Прозрение
Бурцев Михаил ИвановичСодержание «Военная Литература» Мемуары
Глава четвертая.
Перелом
«3а массовый плен и организованную капитуляцию!»
Во второй половине декабря на Среднем Дону последовал сокрушительный удар Юго-Западного и Воронежского фронтов по 8-й итальянской армии и десяти немецким дивизиям, еще более усугубивший критическое положение группировки Паулюса. Этому успеху способствовала и та предварительная работа, которую провели политорганы по разложению войск противника. Было решено направить на Юго-Западный фронт пропагандистскую группу Главного политического управления. Ее возглавил полковник Б. Г. Сапожников, опытный пропагандист, старейший работник нашего отдела. Напутствуя группу, Д. З. Мануильский, только что вернувшийся Со Сталинградского и Донского фронтов, говорил:
— Немцы в котл» находятся в состоянии аффекта. Едва ли не каждый задается вопросом: «Что день грядущий мне готовит?..» Мы должны помочь им ответить на этот вопрос. Что касается румынских, итальянских и венгерских солдат, то они ненавидят своих гитлеровских хозяев. Есть случаи неповиновения, даже перестрелок. Важно усиливать распри между Гитлеровцами и их союзниками, оперативно реагировать на факты разложения, подбирать должные аргументы...
В группу вошли немецкий писатель-антифашист Фридрих Вольф, наши специалисты по Румынии, Италии и Венгрии. Итальянское направление представлял весьма эрудированный пропагандист Дмитрий Николаевич Шевлягин.
Помощь группы политорганам оказалась весьма существенной. Пропагандистские материалы достигали цели. Вряд ли кто из тех, кому была адресована листовка «10 советов итальянским солдатам», в которой разъяснялось, как покончить с войной, не читал ее. И если им напоминали, что «немцы вас бросили в кровавое месиво [145] войны, а ваших жен и детей обрекли на вымирание от голода, в вашей смерти и ваших страданиях виновны Гитлер и Муссолини», то рассчитывать на равнодушных не приходилось. «Пусть лучше накинут мне петлю на шею и вздернут на дереве, но воевать я больше не намерен», — писал домой рядовой Бускалья Винченцо из 53-го пехотного полка.
Более 1200 тысяч экземпляров листовок было распространено в 8-й итальянской армии, но особенным успехом пользовались две из них — «Немцы Снова предали вас» и «Куда вы бежите, итальянцы?!». В первой сообщалось о подлинных случаях: 19 декабря в Богучаре, а 20 декабря под Калитой германское командование вывело из-под удара наступающей Красной Армии свои дивизии и подставило итальянские. Это стало известно всему итальянскому войску, и оно побежало, а вдогонку ему полетела новая листовка «Куда вы бежите, итальянцы?!»: до Италии 4000 километров, и даже бегом до нее не скоро добраться, к тому же кругом немцы, и они повернут вас обратно, снова и снова подставляя вас под удар. Единственно разумный выход в этих условиях — отречься от тех, кто предал вас, и переходить в плен. Плен — самый быстрый и безопасный путь домой, в Италию, тем более что лагеря для итальянцев расположены в южных районах СССР, а не в Сибири, крепкими морозами которой вас запугивали ваши неверные союзники.
Почти у каждого итальянца на руках были эти листовки, служившие им пропуском в плен, докладывал по прямому проводу начальник седьмого отдела политуправления Юго-Западного фронта полковник А. Д. Питерский. Отметил он и размах устной агитации в 1-й гвардейской армии, действовавшей на главном направлении прорыва, в частях которой Д. Н. Шевлягин подготовил 130 рупористов, довольно сносно выкрикивавших в минуты затишья: «Компаньерос, переходи сюда, к своим русским компаньерос!», «Русские — твои друзья, немцы — твои враги, переходи к нам!», «Бросай оружие — будешь жить и вернешься на родину!». Заслышав столь безыскусное и доверительное обращение, старательно и не без акцента выговариваемое, итальянские компаньерос, подготовленные к такому шагу всем ходом боев, охотно откликались на призывы русских компаньерос: на счету каждого рупориста было по нескольку десятков перебежчиков. А подготовленные Д. Н. Шевлягиным агитаторы-добровольцы из [146] пленных, отпущенные в разбитые итальянские части, приводили с собой целые подразделения — взвод, а то и роту деморализованных. В районе Журавки и Черткова, где дислоцировались итальянские дивизии «Тридентино» и «Пазубио», после первого же танкового и артиллерийского удара капитуляция стала массовой и организованной.
Только за 10 дней наступления было пленено 48 000 итальянских, свыше 7000 румынских и 5000 немецких солдат и офицеров. Признаюсь, мы в Главном политическом управлении не без гордости читали донесения, в которых отмечались результаты работы политорганов среди войск противника. Начальник политуправления Воронежского фронта генерал С. С. Шатилов докладывал: «Все пленные итальянцы имеют наши листовки. Можно сказать, что итальянцы политически разложены с помощью нашей длительной агитации. Нанесенный нашими войсками удар завершил это разложение и встретил безусловно подготовленную к сдаче в плен итальянскую армию». Должное пропагандистам отдавал и начальник политуправления Юго-Западного фронта генерал М. В. Рудаков. Их работа «по разложению и подрыву боеспособности войск противника, — доносил он, — сыграла свою роль в общем успехе декабрьского удара, нанесенного частями фронта, в организации декабрьской победы, в пленении 60 тысяч вражеских солдат и офицеров».
Да, оружие пропаганды все более и более завоевывало признание как оружие боевое, пренебрегать которым было бы непростительно. Не случайно еще Пушкин отмечал, что никакая власть не может устоять против всеразрушительного «действия типографского снаряда»! Я хочу обратить внимание на два слова из донесения генерала С. С. Шатилова: он указывает на политическое разложение как результат «длительной агитации». Конечно, по сравнению с воздействием противника на свои собственные войска наша агитация по времени была непродолжительной. И тем не менее она достигла цели. Пропаганда — оружие замедленного действия, и только многократное воздействие на противника одних и тех же идей, тезисов и аргументов способно дать свои плоды. И мы не сбавляли темпа. Напротив — наращивали свои усилия.
28 декабря, когда войска деблокирования были уже разбиты, командующие Сталинградским и Донским фронтами [147] А. И. Еременко и К. К. Рокоссовский еще раз обратились «К солдатам и офицерам немецкой армии, окруженным в районе Сталинграда». Это новое обращение также было санкционировано Ставкой. «Вы надеялись на помощь войск, поспешно собранных Гитлером севернее Котельниково, — рассеивали иллюзии окруженных советские военачальники. — Но и эти немецкие войска нами разбиты!» (Убито 17000, остальные отброшены на 60-85 км.) «Вы надеялись, что вас освободят войска, которые Гитлер в спешке нагреб в районе Тормосина. И эти войска полностью разбиты и уничтожены нами!» (С 16 по 27 декабря здесь, на Среднем Дону, убиты 58 000 и пленены 56 000.) «Наконец, вы надеялись на то, что вам поможет транспортная авиация... Но и эти ваши надежды... рухнули». (С 25 ноября по 27 декабря сбито 765 немецких самолетов, в том числе 473 транспортных Ю-52, кроме того, на аэродроме Тацинская захвачено 350 самолетов.) Итак, «...все ваши надежды на выход из котла окончательно лопнули». Обращение апеллировало и к немецким офицерам: «Вы можете спасти себя и ваших солдат, сдавшись в плен. Вы не смеете гнать на смерть немецких солдат, окруженных в Сталинграде. Подумайте о том: если вы не сдадитесь в плен, тогда вся ответственность за гибель десятков тысяч солдат падет на вас!»
Это обращение — еще одна попытка спасти жизнь огромного числа немцев. Командующие войсками двух фронтов предостерегали: «Кто не сдастся в плен сейчас, тот не может рассчитывать на снисхождение, тот будет уничтожен нашими войсками. Того ждет только одна судьба: смерть в ближайшие дни! Сдавайтесь в плен, пока еще не поздно!»
Я не случайно подробно процитировал этот документ: в нем прослеживается подлинно гуманное отношение к судьбе окруженных немецких солдат. Чем же ответило германское командование на это обращение? Приказом Гитлера «сопротивляться до конца»!{56} [148]
В окруженной группировке гитлеровские офицеры убеждали солдат, что такое сопротивление -якобы позволит фюреру спасти весь южный фронт от разгрома, поскольку армия Паулюса «приковывает большие силы русских». (Этот аргумент в какой-то мере действовал до середины января, пока наши войска не отбросили группу армий «Б» с Кавказа за Ростов.) Всякое отступление, отказ от сопротивления, попытка перейти к русским расценивались как предательство и карались расстрелом. Одновременно геббельсовская пропаганда инсценировала кампанию по укреплению «связи родины с фронтовиками под Сталинградом». Радиостанция «Густав» вела ежедневные передачи для обреченных захватчиков, назвав их «героями Сталинградской крепости». Выступать в этих передачах принуждали престарелых родителей, жен и детей, призывавших под диктовку нацистов «держаться», как повелел фюрер. В том же роде были составлены и письма, захлестнувшие котел. В самой же окруженной группировке была создана атмосфера взаимной слежки и всеобщей подозрительности. Отдавались приказы о борьбе с «файндпропагандой» (вражеской пропагандой). Словом, все было брошено на то, чтобы дезавуировать новое обращение А. И. Еременко и К. К. Рокоссовского.
Начальник Главного политического управления вменил мне в обязанность ежедневно в 10.00 докладывать ему о ходе издания (и распространения в котле) обращения советского командования. К 8 января обращение было издано тиражом свыше двух миллионов экземпляров. Его текст многократно транслировался по радио, передавался по МГУ и ОГУ. Усилия политработников не пропали даром: как потом нам стало известно, содержание обращения знали в котле все.
Широко и настойчиво продолжали вести идеологическое наступление на противника политорганы трек фронтов. В помощь им Главное политическое управление направило в те дни 216 политработников, окончивших специальные курсы; было отгружено около 10 000 агитснарядов и винтовочных агитгранат, заряженных листовками, но самое главное — было принято решение послать на Сталинградский, а также на Калининский (к Великим Лукам) фронты группы агитаторов из пленных немецких офицеров-антифашистов. Это была первая пропандистская акция такого рода, и, естественно, ей предшествовали немалые сомнения. Как-то поведут себя наши вчерашние [149] противники на переднем крае? Не даст ли себя знать былая закваска? Не вызовет ли она брожения вблизи тех окопов, от которых тянет знакомым дымком? Что ни говори, а вчерашние противники впервые объединялись для решения общей задачи. Но сомнения постепенно преодолевались, крепла уверенность, росло доверие друг к другу. Отзывы о немецких офицерах, окончивших антифашистскую школу, были самые положительные.
Накануне отлета первой такой группы под Сталинград — возглавить ее вызвался мой заместитель полковник Александр Афанасьевич Самойлов — в кабинете Д. З. Мануильского собралась своеобразная компания: политработники Красной Армии, вот уже полтора года воюющие с немецко-фашистскими захватчиками, и бывшие захватчики, а теперь пленные офицеры вермахта, сохранившие свои мундиры (и даже тщательно их вычистившие для такой встречи) с погонами и прочими знаками отличия, но уже сознательно вставшие на борьбу с фашизмом. Напряженные фигуры и неподвижные лица, несомненно, выдавали волнение немецких офицеров, но кто бы мог наверное знать, какие чувства испытывали они, о чем думали здесь, за круглым столом, в кабинете старейшего революционера-коммуниста. Ведь они, эти трое — ни капитан Эрнст Хадерман, ни обер-лейтенант Эбергард Каризиус, ни лейтенант Фридрих Райер, — не были коммунистами, больше того — не состояли ранее в какой-либо антифашистской организации. Вероятно, с ними произошло то, что Ленин называл политическим «распропагандированием». А теперь им предстояло склонить на сторону антифашистов своих соотечественников — не только солдат, но и прежде всего офицеров.
Эту цель преследовали и те пропагандистские материалы, с которыми уезжали на фронт пленные немецкие офицеры-антифашисты и с которыми внимательно знакомились они в тот вечер. С неподдельным интересом листали они подготовленную нашим отделом «Памятку немецкому солдату», обмениваясь между собой короткими фразами и одобрительно кивая. Памятка открывалась склишированными положениями из Гаагской конвенции 1907 года о военнопленных и условиях их содержания, затем шли выдержки из Постановления Совнаркома СССР от 1 июля 1941 года и Приказа № 55 народного комиссара обороны об отношении к военнопленным. Официальные документы дополняли тексты и фотографии о жизни [150] пленных в СССР. Цитировался даже отрывок из одного немецкого военного учебника, в котором утверждалось, что сдача в плен не является позорной, «если жертва собственной жизнью уже бесполезна для отечества». (Именно в таком положении находились немецкие солдаты и офицеры в Сталинграде.) Привлек внимание офицеров-антифашистов и документ, раскрывавший правовое положение пленных в СССР, — специальное удостоверение для перехода в плен, идея которого также родилась в Сталинграде; теперь немецким военнослужащим точно становилось известно, на что они могли рассчитывать, если капитулируют. Привожу этот документ дословно:
«Удостоверение для перехода в пленПредъявители сего офицеры и солдаты немецкой армии в количестве ............ чел. во главе с ....................... убедившись в бессмысленности дальнейшего сопротивления, сложили оружие и поставили себя под защиту законов Советской России. В соответствии с приказом наркома обороны СССР Сталина № 55 и согласно законам Советской страны им обеспечиваются: теплое помещение; шестьсот граммов хлеба в день и три раза в день горячая нища, причем два раза мясное и рыбное блюдо; лечение раненым и больным; переписка с родными.
Настоящее удостоверение действительно не только для группы, но и для отдельного немецкого солдата и офицера.
Командование Красной Армии».
С приездом на фронт полковника Самойлова и трех немецких офицеров-антифашистов работа по разложению группировки Паулюса расширилась, главным образом за счет агитации изнутри: 439 распропагандированных пленных, добровольно согласившихся вернуться в котел, привели с собой из опорных пунктов 1955 солдат.
Теперь командиры и политработники все более налаживали «живую связь» с противником через пленных, ставших агитаторами. И это тревожило ОКВ, выпустившее в январе 1943 года тематический номер «Сообщений». «Сообщения» — издание регулярное, предназначенное для офицерского корпуса, но этот номер специальный. Он посвящен «целям и методам пропаганды противника». В номере «опасным трюком» классифицировалось как раз стремление советской пропаганды «заговаривать с определенными подразделениями — системы, которая должна [151] способствовать установлению личного контакта». Слух о личных контактах агитаторов-немцев, бывших еще вчера «защитниками Сталинградской крепости», а сегодня действующих против Гитлера и его войны, как и слух об «Удостоверениях для перехода в плен», которые рассматривались в качестве официального документа, а не простой «вражеской листовки», наконец, слух о тех, кто уже внял призывам «комиссаров» и, пользуясь удобным случаем, переметнулся в плен Красной Армии, — все это с молниеносной быстротой переходило из одного опорного пункта в другой, и ОКВ объявляло слухам настоящую войну. «Слух — это великая сила, — говорилось в том же «Сообщении». — Ничто не распространяется так быстро, как слух, особенно когда он плохой. Распространяемые слухи подобны ядовитым бактериям в теле».
«Бактерии» оказывали сильное воздействие на солдат, угрожая в целом группировке войск. Именно под влиянием слухов, навеянных нашей агитацией, в январе покинули свои опорные пункты еще несколько сот немецких солдат. Трудно переоценить значение этих теперь уже организованных и сравнительно массовых переходов в плен. Ведь немецким солдатам приходилось преодолевать невообразимые препятствия, возведенные гитлеровцами из лжи, клеветы и террора, перешагивать через собственный страх, который ежедневно нагнетался приказами офицеров и генералов окруженной группировки. Их, этих приказов, к нам попало немало, но я процитирую только один — самый главный, подписанный генерал-полковником Паулюсом:
«Солдаты моей армии! Все нападения врага на нашу крепость до сих пор были безрезультатны. Так как русский знает, что оружием он ничего не достигнет, он пытается воздействовать на вас пропагандой через листовки, чтобы сломить нашу волю к сопротивлению». «И т. д. и т. п. Как видим, уже первая его строка лжива насквозь. Лживыми были и все остальные доводы и «аргументы» — вроде тех, что якобы «русские мучают и убивают пленных» или «близится помощь фюрера». Таким образом, намерение защититься от советской пропаганды, от обращений А. И. Еременко и К. К. Рокоссовского, видно и невооруженным глазом. Но приказ Паулюса недооценивать было нельзя: авторитет командующего 6-й армией был достаточно высок, чтобы солдаты могли не считаться с ним. Тем более что многие из них продолжали [152] верить нацистской клевете о советском плене. Еще питали надежду на прорыв кольца окружения. Наконец, напоминания о «приказе фюрера», о «единой клятве» были не чем иным, как скрытой формой устрашения. А гнева своих начальников немецкий солдат боялся пуще гнева господнего. И тем не менее...
20 января меня пригласил к прямому проводу полковник А. А. Самойлов. Он докладывал как раз о работе командиров и политорганов Донского фронта, расширяющих контакты с немецкими солдатами. Не забыл он упомянуть и о тех усилиях, которые предпринимаются антифашистами, чтобы взять «духовную крепость» офицерского корпуса Паулюса.
— Трудно дается нам этот штурм, — с грустью сказал Александр Афанасьевич. Но закончил доклад все-таки оптимистично: — Однако возьмем, обязательно возьмем. — И, прощаясь, добавил: — До скорой встречи с победой!
Встреча, увы, не состоялась. В ночь на 26 января вместе с экипажем МГУ Самойлов выехал на очередную рекогносцировку, предполагая провести и опытную агитпередачу. Проводник, видимо, сбился с пути, и агитмашина проскочила метров на 200 в нейтральную зону. Фашисты ее заметили и открыли огонь. Александр Афанасьевич организовал круговую оборону, потом прикрывал отход экипажа. Когда подоспели бойцы боевого охранения, тяжело раненный в грудь полковник все еще отстреливался, не давая немецким автоматчикам приблизиться к МГУ...
Полтора месяца бились врачи за жизнь политработника, но спасти его не удалось. 9 марта 1943 года в «Красной звезде» появился некролог... Надо ли говорить, как больно переживали мы потерю дорогого Александра Афанасьевича. Нам еще долго, очень долго продолжало недоставать его...
Планируя последний штурм окруженной группировки Паулюса, Ставка разрешила командующему Донским фронтом и своему представителю обратиться к немецкому командованию с ультиматумом. История этого ультиматума подробно описана в воспоминаниях главного маршала артиллерии Н. Н. Воронова{57}. Кстати, инициатором ультиматума был именно он, в то время генерал-полковник [153] артиллерии и представитель Ставки на фронте. Моя же задача — передать некоторые подробности, связанные с той работой, которая проводилась политорганами вокруг ультиматума, адресованного «командующему 6-й германской армией генерал-полковнику Паулюсу или его заместителю и всему офицерскому и рядовому составу окруженных германских войск в Сталинграде».
Парламентерская группа майора А. М. Смыслова вручила ультиматум в штаб Паулюса. В составе этой группы в качестве переводчика находился старший инструктор седьмого отдела политуправления фронта капитан Н. Д. Дятленко. Он успешно выполнил задание. Позднее Дятленко будет переводить допрос Паулюса командующим фронтом К. К. Рокоссовским и не раз побывает в стане врага.
В ультиматуме противнику предлагалось прекратить сопротивление, сдать «весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии»; прекратившим сопротивление офицерам и солдатам гарантировались «жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или выезд в любую страну, куда изъявят желание военнопленные»; кроме того, сохранялись «военная форма, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие»; всем гарантировалось «нормальное питание», а «раненым, больным и обмороженным медицинская помощь».
Итак, все международные условия были соблюдены — даже сверх того: офицерам сохранялось холодное оружие, и тем не менее, как известно, Паулюс, выполняя категорическое требование Гитлера, отклонил ультиматум. Больше того, он попытался умолчать о нем перед обреченными, которым ультиматум давал единственный шанс на спасение и нормальную жизнь в плену.
И тогда об этом во всю мощь заговорил пропагандистский аппарат трех фронтов. За несколько дней над противником было разбросано около 2 млн. экземпляров листовок с текстом ультиматума; радио, рупоры, громкоговорящие установки свыше 6 тысяч раз передали сообщение о том, что ультиматум — этот единственный «путь к жизни» — отклонен по велению Гитлера. Включились в агитацию и пленные антифашисты: 330 из них были отпущены в котел, в свои подразделения, и они не только вернулись обратно, но и привели с собой свыше 3 тысяч [154] солдат и офицеров. Повсюду на переднем крае были выставлены агитщиты с указанием маршрутов «к питательным и обогревательным пунктам для пленных».
Начальник седьмого отдела политуправления фронта полковник И. П. Мельников ежедневно докладывал мне о работе политорганов вокруг ультиматума и о том, как реагируют на него в котле. От пленных стало известно, в частности, что «текст ультиматума широко обсуждается во всех частях, даже в присутствии офицеров», что солдаты выносят решения «доложить командованию о необходимости принять ультиматум, капитулировать». Стали сдаваться, правда пока мелкие, подразделения во главе с офицерами. «Объективно должен признать, — заявил первый капитулировавший немецкий генерал фон Дреббер, — что я нашел этот документ лояльным и деловым — он открыл путь к капитуляции».
Отклонение ультиматума еще больше обострило противоречия внутри котла, усилило позиции тех генералов и офицеров, которые склонны были прекратить сопротивление (теперь появились и такие), я уже не говорю о солдатах: они потеряли всякую надежду иным путем вырваться из «ада».
Иного пути и не существовало. Об этом еще раз было сказано в обращении командующего войсками Донского фронта генерала К. К. Рокоссовского и представителя Ставки генерала Н. Н. Воронова «К офицерам, унтер-офицерам и солдатам окруженной немецкой группировки». «Ультиматум, — говорилось в обращении, — был последним шансом на спасение. Отвергнув его, немецкое командование взяло на себя всю полноту ответственности. Значит, оно не дорожит вашей жизнью, счастьем ваших детей и жен, мечтающих снова увидеться с вами... Сейчас ваша судьба находится в ваших собственных руках... Сейчас от вашего благоразумия зависит ваша жизнь. Решайте!»
Понятно, что столь настойчивое стремление советского командования использовать все мирные средства при решении судеб многих тысяч немецких солдат проистекало не от слабости Красной Армии — это было высочайшим актом социалистической гуманности. Увы, командование окруженной немецкой группировки было глухо к голосу благоразумия.
9 января обращение советского командования и письменно [155] и устно было доведено до всех немцев, находившихся в котле, а 10 января «заговорил» последний аргумент: началась наступательная операция войск фронта «Кольцо», в результате которой котел оказался расчлененным сначала на две части, затем на четыре. Централизованное управление, цементирующее сопротивление, рушилось, дисциплина разваливалась, армия агонизировала... И тогда все прояснилось: об авантюристичности планов Гитлера открыто заговорили офицеры, даже генералы. Командир танкового корпуса фон Виттерсгейм предложил Паулюсу отойти от Волги и был отстранен от командования. Командир 51-го корпуса фон Зейдлиц потребовал от Паулюса сдать армию, согласиться на капитуляцию — и был наказан.
Истины ради отмечу, что Паулюс, как он впоследствии признавался, понимал всю безнадежность сопротивления и сознавал ответственность за судьбу сотен тысяч солдат и офицеров. Еще 24 января он телеграфировал Гитлеру: «Поражение неизбежно. Чтобы спасти оставшихся, армия просит немедленного разрешения капитулировать». Ответ пришел без проволочек: «Капитуляция исключается. 6-я армия выполняет свою историческую миссию, сражаясь до последнего патрона». Паулюс повиновался и приказа о капитуляции не издавал. Больше того, в годовщину установления фашистской диктатуры он послал Гитлеру две верноподданнические телеграммы, заверяя, что армия «до последнего патрона удерживает позиции за фюрера и отечество» и «не капитулирует даже в безнадежном положении». Гитлер высоко оценил этот глубоко безнравственный поступок своего генерала: в ночь на 31 января он произвел его в генерал-фельдмаршалы. Надо отдать должное Паулюсу: он верно оценил ход фюрера. «Несомненно, Гитлер ожидает, что я покончу с собой», — сказал он в ту же ночь своему адъютанту В. Адаму.
Самоубийство или плен? Смерть или капитуляция? Вопросы эти встали перед всеми, кто пережил «ужасы Сталинградской крепости» последней недели: 25 января — 2 февраля. «Нелегко было сделать выбор, — писал уже после войны в своих мемуарах Отто Рюле, в прошлом офицер 6-й армии. — Тут были и страх перед колючей проволокой лагеря для военнопленных, и боязнь унижения, и глубокое разочарование в обещаниях фюрера, и горькая ирония по поводу его приказа держаться до последнего. Нельзя было без содрогания думать о судьбе [156] родины, родных, близких и всего народа»{58}. Это — мысли, характерные едва ли не для каждого офицера. И каждый по-своему отвечал на них.
Оказавшись отрезанным от других частей и опасаясь окончательного разгрома, командир 297-й пехотной дивизии генерал-майор фон Дреббер без промедления послал своего переводчика с белым флагом к командиру нашей части — просил ознакомить его с условиями капитуляции. Ознакомить с условиями капитуляции — это лишь формальность: как и все солдаты дивизии, генерал имел ультиматум на руках. Возражений у фон Дреббера не было никаких, и он сразу же написал приказ о капитуляции всех его подразделений. Политработники не упустили возможности предложить генералу написать личное письмо Паулюсу, и оно было написано тут же. «Приняли русские хорошо, — словно бы докладывал он. — Обращение корректное. Мы убедились, что были жертвой ложной пропаганды о русском плене». Бывший подчиненный, он советовал своему непосредственному начальнику последовать его примеру — возглавить капитуляцию всей армии.
Как свидетельствует в своих мемуарах В. Адам, получив письмо фон Дреббера, Паулюс был поражен настолько, что смог произнести всего два слова: «Это невероятно!»
Тем временем напряженно работали походные типографии и звуковещательные станции политорганов: теснимые к центру города вражеские войска получали исчерпывающую информацию о том, какая немецкая часть, где и когда, каким образом и во главе с кем капитулировала. И это массированное наступление — военное и идеологическое — подталкивало тех командиров вражеских частей, которые медлили с приказом о прекращении сопротивления.
Но лед тронулся: еще 25 января капитулировала 20-я румынская пехотная дивизия — бригадный генерал Димитриу прислал своего парламентера, привел 2500 солдат и офицеров; 26 января сообщил о готовности капитулировать командир полка связи 6-й армии; вместе с ним сложили оружие 800 связистов — нерв управления войсками, и это окончательно изолировало Паулюса; 27 января так же поступил генерал Дюбуа, командир отсеченной [157] 44-й танковой дивизии, получивший накануне Рыцарский крест; в тот же день полковник Л. Штейдле сговорился с другим полковником, и они послали общего делегата к командиру нашей части.
Генерал фон Даниельс собрал в помещении городской тюрьмы офицеров своей (и не только своей) дивизии, разъяснил им условия капитуляции, объявил о своем решении капитулировать и призвал всех последовать его примеру. О Гитлере, его приказе, о клятве, данной ему, не было произнесено ни слова. Можно ли было расценивать действия генерала как явную демонстрацию решительной оппозиции фюреру? Несколько позже, когда Даниельс стал активным антифашистом, я спросил его, с каких пор он считает себя противником Гитлера и его режима? Он ответил: «С момента, когда я капитулировал. Сталинград навсегда разделил нас». В дальнейшем мы как-то еще раз возвратились к этой теме, и он уточнил: «В Сталинграде, согласившись на капитуляцию, я тем самым выразил свой протест Гитлеру за предательство национальных интересов, а уже в плену стал сознательным антифашистом».
Цепную реакцию капитуляции уже ничто не могло остановить. Не мог ее остановить и Геббельс. А уж как он распинался перед солдатами и офицерами, гибнущими под Сталинградом! «Мы из нашего словаря навсегда вычеркнули слово «капитуляция», — льстил он им, выступая по радио 30 января. Он уже не заклинал именем фюрера, как делал это раньше, нет, он взывал к «законам чести» — традиционным, многовековым, милитаристским, пытаясь предотвратить опаснейшую для фашистского престижа капитуляцию 6-й армии.
Но чаша терпения переполнилась. Пленные рассказывали, что эта речь Геббельса, которую они слушали по радио в котле, сопровождалась выкриками: «Сталинград — не Германия!», «Приезжай сюда сам!», «Фюрер предал нас!»... Они ждали нового похода за их освобождение, но об этом он не сказал ни слова! Многие поняли: «Это конец!» Последняя телеграмма Паулюса в Берлин была лаконичной: «Идем навстречу катастрофе!», а его призыв сформировать офицерские батальоны для последнего боя остался гласом вопиющего в пустыне: добровольцев не нашлось.
Зато нашлись добровольцы парламентеры, бросившиеся устанавливать связь с командованием войск Красной [158] Армии. Капитуляция становилась массовой, организованной, а германское радио, как ни странно, продолжало рассказывать побасенки: «Генералы и гренадеры в Сталинграде борются плечом к плечу и ведут последний отчаянный бой», затем у них иссякли боеприпасы, и «они с холодным оружием бросаются на врага», наконец, «фельдмаршал Паулюс со своими доверенными взорвал цитадель и взлетел на воздух».
На самом деле все обстояло иначе. 31 января Паулюс окончательно отказался от мысли покончить жизнь самоубийством и дал согласие на пленение. При капитуляции Паулюса и начальника штаба 6-й армии генерала Шмидта присутствовал писатель-коммунист В. Бредель. Он-то и рассказал мне о всех ее подробностях.
Любопытно, что Шмидт — ярый нацист и самый строптивый из окружения Паулюса, еще два дня назад требовавший расстреливать каждого за попытку сдаться в плен, — теперь сам стал инициатором переговоров о капитуляции. Он нервничал, стремясь тщательно завершить все формальности, связанные с пленением, схватить туго набитые чемоданы, стоящие рядом, чтобы поскорее опуститься на сиденье машины и оказаться под надежной охраной красноармейцев. «Сын купца, — разводит руками Вилли Бредель, — он хорошо сохранил в себе родительские повадки ловкача». На столе Шмидта не только листовка с ультиматумом, но и многие другие наши листовки, в том числе и обращения немецких антифашистов. Характерно, что все штабные документы были сожжены, а листовки сохранились. Больше того, они обстоятельно изучались — настолько, что в разговоре с командованием Красной Армии высшие офицеры вермахта пользуются их терминологией, их аргументами, их гарантиями. Но Шмидту всего этого мало — у него есть еще просьбы. Он просит разрешить ему и Паулюсу взять с собой ординарцев и личное продовольствие. И получает согласие. Он просит перед их машиной пустить машину с красноармейской охраной. И снова получает согласие. Он просит считать в плену генерал-фельдмаршала Паулюса «личной персоной», то есть лицом частным, не связанным со своей прежней служебной должностью командующего армией. И получает отказ: желание незаконное. Впрочем, отказ не очень его удручает. Главное — забота о собственных удобствах, собственной безопасности.
При сдаче в плен Шмидт ни слова не проронил о десятках [159] тысяч голодных солдат, больных и раненых. О них, немецких солдатах, позаботилось командование Красной Армии: все, обещанное в ультиматуме, было выполнено, несмотря на невероятно трудные условия, созданные вторжением фашистов в нашу страну.
2 февраля советское радио сообщило о капитуляции последней воинской части, окруженной в северном районе Сталинграда. Берлинское агентство Трансоцеан пыталось опровергнуть и этот факт: «Генералы не сдались живыми противнику, который никогда не оставляет живыми пленных. Генерал-фельдмаршал Паулюс, находясь в Сталинграде, носил с собой два револьвера и яд. Попал ли он в советские руки, будучи в бессознательном состоянии (поскольку он несколько дней как тяжело ранен) или мертвым — еще неизвестно».
В этой связи Главное политическое управление Красной Армии издало две листовки, которые были разбросаны над окопами противника всего советско-германского фронта и над территорией Германии. В первой листовке-обращении «К немецкому народу!» кратко излагалось содержание сообщения Совинформбюро о ликвидации 6-й полевой и 4-й танковой армий под Сталинградом, разоблачалось неуклюжее опровержение Трансоцеана: «Генерал-фельдмаршал Паулюс не был ранен, не застрелился и не отравился, он предпочел смерти советский плен». Фотография, изображающая допрос Паулюса советскими военачальниками, подтверждала это. «Немецкий народ должен знать правду, которую скрывает от него геббельсовская пропаганда, — говорилось в обращении. — В результате ликвидации окруженной под Сталинградом более чем 330-тысячной армии бессмысленной смертью погибли 240 тысяч немецких солдат и офицеров, 91 тысяча солдат и офицеров сложили оружие и находятся в безопасности в русском плену».
Вторая листовка — «Что произошло под Сталинградом?» — как бы конкретизировала содержание цервой. Среди пленных — 2725 офицеров, в том числе 200 полковников, 24 генерала (последние названы поименно с указанием теперь уже бывших служебных должностей). Перечислены все разбитые пли капитулировавшие дивизии и части, а также взятые трофеи. Сообщалось и о новых успехах Красной Армии: очищен от врага Кавказ, ее части подошли к Ростову и Харькову, прорвали блокаду Ленинграда. Листовка заканчивалась выводом: «Положение [160] гитлеровской армии безнадежно. Генералы и офицеры, сдавшиеся в плен под Сталинградом, убедились, что война проиграна Гитлером. Они сдались в плен. Тем больше оснований у вас сделать это... Рвите с Гитлером и его кликой! Гитлер — это не Германия. Гитлеры уйдут, а Германия останется. Это поняли генералы, офицеры и солдаты, сдавшиеся в плен русским под Сталинградом»...