Ад - это вагина (часть 2)
Максим КабирПодружка Даниэля Валенте была миниатюрной блондинкой с огромными беспокойными глазами. В кудрях — душещипательный букетик полевых цветов, под мышкой корзинка, полная чеснока, башмаки стерты, платье по-хорошему давно пора пустить на половые тряпки.
— Тереза Туманская?
Я встревожился, что она кинется наутек, но девчонка, напротив, окаменела.
— Не бойтесь. Я задам вам пару вопросов о Даниэле.
— Вы — от его матери? — Тереза говорила с акцентом, усиливая призвуки. Под левым глазом угадывался мазок почти рассосавшейся гематомы.
— Я из поиска пропавших префектуры полиции.
— Вы лжете. — Ей потребовалась недюжинная смелость, чтобы выдавить эту фразу.
— Лгу. Простите. Да, мадам Валенте наняла меня.
— Я рассказала ей все, что знала. — Тереза потупилась, вцепившись побелевшими пальцами в ручку плетеной корзинки.
— Кто вас так? — Я указал на синяк.
— Никто.
— Это ее ручная горилла? Максим?
Тереза шмыгнула носом.
— Я не хотела с ним ехать.
— Верите вы или нет, я — не такой, как эта обезьяна.
— И все равно я не знаю, где Даниэль.
Я чиркнул спичкой и затянулся.
— Пани Туманская, как и когда вы познакомились с Даниэлем?
— Осенью. Он подошел ко мне в книжной лавке на улице Одеон. Я выбирала открытки…
— Какой он — Даниэль?
Взгляд Терезы потеплел.
— Он очень хороший. Умный, ласковый… — Тереза покраснела.
— Он рассказывал что-то о своем хобби?
— Вы про… колдовство и всякие такие штуки?
— Да. Про всякие штуки.
— Немного. Меня это пугало. — Она коснулась солнечного сплетения, спрятанного под сукном распятия, наверняка деревянного, дешевого. — Я умоляла его не связываться со злом. Но Даниэль… разве его переубедишь?
— Вы ссорились?
— Нет! Я его ругала. Но это… из-за любви. Из-за страха.
— А перед тем, как он пропал? Вы предчувствовали, что он замыслил… исчезнуть?
— Да, я знала. Он твердил про какое-то место, какие-то круги… Двенадцать кругов. Не понимаю.
— Он упоминал вход? Дверь?
— Да, — удивленно произнесла Тереза. — Щель. — Она насупила лобик, вспоминая. — «Я, кажется, нашел щель». И он смеялся. Он был так воодушевлен. Сказал, привезет мне сувенир из… не важно.
— Откуда, пани Туманская? Посмотрите мне в глаза.
Она посмотрела.
— Из Гадары. Знаете, как в Библии. «И приплыли в страну Гадаринскую, лежащую против Галилеи…»
— Любопытно. — Я потушил окурок о балясину. — А вам что-то говорит имя Аннелиза Кольманн?
— Нет…
— Спасибо, пани Туманская. Вы — ангел.
— Месье…
Я обернулся на ступеньках.
— Даниэль себе кого-то нашел?
— Что вы, милая. Вы видели свое личико? Как можно променять вас на… что угодно? Улыбнитесь. Так-то лучше. Сколько стоит ваш чеснок?
Из подъезда я вышел с бумажным пакетом, набитым фиолетовыми луковицами. В сени платана припарковался синий «Ситроен». «Шкаф» и его однояйцевый братишка наблюдали за мной с непроницаемыми физиономиями идиотов, и я помахал им дружелюбно. Пошел, приплясывая, домой, есть антрекот с чесночным соусом и слушать на двухскоростном проигрывателе «Теппаз» импортную пластинку Чака Берри.
***
Я называл его Анри, хотя у него было множество имен, кличек и позывных и полдюжины псевдонимов (включая женские), которыми он подписывал книги. Я не читал ни одной: терминов «мартинизм», «избранные коэны», «зелоты» и «теургия» достаточно, чтобы я уснул, да и литература без роковых красоток, погонь и револьверных выстрелов — ерунда, по-моему.
Но Анри не обижался.
Что я думаю: он бессмертен, как минимум, конкретно стар, родился, например, при Каролингах, и аббатство святой Женевьевы, где он безвылазно заседает, возвели вокруг замечтавшегося Анри. А уже потом аббатство стало библиотекой на площади Пантеона. Для меня Анри — неотъемлемая часть города, как горгульи Нотр-Дам-де-Пари или Сакре-Кер.
В субботу я явился под чугунные арки бесконечного читального зала, напоминающего железнодорожный вокзал или неф готического собора. Анри был здесь прелатом. Он нахохлился над столом. Для простаков — рядовой старичок в пиджаке с истертыми до блеска рукавами. Сталагмиты книг, неизменная клетка рядом. В клетке чистил перышки рябой и молчаливый дрозд.
— Дезидериус! Рад видеть вас в добром здравии! — Мы обнялись.
— Здравствуйте, Анри. Здравствуйте, все время забываю, как его…
— Луи Клод де Сен-Мартен.
Я поклонился птице.
— Как поживаете? — спросил.
— О, мы полны энтузиазма. Отвратительное качество, оно всех бесит. Глядите, что Луи Клод отыскал в хранилище. — Старик продемонстрировал мне обложку книги, а затем открыл ее на иллюстрации, мальчишески хихикнув. То был маркиз Де Сад и рисунок с мастурбирующей толстушкой.
— Ваша птица знает толк в искусстве.
— О, Луи Клод — баловник!
Дрозд смотрел на нас сквозь прутья черным глазом постигшего тайны Вселенной мудреца. Я подвинул стул и присел.
По самой распространенной, но наверняка обманчивой версии, Анри родился на излете прошлого века и славу снискал в двадцатые, издав трактаты об эзотерической астрологии и талисманной магии. Подружился с масонами устава Мемфис-Мицраим и учеником вступил в ложе «Иерусалим на египетских долинах». Вместе с ним обучение проходил некто Жиль Окер, мой папа.
В тридцать девятом, гласит легенда, члены ложи отправились сражаться с Гитлером. В лотарингских лесах погиб Жиль Окер, а других масонов немцы взяли под стражу. Грозовой ночью в шталаге4 Анри произвели в степень подмастерья ордена. Его выпустили в сорок первом, обязав регулярно отмечаться в гестапо на улице Лористон. Анри был среди прочих, организовавших масонское сопротивление оккупации; в квартире высшего неизвестного каменщики проводили собрания. После войны, говорят, Анри взлетел по карьерной лестнице, стал иерофантом Древнего и был рукоположен в сан епископа апостолической гностической церкви, но, что гораздо для меня важнее, он мог найти кого угодно, не выходя из библиотеки.
— Как продвигаются ваши искания? — спросил масон, поправляя очки в проволочной оправе.
Я рассказал ему в лицах о тарологе, розенкрейцере и о гомике Гьюдиче; Анри смеялся взахлеб, хохот рикошетил от мраморного пола и колонн, взмывал к двойному своду, но никто не посмел сделать нам замечание.
— Забавно, забавно. — Анри протер шелковым платком уголки глаз. — Я помню этих ребят по эзотерическому колледжу. Они бравировали связями с Лукавым, а потом пытались продать свои детские знания Гиммлеру. Но из «Аненербе» их гнали пинками. Дьявол? Побойтесь Бога! Даже спички в их руках не запахнут серой.
— Невинные клоуны, — подтвердил я.
— В отличие от семейки Валенте.
— Вы что-то нарыли?
— Обижаете! — Плутовато улыбаясь, он разложил передо мной бумаги, словно карты таро. — Патрик Валенте — муж вашей клиентки — был тем еще упырем. До оккупации владел отелями по всей стране. При бошах нацепил на себя франциску5. Часть отелей, чтобы выслужиться перед новыми хозяевами, подарил дивизии СС «Шарлемань». Но внакладе не остался: сдавал полиции конкурентов и поглощал их бизнес. Они жили припеваючи, эти Валенте, домина в Порт-Дофин.
Я мысленно похвалил себя за проницательность. Клиентка таки переехала в проулок у Булонского леса из места более элитного.
— Когда Рейх пал, его, конечно, прищучили. Валенте избежал кары — подох от инсульта в сорок шестом. Супруга пыталась управлять делами, но отели, те немногие, что у них остались, приличные люди бойкотировали. Судачили, Валенте давали приют коллаборационистам. Перед тем, как они бежали крысиными тропами. Отель в Каркозе был их базой.
Я переварил информацию, тасуя бумаги.
— А что насчет Аннелизы Кольманн?
— А это самое любопытное. — Улыбка Анри стала еще хитрее. Дрозд склонил набок голову, точно прислушивался к разговору. Анри развернул передо мной газету, датированную ноябрем сорок пятого года. Фотография запечатлела четырех женщин разного возраста. Они выглядели уставшими и напряженными.
— Бельзенский военный трибунал. Проходил в Люнебурге. Судили привилегированных заключенных и эсэсовцев, служивших в концентрационных лагерях. В штанах на снимке — Аннелиза Кольманн.
— Святая Макселенда. — К такому повороту событий я не готовился.
— Я сразу подумал: знакомая фамилия. И оказался прав! — Анри щелкнул шишковатыми пальцами. — Кольманны состояли в Великой ложе Гамбурга. Старейшая ложа Германии, основана графом Стрэтмором и одиннадцатью джентльменами…
— Анри, — прервал я тактично. При всем уважении к епископу и его сединам, я был тут не ради истории масонства.
— Простите, простите, я увлекающаяся натура. Значит, Кольманны. Их дочь родилась в двадцать первом. Работала водителем трамвая, но в двадцать три года вступила в свиту СС. Она была надзирательницей в Нойенгамме и, как свидетельствовали на процессе, отличалась исключительной жестокостью, посрамившей бы фантазии де Сада. Например, насиловала палками мужчин и женщин, избивала плетью и сапогами до потери сознания, акцентируя внимание на гениталиях. Курировала организацию борделя при лагере.
В читальном зале было тепло, но на моей спине устроили шествие мурашки, а яички втянулись в пах.
— Когда запахло жареным, — вещал Анри, — фрау Кольманн пыталась улизнуть от Союзников, переодевшись в мужскую робу, но ее вычислили. На суде признали виновной в жестоком обращении с узниками, в том числе с беременными, и в сексуальной эксплуатации…
— Но не вздернули?
— Нет. Не нашлось доказательств, что она кого-то убила во время службы. Она отделалась двумя годами тюрьмы.
— Черт, — прошептал я, разглядывая групповой снимок, коротко стриженную, с мягкими щеками и взглядом нашкодившего ребенка молодую немку справа. Перепоясанная веревкой, в мужских ботинках, она смахивала на парня.
— Не та барышня, которую я бы кадрил. — Анри усмехнулся.
— Известно, что с ней сталось после тюрьмы?
— Увы. — Он развел руками.
— Вы очень мне помогли, — произнес я признательно. — Как всегда.
— Мы с Луи Клодом де Сен-Мартеном несказанно рады.
— Поразительно, где вы все это достаете?
— Гугл, — скромно ответил масон.
— Гугл? Что это?
— Не берите в голову.
Я упаковал документы и вдруг вспомнил:
— А Страна Гадаринская существует в реальности?
— Существует. Гадара — древняя крепость в Восточной Палестине. Недавно, к слову, археологи обнаружили там массовое захоронение свиней.
— У кого-то прошла славная пирушка, а?
***
Но была и иная Гадара, гораздо ближе Палестины. Всего-то в паре часов езды от Парижа. Я наткнулся на нее, изучая в бистро бумаги, касающиеся семейки Валенте. А конкретно — недвижимого имущества. Отель «Бонапарт» находился в городе Каркоза по адресу Гадара, 12. Я перечитал дважды название улицы и басовито хохотнул, напугав модисток, обедающих за соседним столиком.
Интуиция сказала, что я на верном пути. Я не бывал в Каркозе, но редкие упоминания этого города в прессе создавали образ дыры, где и адские врата никого бы не удивили. В начале века в Каркозе злодействовала кровожадная секта Желтого Короля, уничтоженная фликами. В тридцатые грабил и убивал Эжен Вейдман, последний человек, публично гильотинированный во Франции. В сорок четвертом туда хлынули полицаи и прочие приспешники режима; говорили, «Каркоза» никого не выдает.
В моих ушах зашелестели свежеотпечатанные стольники с императором Наполеоном. У фонтана Медичи я флиртовал с длинноногими студентками и старался не замечать Максима, угрюмо прохаживающегося между Люксембургским садом и Обсерваторией, где в прошлом году обстреляли «Пежо» сенатора Миттерана.
Домой, на Руа-де-Силь, я возвратился в приподнятом настроении. Сосед слева, глуховатый немец, участник Сопротивления, кухарил: воняло жареным луком. Бубнило радио: сосед справа, русский эмигрант, сражавшийся под крылом Колчака, слушал боксерский матч.
Я отужинал картофельной запеканкой, плеснул в бокал вина и позвонил клиентке.
— Париж — маленькая деревня, но не настолько же. Если у вашего цепного пса так много свободного времени, он мог бы и сам найти Даниэля.
— Предпочитаю держать процесс на контроле. Что вы узнали?
— Отель в Каркозе все еще принадлежит вам?
В голосе мадам Валенте зазвенело раздражение.
— Я предупреждала: дела моей семьи вас не касаются.
— Принадлежит или нет?
— Нет. Отель был продан.
— А Даниэль бывал в Каркозе?
Мадам Валенте задумалась.
— В детстве. Вместе с отцом.
— Они останавливались в «Бонапарте»?
— Предположим.
— У меня нет твердых доказательств, но подозреваю, он и теперь там. Могу прогуляться в Каркозу… скажем, послезавтра.
— Завтра же, — перебила мадам Валенте. — За вами заедут утром.
— Я люблю поезда. В авто меня укачивает.
— Завтра.
В трубке раздались гудки. Я забросил ноги на стол и разглядывал групповой снимок надзирательниц. До вступления в свиту они работали фотомоделями, посудомойками, прачками. Что за дьявола выпустил Адольф из адских бездн?
— «Ад — это вагина».
Я невольно взглянул на штаны Аннелизы Кольманн, и съеденный ужин встал комом в горле. Ночью мне снилось пурпурное влагалище, шевелящее в небесах набрякшими губами. И я был признателен дуболомам Валенте, разбудившим меня стуком в дверь.
Попытки разговорить «шкафов» не увенчались успехом. Я побузил и затих на заднем сиденье. Пара затылков с одинаковыми складками и жирком на загривках маячили впереди, и я утешил себя фантазиями садистской направленности.
В Сент-Антуане водитель хамски подрезал частный автобус иезуитского колледжа. Не пропустил на «зебре» школьников. Я мурчал мелодию Джерри Ли Льюиса, надувал щеки и поигрывал в кармане кастетом. Вскоре, убаюканный монотонным пейзажем, я прикорнул, а вынырнув на колдобине из дремы, увидел холм, увенчанный православной церковью и колокольней, завернутой в ячеистую синюю ткань. Кто-то изрисовал штукатурку храма примитивными изображениями глаз: черные зрачки и пики ресниц. Выпученные глазища провожали «Ситроен», пока мы не свернули за угол.
Максим уткнулся в карту.
Каркоза наступила внезапно, без размусоливаний и предместий. Я выгнул шею, осматривая классические османовские6 фасады, однотипные многоквартирные муравейники с козырьками мансард. Дома смыкали ряды и, достигая двадцати метров в высоту, умудрялись казаться великанами. Голуби восседали на карнизах в несметном количестве. Я сообразил, почему эти сизые птицы так привлекли мое внимание: кроме них, вокруг не было ни души.
Своими перпендикулярными улицами и зданиями времен Второй империи Каркоза напоминала Париж, но лишенный ровных стремительных линий и гигантских серых пространств. Париж без людей и радости, «город получаса» на рассвете ранней весной или поздней осенью, когда туман пожирает Дом инвалидов и Елисейские поля и всякое может случиться во мгле.
Словно у барона Османа остался излишек строительных материалов, но кончилось вдохновение: этот город был спроектирован архитектором, пребывающим в глубочайшей депрессии. Город бросили на произвол судьбы. В просветах между кварталами мелькали коричневатая река, и бетонный мол, и ржавые баржи. Клочьями висли изодранные тенты над кофейнями. За пыльными витринами в полумраке заколоченных магазинов вычерчивались силуэты манекенов. И эти болванки тоже вглядывались в автомобиль, посмевший нарушить кладбищенскую тишину Каркозы.
Беспримесное уныние почувствовал я. Компания мордоворотов нисколько не поднимала настроение. И вдруг, точно зрение адаптировалось в темноте, я стал различать жителей. Будто призраки, они таились в тенях и сливались с ландшафтом. Человек в желтом дождевике на фоне желтой пекарни. Одинокая фигура, прильнувшая к окну парикмахерской. Дети, юркнувшие в подворотню.
«Гадара», — прочел я надпись на табличке.
***
Бывший «Бонапарт», низведенный переименованием до «Кактуса», был зажат между двумя домами, как арестант — между конвоирами. Построенный в стиле Прекрасной эпохи, он давно оставил в прошлом свои лучшие дни. Листы жести свисали с кровли на уровне последнего, шестого этажа и грозили, спикировав, отсечь кому-нибудь голову.
Я размял плечи и вдохнул сырой воздух.
— Господа, сгоняйте пока за пивом. Я быстро.
Но Максим уже пер к открытым дверям, и я поплелся следом.
Внутри «Кактус» был вполне себе «Бонапартом», отрекшимся от престола и поистрепавшимся на острове Святой Елены. Дубовые панели, полуколонны, мраморная нимфа, лепнина. На «шахматном», в черно-белую клеточку, полу — отпечатки грязных подошв.
Консьерж, долговязый паренек с протрясающим рубильником посреди узкого лица, разложил перед собой газету. Он то ли мастурбировал, то ли чесал яйца, что, знаю не понаслышке, легко перетекает из одного в другое. Будучи разоблаченным, он без смущения вынул руку из брюк, обнюхал пальцы и пошевелил ими, салютуя гостям.
— Что пишут? — спросил я.
— Феллини победил на фестивале в Каннах.
— «Сладкая жизнь»? Я слышал, там уйма эротических сцен.
Консьерж подобострастно искривил губы.
— Надолго в Каркозу?
— Будет видно. Мы ищем…
— Даниэля Валенте, — отчеканил Максим и грубо отпихнул меня в сторону.
— Не знаю никакого…
Максим схватил консьержа за шиворот. Тот взвизгнул —и был извлечен из-за конторки. Номер «Монд» спланировал на пол, рассыпая карточки с обнаженными негритянками. Под газетой лежал распухший от влаги гроссбух.
— Даниэль Валенте! — Максим встряхнул паренька. И тут произошло нечто невероятное: консьерж укусил мордоворота за подбородок. Прямо-таки впился зубами в кожу! Максим завопил — крик его был для меня чем-то сродни хиту Чака Берри. Так же осчастливливал.
Мой «шкаф» скакал сбрендившим слоном по шахматной доске. Консьерж повис на нем в позе, позаимствованной из Камасутры. Она вроде как именуется «застежка», эта поза. Вечно бы глазел на гротескную картину, но дела поторапливали.
Я полистал гроссбух. В апреле «Кактус» приютил шестерых. Валенте среди них не было, зато был «Д. Пилигрим». Номер 606. Магистру Гьюдиче понравилась бы магия чисел.
Консьерж бился в медвежьих объятиях Максима и алчно щелкал зубами. На подмогу спешил водитель. Я оставил голубчиков выяснять отношения. Обогнув клеть допотопного лифта, прытко вскарабкался по винтовой лестнице на последний этаж. Ковровая дорожка расползалась от ветхости под ногами. Пахло плесенью, у плинтусов белела горстка крысиной отравы.
Я перевел дыхание и вежливо постучал в шестьсот шестой номер.
— Кто? — спросили сипло.
— Уборка.
— Уходите.
— Месье Валенте, я разговаривал с Терезой.
Возникла пауза, заскрипел паркет, и дверь приоткрылась. Я едва не отшатнулся от шибанувшей в ноздри вони. Смердело протухшими яйцами, испорченным мясом.
— Не мешает проветрить комнату, — заметил я, переступая порог. Нащупал выключатель — стены возле него были липкими и мокрыми. Загорелась лампочка. Я прикрыл дверь.
Даниэль доковылял до кресла и сел — больше походило на то, как вытряхивают из мешка мусор. Под одеждой он был весь какой-то рассыпчатый, текучий. Ну, мне так казалось в тусклом свете.
Сальные патлы падали на костистое лицо. Парнишка безобразно исхудал. Кожу усеивали воспаленные фурункулы. Некоторые лопнули и пустили гной. Гноились и глаза Даниэля.
— Вас прислала моя мать? — Слова давались ему с трудом. В легких булькало.
— Старушка скучает. — Я дышал ртом и озирался в поисках источника вони. Здесь все выглядело грязным: скомканная постель, ковер, ночник, но я ставил десять франков на небольшую картонную коробку. От нее, от прикроватного столика, смердело особенно сильно.
— Зря вы пришли. — Даниэль поскоблил ногтями щеки, сдирая пустулы. — Я не могу покинуть отель.
— Почему же?
Он закашлялся. А я поднял взор и онемел. Почти у самого потолка золотистые обои были сорваны, и под ними…. Под ними ничего не было. Когда я говорю «ничего», я имею в виду «совсем ничего». Ни цемента, ни дерева, ни кирпича. В бесформенной яме величиной с форточку кишела первозданная чернота. Мир в том месте попросту не сотворили.
— Святой Сильвий…
Дверь распахнулась настежь. Мимо меня, остолбеневшего, прошествовали Максим и его однояйцевый брат.
— Не прикасайтесь ко мне! — испуганно воскликнул Даниэль.
— Прекратите дурить, месье Валенте! — Максим потирал рану на подбородке и не видел ерунды, творящейся со стеной. — Мы отвезем вас в Париж.
— Идиоты! Руки прочь!
Но Максим проигнорировал требования. Он взял Даниэля в охапку и потащил, как куклу. Ступни парнишки волочились по ковру.
— Слушайте, — сказал я. — Там какая-то чертовщина.
Максим дернул губами нервно. Я крепко его достал.
— Нет, без шуток.
— Эй… — Водитель наконец обнаружил ничто за обоями. — Максим!
«Шкаф» нехотя обернулся.
В следующий миг случились сразу две вещи. Во-первых, Даниэль выскользнул из лап Максима, и это не выглядело побегом. Скорее уж некая незримая сила буксировала его обратно в кресло, где он и сел в прежней позе. Во-вторых, ничто набухло пузырем и увеличилось в размерах. Черным-пречерным дымом выползло из стены. Теперь взоры всех присутствующих были к нему прикованы. Я вспомнил фальшивые фотографии спиритических сеансов. Облако эктоплазмы витало под потолком, его форма менялась, вылепляясь во что-то абсурдное и источая невыносимую вонь. Мой мозг отказывался обрабатывать информацию. Наверное, нечто похожее ощутили мангусты и долбаные песчанки в Сахаре, увидев, как распускается гриб «Синего тушканчика»7.
— Я предупреждал вас! — обреченно произнес Даниэль. Максим выхватил короткоствольный «зауэр», но воспользоваться оружием не успел. Живая тьма выстрелила отростками. Извивающиеся щупальца оплели Максима и оторвали от пола. Он размахивал конечностями и хлопал ртом.
В облаке материализовалось колоссальное рыло. Черное, бесплотное рыло кабана. Я видел треугольные уши, крошечные злые глазки и устрашающие клыки, но не было ни туловища, ни ног — только отростки, обрамляющие дымчатого дьявола, только вязкая субстанция, соединяющая его со стеной.
Пистолет харкнул свинцом в молоко. Пуля прошила бумажный абажур торшера. Из раззявленной пасти раздалась человеческая речь, и это было безумнее самой головы, висящей в воздухе. Потому что кабан говорил на немецком. Мужской рокочущий голос. Несколько рубленых фраз, я думаю, Максим их понял. Потому что он заорал. Но крик захлебнулся тут же, дабы не тревожить крыс и демонов улицы Гадара. Кабан проглотил Максима разом с пиджаком, штанами и ботинками. Был «шкаф», и нет: на все про все нечисти понадобилось секунд пять.
Затем, словно кинопленку перемотали задом наперед, рыло растворилось в облаке, а облако ушло в стену. Втянулись черными соплями щупальца. Мыслящая тьма не исчезла бесследно, но угомонилась, вновь став ничем в прорехе обоев над сгорбившейся фигурой Даниэля.
Водитель сбежал как ошпаренный, и я его не винил. Отель «Кактус» погрузился в тишину, лишь оброненный пистолет, амбре тухлятины и беспредельный мрак под шелушащимся потолком свидетельствовали, что я не рехнулся. Что только что на моих глазах призрачное чудище пообедало центнером человечины.
Мрак уснул, насытившись. Некоторое время мы молчали. Наконец я предложил:
— Может, пойдем отсюда?
— Ты не понимаешь. — Даниэль сдавил ладонями виски. — Оно не отпустит меня. Я не могу покинуть этот номер. Мы обвенчаны.
— И кто жених?
— Его называют по-разному. Привратник. Гадаринская свинья. Вепрь Первого Круга.
— Почему он нас пощадил?
— Пощадил? — Даниэль хохотнул тоскливо. — Ему неведома пощада. Хочешь убедиться? Дотронься. — Даниэль выпростал ко мне мелко дрожащую руку. — Дотронься до меня, и он снова явится и унесет тебя в ад.
— Убери-ка клешню, — посоветовал я, поднимая «зауэр» и засовывая его в карман. — Значит, пока я не контактирую с тобой физически, я в безопасности?
Даниэль кивнул.
— Хорошо. — Я не сводил с тьмы глаз. — Выкладывай, какого черта здесь происходит.
Он выложил.
***
Даниэль Валенте искал ад. В запасниках библиотек, в каменоломнях, в переулках Еврейского квартала. С тех пор, как он узнал, чем промышляли родители при Гитлере, он мечтал об одном: доказать, что реальность не ограничивается материальным, что существует зло в библейском понимании, а наш мир — велодром, где горстка несчастных ожидает отправки в загробный Освенцим8.
Магистр Гьюдиче ввел Даниэля в круг парижских демонологов и сатанистов. Он возжигал черные свечи, произносил ритуальные заклинания и резал кроликам глотки, но в ночь Хэллоуина на капище на него снизошло откровение. Эти «посвященные» в мантиях, эти жрицы Люцифера с площади Пигаль — банальные неудачники и позеры. Он охладел к сексуально озабоченным дьяволопоклонникам и сосредоточился на католицизме; интервьюировал священников, занимающихся изгнанием демонов.
При церквях ошивались чудаки, мнящие себя одержимыми. Они рычали, шипели и пускали слюни. Большинство были шизофрениками. Но встречались весьма убедительные экземпляры. Через бесноватых Даниэль вышел на румына, отставного сержанта, который днями напролет молился в Сен-Жермен-де-Пре. Этот человек уверял, что был в аду.
Его история поразила Даниэля сильнее разглагольствований Гьюдиче. Сержант поведал, что адские врата находятся в Каркозе, между ног немецкой проститутки по имени Аннелиза. Пока пенис соединяется с вульвой адоносительницы, мужчина пребывает в инфернальных чертогах, слышит звуки и запахи запредельного, может перемещать предметы и говорить с теми, кто заперт в пекле.
Все это можно было считать болезненным бредом обратившегося к Иисусу развратника, если бы не детали, совпадающие со свидетельствами жившего в шестнадцатом веке монаха-доминиканца Лафкадио Ди Фольци, который описал свой опыт посещения преисподней. Например, специфический запах или низших существ, сортирующих мусор — сержант назвал их «стригами», в честь нежити из румынского фольклора. Он уж точно не читал трактаты Ди Фольци.
Демоны не сожрали сержанта, как не сожрали они и других клиентов загадочной проститутки, ведь стоило прервать половой акт, чтобы вернуться на землю. Но увиденное пошатнуло его разум. Глупец был попросту не готов к истине!
В апреле, никого не предупредив, Даниэль оправился в Каркозу. В притоне, о котором говорил сержант, Аннелиза больше не работала. «С этой девкой одни проблемы, — пожаловалась бандерша. — Клиенты впадали в истерику и теряли сознание».
Даниэль продолжал искать. Он обошел каждый бордель в городе и находил — не врата, но факты, подтверждающие слова сержанта. Он узнал фамилию Аннелизы — Кольманн. Узнал, что бледные юноши и седовласые господа порой приезжают в Каркозу, расспрашивая о женщине с адом в лоне.
Полтора месяца понадобилось Даниэлю, но он не сдался. И в один прекрасный день Аннелиза Кольманн впустила его в свою квартиру и в свои персональные врата ада.
Она сказала, это работает и с резинкой, но без контрацепции картинка четче. Главное, сказала она, ничего не бери. Оттуда нельзя приносить сувениры.
Нужно ли говорить, что чертов Даниэль ослушался?
Вечером того же дня он вышел из отеля, чтобы послать Гьюдиче короткое письмо — посрамить бывшего наставника туманной весточкой! Вернувшись в номер, Даниэль увидел тьму.
— Отныне она там. Она кормится мной. Не позволяет уйти. Я вцепился в запястье горничной, и ад сразу же утащил ее. Сосед прибежал, чтобы отчитать меня за шум, схватил за грудки… и соседа не стало. Я обрек свою душу на медленное разложение. — Он царапал ногтями фурункулы, обливаясь гноем, как слезами, и рассматривал картонную коробку, стоящую на столе.
— Это и есть сувенир?
— Да.
— Почему бы не выбросить его? — Я кивнул на зашторенное пыльными гардинами окно.
— Я пытался. Платил консьержу, чтобы он выкинул коробку в реку, чтобы сжег, но проходит полчаса, и она вновь в номере.
Я призадумался; в присутствии ничто думать было сложно.
— Ты сидишь тут две недели? Но что ты ешь?
— Я ем свой гной. Иной пищи мой организм не принимает.
— Ад стоил того?
Вместо ответа он всхлипнул. Я понял, что мне искренне жаль этого сосунка.
— Ты правда говорил с Терезой? — Глаза Даниэля блестели влагой.
— Чем она хуже Аннелизы Кольманн? Слишком мало чертей? Девочка любит тебя, придурка. А ты шастаешь по пеклу и борделям.
— Передашь ей, что я тоже ее любил?
— Передам это твоему шаловливому Гьюдиче.
Я сделал шаг к креслу. Даниэль сжался:
— Не подходи!
— Расслабься. Что в коробке?
— Не важно. Тебе не надо знать.
— А если вернуть эту вещь на место?
— Ты не слышишь? — Он закрыл ладонями гниющее лицо. — Я заперт! Я в плену!