Уважаемый господин М.

– Что такое? – спросил Герман. – Чему ты улыбаешься?
– Нет, я вдруг подумала: если просто долго думать о Карлике Карстенсе, то и розовый кекс есть не придется.
Теперь засмеялся и Герман.

– Ну да, в самом деле, зачем выслуживаться перед этими уродами? – сказал он. – Я со временем пришел к такому заключению. С меня хватит. Больше не напрягаюсь. Надо валить отсюда. Урок за уроком переливать из пустого в порожнее с этой посредственностью вредно для психики. А в моем случае не только для психики. У меня все чешется, я потею, от меня начинает вонять. Его кабинет просто кишит заразой, повсюду летают микробы, а источник инфекции стоит перед классом.

Лаура увидела в лице Германа что-то, чего не видела раньше, – нечто серьезное, иронию, которую обычно он умело скрывал.
– Но ты же можешь уйти? – спросила она. – Из школы, я имею в виду.
– Такого удовольствия я им не доставлю. Нет, им придется меня
выгнать
. Они должны осмелиться сказать мне прямо в лицо: «Мы ненавидим тебя, Герман. Проваливай отсюда». Но они, конечно, не посмеют, для школы это облом.
– Но как ты хочешь добиться, чтобы им пришлось тебя выгнать?

– Всегда можно что-нибудь сделать.
Я

могу что-нибудь сделать. Это болезнь, это так надо рассматривать. Скоро выпускной экзамен, а ты уже заражен, выходишь из школы смертельно больным. Есть разные возможности. Можно бороться с очагом инфекции. Можно взорвать здание, но это не имеет смысла, они просто построят его снова, здесь или в каком-нибудь другом месте. Можно взяться за источник заразы. Продезинфицировать все барахло. Чем надо. Если болен человек, применяют пенициллин, облучение или химиотерапию. Но прежде всего нужно поставить диагноз. Может, нужны инсектициды или сельскохозяйственные яды, может, нужны более решительные меры. И еще большой вопрос, поможет ли это. Это как с войском, которое тебя атаковало: можно скосить сотню, но они все прибывают. Из педагогических вузов каждый год выходят тысячи новых учителей. И обрати внимание, дай мне пояснить одну вещь:

я лично
не собираюсь принимать все эти меры, для начала я не врач и не знахарь; главное, что я не собираюсь рисковать собственным будущим. При нынешней правовой системе именно противники болезни на долгие годы пропадают в тюрьме, иногда до конца своей жизни. Такого удовольствия я им тоже не доставлю.

Он порылся в сумке и что-то из нее вытащил. Кинокамеру, увидела Лаура. Маленькую, черную и плоскую, без ручки. Герман начал крутить какую-то головку сбоку, и Лаура вспомнила, что он говорил о заводном механизме.

– Я хотел бы попросить тебя кое о чем, – сказал он. – Сейчас я помогу тебе с консьержем, чтобы отметиться и все такое. Расскажу Карстенсу, что ты ушла домой смертельно больная. А взамен прошу твоего разрешения снять, как ты заблюешь этот стол. Лаура, обещаю тебе ничего с этим не делать, пока ты сама не разрешишь. Ты будешь первой, кто увидит, что получилось. Немножко хорошей музыки – и скоро сможешь посмотреть.
Сначала она не знала, что и сказать, как ей на это ответить.

– Колпачок, – сказала она наконец и указала на объектив камеры, видоискатель которой Герман тем временем прижал к левому глазу. – Ты не снял колпачок.

В это время, незадолго до окончания большой перемены, в школе всегда была толчея, школьники торопились разойтись по классам, но сейчас в вестибюле было необычайно тихо. Застекленная клетушка консьержа была пуста. Лаура посмотрела сначала на свои часики, а потом на большие часы над главным входом.

– Осталось всего три минуты, – сказала она. – А где же…
– Посмотри, там, – сказал Герман.
Он указал на коридор справа от лестницы, где собралась небольшая группа школьников, к которой присоединилось несколько учителей.
– Карстенс, – сказал кто-то, когда Лаура за спиной у Германа стала пробираться к кабинету физики.
– Наверное, обморок, – сказал кто-то другой.

Дверь кабинета была открыта. У классной доски, все еще исписанной физическими формулами, стояли стол и высокий табурет учителя. От самого Карлика Карстенса из-под стола высовывались только ноги – ноги и две до блеска начищенные туфли; одна штанина немного задралась и обнажила коричневый носок и кусочек безволосой белой голени. Само тело загораживали двое мужчин, присевших на корточки возле стола.

– Алло, алло, – говорил один из мужчин, и они узнали голос Йопа, консьержа. – Господин учитель, вы живы? Вы меня слышите? Сейчас будет врач. Алло, господин учитель, вы живы?
Лаура посмотрела по сторонам и, не увидев Германа, обернулась.
Он стоял там, на другой стороне коридора, прижавшись к стене; перед левым глазом он держал кинокамеру, нацеленную в дверной проем кабинета физики.

– Вот видишь, Лаура, – сказал он, когда она подошла и встала рядом с ним. – Если бы ты подготовилась к контрольной, это было бы совершенно напрасно.
31
Они отправились около полудня.
– Начнем, как только выйдем за ограду, – сказал Герман.
Они стояли в кухне, поджидая Мириам, которая еще сидела в туалете.
– Потом больше ни слова. Идем в Звин и обратно. Когда войдем в дом – только тогда и можно будет опять говорить.

На длинной прямой дороге из Терхофстеде в Ретраншемент их еще разбирал смех, но когда последние деревенские дома остались за спиной, лица посерьезнели. Лодевейк в одиночестве шел впереди, за ним шагали Михаэл и Рон, а за ними, почти вплотную, – Стелла, Герман и Лаура. Давид и Мириам, чуть отстав, шли в обнимку позади всех.

Сначала Лаура не знала, как относиться к этой идее, – она считала, что это типичная мальчишеская затея, ничего не говорить, типичная для Германа, – но когда они взобрались по лестнице на дамбу и спустились на другую сторону к Звину, ей пришлось признать, что это получилось, что что-то произошло – во всяком случае, с ней. Было слышно, как вдалеке разбиваются о берег волны, чайки с визгом ныряли вниз, а еще ветер шелестел кустами и чертополохом. В самом деле, будто вдруг снова слышишь, после того как уши долгое время были заткнуты, по-настоящему слышишь, каждый звук в отдельности. Где-то по другую сторону от дамбы стали бить башенные часы, и она сосчитала удары – четыре. После четвертого удара тишину снова сменил шум волн, которых им с того места, где они шли, еще не было видно, и Лаура почувствовала себя переполненной… счастьем, как она подумала сначала, но это было что-то другое, оно находилось ниже, где-то в нижней части желудка. Она огляделась, чтобы понять, испытывают ли и остальные то же самое или хотя бы что-то похожее, но рядом с ней никого не было, никого, кто мог бы на нее посмотреть и увидеть блаженное – нет, не то, в самом деле другое – выражение ее лица. Лодевейк как раз исчез за дюнами, Михаэл и Рон были слишком далеко, а Давид и Мириам все еще стояли наверху лестницы через дамбу и целовались – Лаура увидела это и поспешно отвела взгляд. Только Стелла и Герман были довольно близко, но Стелла смотрела куда-то вдаль, сложив руки на груди, а Герман достал кинокамеру

Накануне вечером Герман попросил всех посидеть четверть часика на чердаке в спальнях, пока он не крикнет, что можно спускаться. Он кнопками прикрепил к стене белую простыню, а все стулья расставил рядами по два друг за другом.
– Кино! – крикнул он и принялся крутить ручки проектора, стоящего на кухонной лесенке. – Дома я обычно включаю при этом музыку, но тут вам придется вообразить ее.

– Просто в рюкзаке, – ответила Стелла на вопрос Рона, как Герман притащил проектор. – Мне нельзя было ничего говорить. Это было задумано как сюрприз для всех вас.

Первым был тот фильм, в котором Герман падал наземь возле цветочной палатки; это было так комично, что все смеялись. Отчасти ненамеренно комично, подумалось Лауре, потому что, когда Герман на тротуарных плитках, у ног продавца и двух покупательниц, начал изображать конвульсии и делать руками как бы непроизвольные движения, пока он описывал телом полукруг, отталкиваясь от плиток ногами, было ясно видно, какой он тощий; на нем были джинсы и футболка с коротким рукавом, и казалось, что его голые руки состоят из одних костей, обтянутых кожей. Футболка задралась, пока он крутился, и обнажился белый, слегка поросший волосами живот, который Лаура видела раньше, на вечеринке у Давида. Невольно ей пришли на ум спагетти – спагетти, которые сначала еще твердые и стоят в кастрюле вертикально, а потом медленно опускаются в кипящую воду.

– Смотрите, – сказал Герман. – Внимание!
Продавец цветов наблюдал за дергающимся Германом, не приближаясь; казалось, он не может решить, как ему следует поступить при таких обстоятельствах, но обе покупательницы, женщина средних лет и девушка – наверное, мать и дочь, – вели себя так, будто перед ними несчастный, которого сбили с ног. Старшая склонилась над Германом и дотронулась до его плеча, после чего Герман неожиданно поднялся, пожал женщине руку, а потом спокойно вышел из цветочной палатки.

– Смотрите, – сказал Герман. – Это хорошо.
Обе женщины проводили взглядом Германа, исчезнувшего в левом нижнем углу кадра, потом обернулись и стали что-то обсуждать с продавцом, который теперь сделал несколько шагов вперед и тоже посмотрел вслед удаляющемуся Герману.
– Смотрите, как хорошо Давид придумал, – сказал Герман. – Он не направил камеру на меня, он продолжает снимать оставшихся. Мы об этом даже не договаривались. Гениально!

Казалось, что женщина, девушка и продавец все еще не могут понять, чему они только что были свидетелями, а изображение тем временем увеличивалось, было хорошо видно, как продавец пожимает плечами и разводит руками в универсальном жесте, означающем «Я тоже не знаю».

– Прекрасно, – сказал Герман. – Бросаешь камень в пруд. Теперь мы видим только круги, расходящиеся по воде. В полнометражном игровом фильме надо было бы продолжать до тех пор, пока вода совсем не успокоится. Женщина покупает цветы и расплачивается. Она идет домой озадаченная. Она все еще не может выбросить это из головы. Но тут, как я понимаю, закончилась катушка, да, Давид?

Потом пошли дрожащие неотчетливые кадры, снятые, по-видимому, в лифте, на которых Герман и Давид во весь экран трясли кулаками, по очереди выставляя средние пальцы, и что-то кричали в камеру.
– Что вы там говорите? – захотел узнать Лодевейк, но ответа не получил.
– Погоди, – сказал Герман. – Обратите внимание.
Теперь в кадре появился Давид, он не торопясь шел по классу между столами, пока не подошел к столу учительницы.
– Постюма! – сказал Михаэл. – Боже мой!

– Да погоди, – сказал Герман. – Внимание!
Давид наклонился над столом госпожи Постюма, как будто хотел что-то спросить, а когда она подняла голову, он медленно опустился на пол. Камера сперва задержалась на Давиде, который, судорожно дрыгая руками и ногами, вроде бы имитировал эпилептический припадок, потом стала крупным планом показывать лицо госпожи Постюма.
– Внимание! – сказал Герман. – Внимание, внимание, внимание…

Лицо госпожи Постюма тем временем заняло весь экран, глаза ее были опущены – наверное, Давид все еще дергался на полу, – но вдруг она посмотрела прямо перед собой – и прямо в камеру. Сначала было не понять, действительно ли она видит камеру и снимающего Германа, она просто уставилась куда-то перед собой, почти погруженная в себя; казалось, что ее светлые водянистые глаза смотрят поверх камеры, а затем ее губы пришли в движение, они формировали слова, какую-то фразу; звука не было, они не могли слышать, что говорит училка английского, но теперь не было никаких сомнений в том, что она обращается непосредственно к камере. К человеку за камерой. К Герману.

– И ты просто продолжал снимать! – сказал Михаэл, и в его голосе прозвучало столько же удивления, сколько восхищения. – Герман, а что она тут сказала? Что она тебе сказала?
– Погоди! – сказал Герман. – Ты только посмотри. На это лицо. Видишь? Видишь, что происходит?

Губы госпожи Постюма уже не шевелились, камера как будто начала медленно удаляться. Давид, который между тем успел встать, прошел через кадр обратно, к своему столу. Потом кадр остановился. Герман больше не уменьшал изображение. Госпожа Постюма все еще неподвижно сидела за своим столом.
– Вот оно! – сказал Герман. – Этот самый момент. Взрослая женщина, которая с чем-то еще никогда не сталкивалась, вдруг с этим сталкивается. Но не понимает, что это такое.

– И она больше ничего не сказала? – спросил Рон. – Я хочу сказать, ты же все время ее снимал. Тебя не отправили к Гаудекету или вроде того?
– В том-то и искусство, – сказал Герман. – Не прекращать слишком рано. Если бы я перестал снимать, когда Давид поднялся, ничего бы не было. У нас бы ничего не получилось. А теперь у нас есть эта тетка, заснятая во всем ее изумлении перед бытием. Как ее собственным бытием, так и бытием других.
– Да сколько же вам лет? – спросила Мириам.

– Помните ту старую игру? – сказал Герман, как будто Мириам совсем ничего не говорила. – Нажать на звонок, но не убегать. Мы с приятелями занимались этим, когда мне было восемь или девять. Звонишь в какую-нибудь дверь, а когда открывают, говоришь: «Ой, как глупо! Я забыл убежать». Тут примерно то же самое. Такое же удивление. Такие же лица. Единственное отличие в том, что тогда у нас не было камеры. Жаль, между прочим, мне потом пришла в голову мысль, я имею в виду, с этой Постюма. Я думаю, ее смятение перед загадкой бытия было бы гораздо больше, если бы мы это не снимали. Теперь это останется как бы фильмом о природе. Звери на водопое. Жираф на водопое, которому кажется, что он что-то слышит или что-то увидел. Так смотрит и Постюма. Как будто она увидела, что в воде что-то движется. Но она не видит, что там плывет крокодил, она все еще думает, что это бревно.

– Вы и вправду так делали? – со смехом спросил Михаэл. – Звонили в дверь и не убегали?
– Вам, я полагаю, ужасно понравилось, да? – сказала Мириам. – Издеваться над этой бедной женщиной?
– Это часто бывает, – продолжал Герман. – Такой жираф думает, что ошибся, и продолжает пить, как вдруг крокодил, поднимая брызги, бросается вперед и утаскивает его под воду. Извини, Мириам, я тогда еще не закончил. У тебя был вопрос? К режиссеру или к актеру?

На простыне теперь проецировался только белый пучок света, катушка торопливо описывала круги, пленка размоталась и тонкой струйкой вилась вокруг проектора и по полу. Герман остановил катушку рукой и выключил аппарат.
– Нет, я только спрашиваю себя, как вы сами думаете, чем занимаетесь, – сказала Мириам. – Хочется разыграть из себя идиота возле цветочной палатки – пожалуйста. Но эта госпожа Постюма, наверное, слишком удобная жертва.

Давид, сидевший на диване рядом со своей подругой, хотел взять ее за руку, но она сразу стряхнула его пальцы.
– Мириам… – сказал Давид. – Мириам, может быть, не надо принимать это так всерьез?
– Милый Давид, я и
тебя
совсем не принимаю всерьез, – сказала Мириам. – Можешь не беспокоиться. Но госпожа Постюма… Как она смотрит… так, так… беспомощно. По-моему, так просто нельзя, вот и все.

– А это точно, – сказал Герман. – Как ты сказала: беспомощно. Звери в тех фильмах о природе тоже всегда беспомощные. Не самого сильного в стаде, а детеныша газели крокодил утаскивает под воду или львы рвут на части. Как жалко! Но мы все-таки продолжаем смотреть.
– Герман, но это же не фильм о природе! – сказала Мириам. – Госпожа Постюма не животное; ты так легко об этом говоришь, как будто она – не человек вовсе, а жертва из фильма.

– Мы, конечно, тоже животные, – сказал Рон. – И остаемся ими, хочешь не хочешь.
– Мириам, – сказал Давид. – Это просто шутка, не надо принимать ее так близко к сердцу.

– Можно же посмотреть и с другой стороны, – сказал Герман. – Почему, собственно, госпожа Постюма беспомощна? Учительница. Все учителя беспомощны? Думаю, нет. Что мы видим – это кто-то заблудившийся, старая и слабая особь, отбившаяся от стада. Тогда ты говоришь: это, наверное, слишком легкая добыча. Скажи это, глядя на львов или крокодилов, которые рвут на части старого буйвола. «Эй, ребята, это ужасно легко!» Всем надо есть. Это естественный отбор. Учителя не беспомощны. Они, скорее, стадо – стадо особей исключительно посредственного вида животных, это так. Косяк серых рыб; пока они держатся рядом друг с другом, они лучше вооружены против нападений извне. В стенах школьного здания им нечего бояться, и они безнаказанно могут без конца бормотать свои скучные хреновые россказни, урок за уроком, и им насрать, что все давно заснули или сдохли со скуки. А за пределами школы, на свободе, их можно изолировать по одному. Тогда им вдруг некуда деться со своей пустой болтовней. Наверное, они обделаются, если загнать их в угол. В реальной жизни ничего не будешь иметь с пустой болтовни о нескольких физических формулах и еще меньше – с дубового английского, который вдалбливает нам эта госпожа Постюма. «How do you do? My name is Hurman»

[9]
. Я вас умоляю! А если на тебя нападут на улице где-нибудь в трущобах Чикаго или Лос-Анджелеса? Что сказать тогда, госпожа Постюма?
Хау ду ю ду?
Или все-таки что-то другое? Что-то более подходящее? «Shut the fuck up, you sick fuck! Go fuck yourself!»
[10]
Где ставить ударение в слове
motherfucker
?
[11]
Алло, госпожа Постюма? Алло? Блин, она в обмороке. Ой нет, она умерла.
Первым рассмеялся Давид, а за ним Михаэл. Лодевейк взглянул на Лауру и поднял брови.

– Герман, ты в порядке? – спросил он.
Тогда рассмеялись все, и сам Герман, пожалуй, громче всех, – все, кроме Мириам. Прошло, наверное, еще полминуты, прежде чем Лаура заметила, что Мириам плачет.
– Мириам? – сказала она. – Мириам, в чем дело?
Плач был почти беззвучным, Мириам только запрокинула лицо и вытирала глаза рукавом кофточки.
– Вы что, не слышите? – сказала она тихо. – Вы не слышите, что он говорит?
Давид обнял ее за плечи и притянул к себе:
– Мириам…

– И ты тоже! – выкрикнула она так громко, что все испугались. – Заткнись и не мириамкай все время!
Она сбросила руку Давида со своего плеча и встала – со второго раза, при первой попытке у нее не хватило сил оттолкнуться и она упала обратно на диван.
– Черт! Дерьмо! – кричала она, и это были слова, которых Лаура никак не ожидала от девочки с открытым круглым личиком, то и дело норовившей расцеловать тебя в обе щеки. – Чтоб вам всем сдохнуть!

Мириам уже оказалась у двери, рывком открыла ее и захлопнула за собой с таким стуком, что из подсвечника на каминной полке выпала и брякнулась на пол свечка; сразу после этого послышался топот сапог по лестнице, ведущей на чердак, где тоже с силой захлопнули дверь.
Лаура смотрела на Давида; она ожидала – как, наверное, и все остальные, – что Давид последует за своей подружкой наверх, но он продолжал сидеть.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь мы это знаем.
Кто в самом деле встал, так это Стелла.

– Ты куда? – спросил Герман.
Его голос, возможно, прозвучал и не угрожающе, но было в его тоне что-то такое, что заставило Стеллу заморгать.
– К ней, – сказала Стелла. – По-моему… мне все это не нравится.
– Сядь, – сказал Герман.
Стелла еще не успела раскрыть рот, но Лаура уже все поняла.
– Что ты сказал? – спросила Стелла.
– Я сказал, что ты должна присесть, прежде чем идти наверх. А вообще-то, я думаю, что тебе вовсе не надо туда идти.

Лаура искоса взглянула на Давида, но он опустил голову и делал вид, что снимает пушинку или что-то похожее со штанины своих джинсов.
– Надо подождать, пока пройдет истерика, – продолжал Герман. – Сейчас с ней каши не сваришь.
После слов Германа все надолго замолчали. Лаура поймала себя на том, что теперь и она уставилась на что-то у себя на коленях.
– Мне, что ли, пойти? – сказал Лодевейк. – Не так уж очевидно, что девочек полагается утешать девочкам.

Теперь рассмеялись все, и напряжение спало, это был смех облегчения, и они снова смотрели друг на друга; улыбнулась даже Стелла, которая так и стояла у двери.
– Желаю тебе успеха, Лодевейк, – сказал Герман. – Но у тебя мало шансов. Нет, правда, лучше подождать.
В наступившей тишине Лаура отчетливо услышала, что с чердака больше не доносится никаких звуков.

– Может быть, я перегнул палку, – сказал Герман. – Я прекрасно понимаю, что не каждому нравятся такие фильмы, но ведь об этом можно просто поговорить, не впадая сразу в истерику, правда? Я хочу сказать, разве прошлым летом мы так ссорились? Или в прошедшие месяцы в школе? Вот что я хочу сказать. По-моему, мы вообще не ссорились, пока здесь не было этой стервы.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь