ОНО

Глава 12. ТРИ НЕЗВАНЫХ ГОСТЯ

1

На следующий день после того, как Майк Хэнлон сделал свои звонки. Генри Бауэрc стал слышать голоса. Голоса говорили с ним целый день. Какое-то время Генри думал, что они идут с луны. Ближе к вечеру, когда он смотрел вверх с того места в саду, где он полол грядки мотыгой, ему показалось, что он видит бледную и маленькую луну в голубом дневном небе, луну-призрак.

Именно поэтому он и подумал, что это луна говорила с ним. Только луна-призрак могла бы говорить голосами призраков — голосами его старых друзей и тех маленьких детей, которые играли в Барренсе так давно. Те голоса и другой голос… голос, который он не осмеливался назвать.
Виктор Крисс говорил с луны первым:
Они возвращаются. Генри. Все. Они возвращаются в Дерри.
Затем с луны говорил Белч Хаггинс; скорее всего с обратной стороны луны:

Ты единственный. Генри. Единственный из нас, кто остался. Ты должен будешь отомстить им за меня и Виктора. Эти молокососы не могут так обойти нас. Правда, однажды я подал мяч Тони Трэкеру, и он сказал, что мяч вылетел за Стадион Янки.
Он рыхлил землю, смотря на луну-призрак в небе, но вскоре пришел Фогарти, ударил его сзади по затылку, а затем стукнул прямо в лицо.

— Ты выпалываешь горох вместе с сорняками, мудак! Генри выпрямился, счищая грязь с лица и волос. Рядом с ним стоял Фогарти, крупный мужчина в белом пиджаке и серых брюках с выпирающим животом. Охранники (которые здесь, в Джанипер-Хилле, назывались «санитарами») не имели права носить с собой полицейские дубинки, однако худшие, среди которых были Фогарти, Адлер и Кунц, носили в карманах свертки 25-центовиков. Они всегда ударяли вас ими в одно и то же место, прямо в затылок. 25-центовики не попадали под запрет. 25-центовики не рассматривались, как опасное оружие в Джанипер-Хилле, заведении для душевнобольных, которое находилось в предместье Огасты, недалеко от дороги на Сиднейтаун.

— Простите, мистер Фогарти, — улыбнулся Генри, обнажая неровные желтые зубы, напоминавшие колья в ограде водонапорной башни. Зубы у Генри стали выпадать, когда ему исполнилось лет четырнадцать.
— Я прощаю тебя, Генри, — сказал Фогарти, — но если я еще раз тебя поймаю за этим делом, простым извинением ты не отделаешься.
— Да, мистер Фогарти.

Фогарти ушел, оставляя в пыли Западного сада большие коричневые следы. Когда Фогарти уже не мог его видеть. Генри, улучив момент, огляделся. Их выгнали копать, как только прояснилось небо, всех больных из Голубой палаты. В эту палату помещали буйных, но теперь они считались умеренно опасными. В действительности, все пациенты Джанипер-Хилл считались умеренно опасными, а в самой лечебнице были все условия для душевнобольных преступников, чтобы они чувствовали себя комфортно. Генри Бауэрc попал сюда по обвинению в убийстве своего отца в конце 1958 года. Этот год был богат на судебные процессы по обвинениям в убийстве; он оставил далеко позади все предыдущие годы.

Они решили, что он убил не только своего
отца.
Если бы он убил только его, он бы провел в психиатрической лечебнице в Огасте всего каких-то двадцать лет, хотя большую часть времени в полной изоляции. Нет, он убил не только своего
отца;
суд решил, что он убил их всех, или, по крайней мере, большинство из этих людей.

После вынесения приговора «Дерри Ньюз» опубликовала на первой странице статью под заголовком «Конец долгой ночи города Дерри». В статье они перечислили все основные улики: пояс из комода Генри, который принадлежал исчезнувшему Патрику Хокстеттеру; кучу школьных учебников в шкафу, на некоторых из которых стояла подпись пропавшего Виктора Крисса, а на других — пропавшего Белча Хаггинса — оба они были его закадычными друзьями. Хуже всего было то, что под матрацем Генри нашли эти чертовы трусики, определив по меткам прачечной, что они некогда принадлежали покойной Веронике Гроган.

Генри Бауэрc, писала «Дерри Ньюз», был тем самым чудовищем, терроризировавшим Дерри весной и летом 1958 года.
Итак, на первой странице номера от 6 декабря «Ньюз» во всеуслышание объявила о конце долгой ночи города Дерри, хотя даже Генри знал, что ночь в Дерри не кончится никогда.

Его запугивали вопросами, окружив плотным кольцом и тыкая в него пальцами. Начальник полиции дважды бил его по лицу, а однажды детектив по имени Лотмэн ударил его кулаком в живот и потребовал, чтобы он признался, да поживее.
«Там на улице стоят люди и страшно волнуются, — сказал этот Лотмэн. — В Дерри очень долгое время никого не линчевали, но это не значит, что с судом Линча покончено навсегда».

Ему казалось, что его будут держать в тюрьме вечно, не потому что жители Дерри, убежденные в его виновности, готовы были ворваться в полицейский участок, вытащить Генри на улицу и повесить на ближайшей яблоне, а потому, что они отчаялись положить конец этому ужасному кровавому лету; они бы сделали это, но Генри не давал им повода. Они хотели обвинить его во всех убийствах. Он понял это спустя какое-то время. Генри не возражал. После кошмара в канализационной трубе, после того, что случилось с Белчем и Виктором, ему казалось, что не имеет смысла ничего отрицать. Да, сказал он, я убил своего отца. Это правда. Да, я убил Виктора Крисса и Белча Хаггинса. И это правда, по крайней мере, в отношении того, что он сам привел их в тоннель, в котором их убили. Да, я убил Патрика. Да, и Веронику. Да, да, да… Все неправда, но это не имеет значения. Кто-то должен понести наказание. Возможно, поэтому его и пощадили. А если бы он отрицал…

Он вспомнил, как пояс Патрика оказался в его комоде. В апреле он выиграл его у Патрика в карты, потом обнаружил, что он ему не подходит, и забросил в комод. Он вспомнил и про учебники — черт бы их побрал. Они втроем жили в одной комнате и плевать хотели на летние занятия, впрочем, как и на все остальные. Возможно, в их шкафах было не меньше его учебников, и скорее всего полицейские знали об этом.
Трусики… нет, он не знал, как трусики Вероники Гроган попали под его матрац.

Но ему казалось, он знал кто, или что, позаботилось об этом.
Лучше не говорить о таких вещах.
Лучше просто промолчать.

Итак, его направили в лечебницу в Огасту и в конце концов, в 1979 году, перевели в Джанипер-Хилл, где лишь один раз он причинил всем беспокойство, и сначала никто не мог понять, отчего это произошло. Один парень попытался выключить ночник Генри. Ночник был сделан в виде утенка Дональда с маленькой матросской шапочкой на голове. После захода солнца Дональд был его защитой. В темноте могли прийти они. Запоры на дверях и решетки на окнах не остановят их. Они приходят, как туман. Твари. Они разговаривают и смеются… а иногда хватают его. Волосатые твари, гладкокожие твари, твари с глазами. Именно такие твари по-настоящему убили Вика и Белча, когда загнали их троих в тоннель под Дерри в августе 1958 года.

Теперь оглянувшись вокруг, он увидел остальных обитателей Голубой Палаты. Здесь был Джимми Донлин. Во всех газетах было написано, что Джимми летом 1965 года убил в Портленде свою собственную мать, но ни одна газета не осмелилась написать, что он сделал с трупом. К тому времени, когда прибыли полицейские, Джимми успел съесть больше половины тела, в том числе и головной мозг. «Они сделали меня несчастным», — как-то однажды ночью, после того, как погасили свет, доверительно сообщил он Генри.

Позади Джимми с фанатичным рвением, напевая, как обычно, одну и ту же строчку, копал француз Бенни Белью. Бенин был поджигателем-пироманьяком. Теперь он копал, напевая снова и снова строчку из «Дорз»: «Попробуй натравить ночь на огонь, попробуй натравить ночь на огонь, попробуй натравить ночь на огонь… попробуй…». Еще дальше работали Джордж Девиль и Франклин Де Круз.
— Ты сам будешь работать или тебе помочь. Генри? — проорал Фогарти, и Генри снова начал копать.

Вскоре голоса зазвучали снова. Но теперь они были другими, голосами тех детей, из-за которых он попал сюда. Они шептали с луны-призрака.
Ты не смог поймать даже толстяка, Бауэрc, —
шептал один из голосов. —
Теперь я богат, а ты копаешься в горохе. Ха-ха, ну ты и ублюдок!
Ббауэрс, ттты ппрочитал хоть ккакую-нибудь хххорошую ккнигу с тех ппор, как ттты здесь? Я мммного написал! Я ббогат, а ттты сидишь в Джу-джу-джунипер-Хилл! Ха-ха, ты тттупой, засранец!

— Заткнитесь! — прошептал Генри голосам-призракам, продолжая рыть все быстрее и начав новую грядку гороха. Пот струился у него по щекам, как слезы.
Мы могли бы забрать тебя. Мы могли.
Мы посадили тебя за решетку, ты, засранец, —
смеялся другой голос. —
Ты преследовал меня и не смог поймать, а теперь я богат! Вот так-то, банановая кожура!
— Заткнись, — пробормотал Генри, копая все быстрее, — Заткнись же.
Хотел поносить мои трусики, Генри? —
подтрунивал над ним другой голос. —

Как нехорошо! Я всем разрешала делать это со мной, потому что была проституткой, а теперь я очень богата, и мы снова все вместе и делаем это, а ты не сможешь сделать это теперь, даже если я разрешу тебе, потому что у тебя не встанет, ха-ха, Генри, ха-ха-ха…

Он рыл, как сумасшедший: сорняки, грязь, горох летели во все стороны; голоса-призраки с луны-призрака звучали, теперь все отчетливее, громко отдаваясь в ушах эхом; Фогарти, крича во всю глотку, бежал к нему, но Генри не слышал его. Из-за голосов.
Ты даже не смог поймать такого ниггера, как я! —
Вступил в общий разговор еще один насмешливый голос-призрак. —
Мы до смерти забросали камнями твоих дружков! Мы убьем и тебя, мать твою! Ха-ха, засранец! Ха-ха-ха…

Потом они забормотали все вместе, они смеялись над ним, обзывали, спрашивали, как ему понравится шоковая терапия, которую они приготовили для него, когда его переведут отсюда в Красную Палату, издевательски интересовались, нравится ли ему здесь, в Джу-джу-джунипер Хилл, спрашивали и смеялись, смеялись и спрашивали, и Генри, отбросив мотыгу, заорал на луну-призрак, висевшую на голубом небе, и впервые в его крике слышалась ярость, потом сама луна изменилась и превратилась в лицо клоуна, белое, как сыр, лицо в гноящихся оспинах, с черными зияющими отверстиями вместо глаз, его кровавая улыбка была такой нестерпимой, что Генри не выдержал, теперь он закричал не от ярости, а от смертельного страха, охватившего его, а голос клоуна вещал с луны-призрака:

Ты должен вернуться, Генри. Ты должен вернуться и закончить работу. Ты должен вернуться в Дерри и убить их всех. Ради меня. Ради…

Фогарти стоял поблизости и орал на Генри уже минуты две, а другие больные оставались на своих местах, держа в руках мотыги, напоминавшие комические фаллосы и делали вид, что происходящее их совсем не интересует. Их лица были почти, да, почти задумчивыми, словно они понимали, что это все часть той тайны, которая забросила их сюда, что неожиданный приступ Генри Бауэрса в Западном саду — не просто приступ, а нечто большее. Фогарти устал кричать и залепил Генри 25-центовыми монетами. Генри сполз на землю, как тонна кирпичей, а голос клоуна преследовал его, когда он летел в этот темный водоворот, и снова и снова монотонно повторял:

Убей их всех. Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех!

2

Генри Бауэрc проснулся и теперь лежал с открытыми глазами. Луна ушла за горизонт и он почувствовал к ней за это огромную благодарность. Ночью луна казалась менее призрачной, настоящей, но если бы он сейчас увидел отвратительное лицо клоуна на небе, плывущее над холмами, полями, лесами, то он знал, что умер бы от ужаса.

Ровно в 2.04 утра 30 мая его ночник перегорел опять. У него вырвался лишь легкий стон — не более. Вечером у дверей Голубой палаты дежурил Кунц — худший из всех. Он был даже хуже Фогарти, после удара которого Генри едва мог ворочать головой.
В ту ночь он не услышал никаких голосов с луны.
В ту ночь он услышал их из-под кровати.

Генри моментально узнал этот голос. Это был Виктор Крисс, которому где-то под Дерри оторвало голову 27 лет назад. Ее оторвало какое-то чудовище-Франкенштейн. Генри видел, как все произошло и как потом чудовище повернулось, и он ощутил на себе взгляд его водянистых желтых глаз. Да, чудовище-Франкенштейн убило Виктора, а потом Белча, и вот Вик снова здесь, словно призрачный повторный показ черно-белой программы в стиле пятидесятых, когда Президент был лысым, а у «Бьюиков» были круглые окна.

И теперь, после всего что случилось, услышав этот голос, Генри обнаружил, что совершенно не взволнован и нисколько не напуган. Он даже успокоился.
— Генри, — сказал Виктор.

— Вик! — вскрикнул Генри. — Что ты там делаешь? Бенни Белью всхрапнул и забормотал во сне. Размеренные звуки швейной машинки, издаваемые носом Джимми, на мгновение прекратились на выдохе. В холле Кунц убавил громкость небольшого телевизора марки «Сони» и Генри мысленно представил его: голова по-петушиному наклонена в одну сторону, одна рука — на регуляторе громкости, пальцы другой трогают цилиндр с белыми круглыми 25-центовыми монетами, оттягивающий его правый карман.

— Тебе не надо громко разговаривать, Генри, — сказал Вик. — Я могу слышать даже твои мысли. А они меня не могут слышать.
— Что тебе надо, Вик? — спросил Генри.

Вик долго не отвечал. Генри уже подумал, что Вик ушел. За дверью Кунц снова прибавил громкость телевизора. Затем под кроватью кто-то заскребся, пружины слабо взвизгнули, и легкая тень выскочила из-под кровати Генри. Вик посмотрел на него снизу вверх и улыбнулся. Генри с трудом улыбнулся в ответ. Вик был немного похож на того чудовищного Франкенштейна. Шею пересекал шрам, напоминающий след от удавки. Генри подумал, что, может быть, это от того, что Вику пришили голову на прежнее место. Глаза были нечеловеческого серо-зеленого цвета, а белки, казалось, плавали в водянистом вязком веществе.

Вику по-прежнему было двенадцать лет.
— Я хочу того же, что и ты, — сказал Вик. — Я хочу отплатить им.
— Отплатить, — задумчиво сказал Генри Бауэрc.
— Но для этого тебе надо выбраться отсюда, — сказал Вик. — Тебе надо вернуться в Дерри. Ты нужен мне. Генри. Ты нужен всем нам.
— Они не могут сделать тебе ничего плохого, — сказал Генри, понимая, что он разговаривает с чем-то большим, чем просто Вик.

— Они не могут сделать мне ничего плохого, если они в меня не верят, — сказал он. — Но здесь кое-кто мне внушает беспокойство, Генри. Мы не думали, что они снова смогут отбиться от нас, но тем не менее это случилось. Толстяк ушел от тебя в Барренсе. Толстяк, остряк и девка улизнули от нас, когда мы пошли за ними после кино. И тогда, когда они спасли ниггера…
— Не надо об этом! —

закричал Генри на Вика, и на мгновение его голос стал таким же властным, как когда он был их лидером. Но он сразу съежился, испугавшись, что Вик обидится на него; конечно, с тех пор, как Вик стал призраком, он имел полное право делать, что хотел. Но Вик только улыбнулся.

— Я смогу позаботиться о них, если они поверят хоть наполовину, — сказал он. — Но ты жив. Генри. Ты можешь достать их независимо от того, верят они до конца, наполовину или не верят вовсе. Ты можешь добраться до них поодиночке или до всех сразу. Ты можешь отплатить им.
— Отплатить им, — повторил Генри. Затем он вновь с сомнением посмотрел на Вика. — Но я не могу выбраться отсюда, Вик. На окнах — решетки, а у дверей дежурит Кунц. Кунц хуже всех. Может быть, завтра ночью…

— Не волнуйся за Кунца, — сказал Вик, поднимаясь. Генри увидел, что он все еще в тех же джинсах, которые были на нем в тот день, и они все еще забрызганы грязью из канализационной трубы. — Я позабочусь о Кунце. — Вик протянул руку.

Помедлив, Генри взял его за руку, и они с Виком направились к двери Голубой палаты, ориентируясь по звуку телевизора. Они почти подошли к двери, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг своей матери. Когда он увидел ночного посетителя Генри, его зрачки расширились от ужаса. Это была его мать. Ее нижняя юбка выглядывала из-под верхней примерно на четверть дюйма, на том месте, где должна была быть макушка, не было ничего. Она уставилась на него ужасными, красными глазами и улыбнулась. Джимми увидел следы ее помады на желтых лошадиных зубах, совсем как тогда, когда она была жива. Джимми завопил:

— Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама!
Телевизор тут же затих, и до того, как зашевелились другие пациенты, Кунц уже распахнул дверь в палату и сказал:
— Ну ладно, засранец, приготовься ловить свою башку, когда она полетит. Я тебе сейчас задам.
— Нет, мама! Нет, мама! Прошу тебя, мама! Нет, мама…

Кунц влетел в палату. Сначала он увидел Бауэрса, высокого, с брюшком, немного забавного в свой пижаме, свисающей с рыхлого, как тесто, тела. Он стоял в лучах света, падающего из коридора. Потом он взглянул налево, и крик застрял у него в горле. Рядом с Бауэрсом стояло существо в костюме клоуна. Оно было, вероятно, футов восьми ростом. Его костюм отливал серебром. Спереди болтались оранжевые помпоны, на ногах были надеты немыслимого размера туфли. Но голова не принадлежала ни человеку, ни клоуну: это была голова доберман-пинчера — единственного животного из всех божьих тварей, которого боялся Джон Кунц. Глаза добермана были красного цвета. Его шелковистая морда сморщилась, обнажив белые огромные клыки.

Цилиндр с 25-центовыми монетами выпал из дрожащих пальцев Кунца и закатился в угол. На следующий день Бенни Белью, который крепко проспал всю ночь, найдет его и спрячет в носок. Теперь он был обеспечен сигаретами на месяц вперед.
У Кунца перехватило дыхание, когда клоун направился прямо к нему.
«Цирк приехал!» — закричал клоун рычащим голосом и положил затянутые в белые перчатки руки на плечи Кунца.
Кунц почувствовал под перчатками вместо рук собачьи лапы.

3

В третий раз за этот день, длинный-длинный день, Кэй Макколл подошла к телефону.
На этот раз она продвинулась дальше, чем предыдущие два раза. Она дождалась, когда на другом конце провода сняли трубку и голос полицейского произнес с ирландским акцентом:
— Полицейский участок на Шестой улице. Сержант О'Беннон слушает. Чем могу помочь?
Потом она повесила трубку.

О, ты хорошо поступаешь. Да, хорошо, черт возьми. На восьмой или девятый раз ты настолько соберешься с духом, что сможешь наконец назвать свое имя.
Она прошла на кухню и приготовила слабый скотч с содовой, хотя знала, что сейчас алкоголь далеко не самое лучшее. Она припомнила отрывки народных песен, которые напевали в кофейнях университета во времена ее юности:
Виски пей от головы, а джин — от живота. Врач сказал, они убьют меня, но не сказал когда… —

и рассмеялась пьяным смехом. Подняв голову, она увидела в висящем над стойкой зеркале свое отражение и резко оборвала смех.
Кто эта женщина?
Один глаз раздулся и почти закрыт.
Кто эта избитая женщина?
Нос, как у пьяного рыцаря после трех лет сражений в пивных, распух до невероятных размеров.

Кто эта помятая женщина, похожая на тех женщин, которые тащатся в женский приют после того, как они, окончательно запуганные, набравшись храбрости или просто свихнувшись, уходят от мужчины, который все время причинял им боль, который систематически бил их из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?
Царапина на одной щеке.
Кто она, пташка Кэй?
Одна рука на перевязи.
Кто? Это ты? Возможно ли, чтобы это была ты?

— Вот она… Мисс Америка, — попыталась она спеть грубым и циничным голосом. Она пропела до седьмого слога, а на восьмом споткнулась. Голос не получился грубым. Он был испуганным. Она это знала. Кэй бывала напугана и раньше, но всегда могла преодолеть свой страх. Она вдруг подумала, что этот страх она еще не скоро преодолеет.

Доктор, который лечил ее в небольшой одноместной палате больницы Сестер милосердия в полумиле от дороги, был молодым и интересным мужчиной. Кэй подумала, что при других обстоятельствах она попыталась бы (и, может быть, небезуспешно) привести его к себе домой и отправиться с ним в сексуальное путешествие по свету. Запекшихся ссадин она не чувствовала совершенно. Боль шла не от них. В отличие от страха.

Его звали Геффин, и ей было наплевать, что он так откровенно разглядывает ее. Он выплеснул содержимое небольшого бумажного стаканчика в раковину, наполовину наполнил его водой, достал из ящика стола пачку сигарет и предложил ей.
Она взяла сигарету, он помог ей прикурить. Пару секунд она охотилась за спичкой, потому что руки у нее ходили ходуном. Она выбросила спичку в бумажный стаканчик, фс-с-с-с…
— Замечательная привычка, — сказал он. — Правда?
— Оральное тяготение, — ответила Кэй.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь