромно скрывают интимность разрушенных комнат.

Они возвращаются, ремонтируют, хотят вернуть свою землю, потому что где бы ты ни был, ты скучаешь по дому. Возвращаются даже люди, чьи дома полностью разрушены, они пытаются что-то посадить в оставшихся садах.

– А это?- спрашиваю я, указывая на украинский флаг желто-голубого цвета, на внешней стене дома. Некоторые жители хотели сигнализировать о своей вере украинскому правительству во избежание разгрома своего жилья, но нарисованного знака было не достаточно: обломки сломанных крыш, громоздятся рядом с остатками стен.

К нам присоединяется Наталья, женщина, которая живёт по соседству и предлагает сопровождать нас в части этого паломничества.

-Мы, находящиеся на окраине города, сильнее ощущаем бомбёжку,- отмечает она.

 -Здесь опасно жить, но вижу, что там всё еще живут люди, -говорю.

 -Да, есть и маленькие, кто-то вернулся с детьми. Они возвращаются, ремонтируют, хотят вернуть свою землю, потому что, где бы ты ни был, ты скучаешь по дому. Возвращаются даже люди, чьи дома полностью разрушены, они пытаются что-то посадить в оставшихся огородах,- грустно объясняет.

– Это ужасно.

– Очень.

– Кто стреляет?

– Отсюда мы видим вспышку, когда стреляют, потом слышим когда прилетает удар.

– Да, но кто стреляет? Украинцы? Ополченцы, защищающие Донецк?- я хочу знать.

– Там нет ополченцев, там украинцы. Только украинцы, которые называют себя освободителями, но стреляют в нас, жгут дома, бомбят. Вы видели, в каком состоянии после них остаются дома. И это еще не все, ещё предстоит увидеть. Вы увидите на улицах приближённых к аэропорту, - предупреждает меня.

 Огромные ракеты, застрявшие в земле, как бы указывают нам направление, смотря на них , идём процессией с опущенными головами по намеченному ими пути.

– Это всё ещё путь в аэропорт?- спрашиваю Наталью.

– Прямо- отвечает мне.

– Сколько километров?- спрашиваю.

– Метров.

– Метров?

– Двести метров. Вот оно. - Поднимаю голову и перед собой вижу разрушенный голем.

– Это начало первого корпуса,- рассказывает Наталья.

 Мы все останавливаемся, чтобы посмотреть на этот грубый, полностью изуродованный эмбрион.

– Это терминал?- недоверчиво спрашиваю я.

– Да, это старый терминал, новый впереди. Наталья как появилась, так и исчезла, возвращаясь в свой дом, который еще существует вопреки всему.

 Мы находимся близко от зоны, где прошли самые жестокие бои. Выходим из жилого района и переходим пустынную дорогу в сторону голема.

– Быстрее, - торопит меня Антон, видя как я колеблюсь между фотографиями и съемками,- уже поздно.

 Следуя по главной дороге, мы заходим на улочку, навстречу нам идёт группа девушек в длинных черных юбках и в светлых платках на головах. Впереди, высокий молодой человек сдлинной бородой, в темных очках и тёмной рясе. Группа православных улыбается нам и спешит, спасаясь от этой погибели. Я не понимаю, что они там делают, но не спрашиваю ничего, я слишком занята , прочёсывая землю, чтоб не наступить, на что-то , что взрывается. 

Я как можно меньше поднимаю голову, пока Максим не встряс меня, призывая посмотреть перед собой.

продолжение https://telegra.ph/Druzya-terroristy-Donbass-10-09

#startupawar